В Нью-Йорке Еврейский репертуарный театр играет пьесу Артура Миллера "Смерть коммивояжёра". Пьеса была переведена на идиш. Миллер, хотя и еврей по происхождению, писал только по-английски. Пьеса стала классикой мирового театра. Среди театральных критиков разгорелись споры. Одни говорят, что классика может и должна звучать на любом языке. Другие - что у евреев достаточно своих классиков, писавших на идише и на иврите.
В связи с этим вспомнилось, что в Московском государственном еврейском театре - ГОСЕТе - с огромным успехом шли пьесы классиков мировой и русской драматургии, например,"Король Лир" Шекспира и "Испанцы" Лермонтова...
А в театральном техникуме (позднее училище) при ГОСЕТе студенты играли в переводе на идиш Шиллера, Лессинга, Мольера, Лопе де Вега, Бомарше, Гуцкова, Гюго, Мопассана, Фейхтвангера, Лабиша... Об этом свидетельствуют старые фотографии, сохранившиеся в моём семейном архиве.
В 1934 году в ГОСЕТе был поставлен один из лучших водевилей Эжена Лабиша "Миллионер, дантист и бедняк". Для постановки власти разрешили Михоэлсу пригласить из Франции режиссёра Леона Муссинака. Декорации создал Александр Лабас. Писатель Жан-Ришар Блок высоко отзывался о спектакле, который, по его мнению, мог бы украсить даже французскую сцену. Главные роли исполняли Михоэлс и Зускин. А в массовке были заняты студенты техникума. На фотографии ниже - сцена из спектакля. В центре стоит мой отец Фишель (Фима) Лахман, который был тогда студентом техникума при ГОСЕТе.
Все фотографии не очень хорошего качества, измятые, с царапинами. Дело в том, что в 1949 году, когда пришёл приказ о закрытии ГОСЕТа, было велено "ликвидировать" декорации и театральные костюмы, книги, фотографии, весь архив.
Во дворе театра (на Малой Бронной) "ликвидаторы" днём жгли книги и фотографии, а в конце рабочего дня заливали костры водой.
Когда "ликвидаторы" уходили, из актёрских общежитий (одно находилось во дворе театра, другое в трёхэтажном доме №12 по улице Станкевича) прибегали наиболее смелые актёры и вытаскивали из обгорелой, мокрой кучи то, что ещё можно было спасти.
Потом спасённые книги и фотографии прятали в тайниках. Я помню наш шкаф в коридоре коммуналки на Станкевича. Шкаф был всегда на замке вплоть до времён "оттепели". Так в нашем семейном архиве сохранились какие-то фотографии. Вот, например, фотография студенческой работы - отрывка из пьесы Бомарше "Женитьба Фигаро". Марселина - Сиротина, Сюзанна - Агоревич.
Вскоре после того, как Михоэлс принял выпускницу театрального техникума Нехаму Сиротину в труппу ГОСЕТа, он предложил ей роль Ноэми в трагедии Лермонтова "Испанцы". Постановка была поручена режиссёру из Ленинграда, сооснователю Театра имени Ленсовета, Моисею Исааковичу Кроллю. Курировал работу сам Михоэлс.
Он же пригласил в качестве консультанта лермонтоведа Ираклия Андроникова. Спектакль готовился к 200-летию со дня гибели Михаила Юрьевича Лермонтова. Пьеса была переведена на еврейский язык драматургом Ароном Кушнировым. Музыку написал Александр Крейн. Декорации и костюмы создал Роберт Рафаилович Фальк.
Моя мать рассказывала, что он говорил актёрам: "Вы должны себя чувствовать свободно, будто вообще никаких костюмов нет".
А ещё в самом начале работы над костюмом художник просил актёров и актрис раздеться догола, чтобы он мог увидеть все линии тела.
Кто-то согласился, но моя мать - а ей было тогда 22 года - никак не хотела раздеваться, вплоть до отказа от роли. Наконец, Фальк пошёл на компромисс и разрешил ей позировать в купальнике.
Так случилось, что в конце 1950-х годов мать привела меня к Александре Вениаминовне Азарх, вдове создателя Московского еврейского театра, режиссёра Алексея Михайловича Грановского-Азарха.
Она была когда-то актрисой, а затем - преподавателем театральной студии-техникума-училища при ГОСЕТе вплоть до его закрытия. В 1930-х годах она учила актёрскому мастерству мою мать, а в начале 1960-х готовила меня к поступлению в Щукинское училище.
Её сестра - Раиса Вениаминовна Идельсон-Лабас - была третьей женой Фалька. Между прочим, второй его женой была дочь К.С. Станиславского Кира Алексеева. С сёстрами Александрой и Раисой дружила четвёртая и последняя жена Фалька Ангелина Васильевна Щекин-Кротова.
В комнате сестёр в коммунальной квартире на 9 этаже дома напротив Главпочтамта, возле Чайного дома на улице Кирова, ныне Мясницкая, №21, кв.36, Ангелина Васильевна иногда устраивала небольшие показы картин покойного мужа. Я, будучи студентом, помогал ей в этом: ставил картины на напольный треножный мольберт, менял их.
Потом Ангелина Васильевна стала приглашать меня для такой помощи в мастерскую Фалька. Мастерская и квартира, где жила Ангелина Васильевна, находились в редкой красоты здании на Пречистенке, угол Соймоновского проезда. Мастерская находилась в мансарде, где было огромное окно. Дневной свет прекрасно падал на картины, и фальковские краски поражали своей сочностью.
Домашние показы устраивались потому, что открытых персональных выставок художника добиться было невероятно трудно. С печальным смехом вспоминали мы, как во время знаменитой выставки живописи в Манеже Хрущёв набросился на художников. Особенно он был возмущён картиной Фалька "Обнажённая". "Это что за голая баба! - кричал он. "Работа Фалька," - ответили ему. "Валька? Убрать эту голую Вальку!" После этого скандала Фалька долго не выставляли.
Уезжая в Америку, я купил у Александры Вениаминовны несколько театральных эскизов. Она утвреждала, что наброски сделаны Фальком. Подписи под ними нет, но то, что это сделано рукой мастера, сомнений не вызывает.
Портрет юноши - скорее всего связан со спектаклем "Уриель Акоста" (пьеса Карла Гуцкова). На рисунке с изображением женщины в полный рост надпись сбоку по-русски: "Костюм Рейзеле в Америке. Блуждающие звёзды". На вывоз эскизов из СССР я получил разрешение Министерства культуры с печатью и подписью искусствоведа в штатском. Этих рисунков нет в каталогах. Они никогда не публиковались.
Я сделал снимки специально для этой статьи.
Даже по чёрно-белым фотографиям можно получить некоторое представление о сценографии Фалька.
С ГОСЕТом был связан не только Фальк, но и такие художники, как Марк Шагал, Александр Тышлер, Натан Альтман, Александр Лабас, Исаак Рабинович... Александра Вениаминовна Азарх любила рассказывать забавные истории о работе Марка Шагала в Еврейском театре.
Когда театр Грановского переехал из Петрограда в Москву, он разместился в доме №12 по Большому Чернышёвскому переулку (позднее улица Станкевича, а ныне Вознесенский переулок). Это был трёхэтажный дом, отделанный белой кафельной плиткой. На втором этаже был оборудован театр с небольшой сценой и зрительным залом. Марк Шагал, которого Грановский пригласил в качестве главного художника, решил расписать стены зрительного зала. Но одними стенами он не ограничился и расписал кресла: спинки и сиденья. В день открытия театра, когда зрители стали заполнять зал, им мешал занимать свои места очень странный кудрявый молодой человек, который бегал по рядам и кричал: "Подождите! Сначала посмотрите, на что вы садитесь!"
Вскоре театру дали новое помещение на Малой Бронной, а в старом стены, расписанные Шагалом, были замазаны, и кресла, расписанные им, выброшены. Здесь вспоминается история о том, как в 1960-х годах Шагал предложил создать в своём родном Витебске музей его имени и готов был подарить добрый десяток своих работ, но тогдашний министр культуры СССР Фурцева отказалась от дара: мол, советскому народу чужда буржуазно-националистическая живопись этого художника.
Дом, откуда уехал Еврейский театр, был превращён в общежитие актёров ГОСЕТа, потом его переделали в коммунальные квартиры - по 13 квартир на каждом этаже, с общей уборной, общей ванной, общей кухней и общим телефоном на 30 человек. В конце длиннющего коридора на третьем этаже была комната, в которой жили Нехама Сиротина и Фишель Лахман и где родился я. Вернее, я родился в роддоме имени Грауэрмана на Арбате, в котором рожала чуть ли не вся Москва. Через 26 лет после меня в том же роддоме появился на свет и мой сын. Но это совсем другая история.
Я родился в конце января 1945 года, когда мой отец был ещё на фронте. Мать рассказывала, что по роддому бегали крысы. Хотелось поскорее вернуться в театр. Какое имя дать сыну? Свекровь звали Сара. Может быть, назвать сына Сашей? С кем посоветоваться? Ну, конечно же, с Соломоном Михайловичем Михоэлсом - с ним советовались все и обо всём. Он посмотрел на малыша, которого актриса принесла в театр, и сказал: "Александр? То есть Сендер. Сендер Мукдн. Македонский. Хорошее имя". И вопрос был решён. Кстати, у многих актёрских семей ГОСЕТа были сыновья с этим модным тогда именем.
Мать сначала приносила, а потом приводила меня в театр. Во время спектаклей сажали меня в правой от сцены ложе осветителей. Я сидел под прожектором и, не замечая жары, не отводил глаз от сцены. Мне было всего 3 года, но я помню два спектакля: "Колдунью" и "Фрейлахс". В "Колдунье" я очень переживал, когда моя мама, игравшая злую мачеху, сгорала в огне на крыше домика. А во "Фрейлахсе" я с восторгом смотрел на очень красивые платья танцующих актрис. Помню совсем молодого Эмиля Горовца в роли жениха... О нём в этой роли я рассказываю в документальном двухчасовом фильме, посвящённом его памяти (режиссёр Валерий Шатин).
...В комнате, где жили Александра Вениаминовна Азарх и Раиса Вениаминовна Идельсон, висели несколько картин. Не просто висели, а жили в этой комнате вместе с сёстрами. Мне хорошо запомнились две: на правой стене "Автопортрет в красной феске" Фалька, на левой "Девушка с кошкой" художника Пэна - это портрет юной Раисы Вениаминовны с кошкой на коленях. Александра Вениаминовна рассказывала, что Юдель Пэн плохо говорил по-русски и называл эту картину "Две кисецьки". Это был тот самый Пэн, который создал школу живописи в Витебске и учил рисовать Марка Шагала, Эль Лисицкого, Оскара Мещанинова, Осипа Цадкина.
Я, будучи ещё школьником, впервые узнал об этих художниках от Александры Вениаминовны. В советской школе и в советской печати их не упоминали. В доме Александры Вениаминовны я впервые познакомился с живописью Хаима Сутина по французским альбомам и каталогам, пришедшим из Парижа. Азарх прожила во Франции несколько лет, знала многих поэтов, писателей, художников. В частности, Модильяни. О нём она шутила: "После хорошей порции гашиша фигуры, естественно, начинали плыть, вытягиваться, а глаза становились узкими. Вот вам и разгадка живописи Модильяни".
Когда я бывал у Александры Вениаминовны, мне казалось, что я то ли в парижской мансарде на Монмартре, то ли в московском литературном салоне начала 20 века. Здесь часто говорили о Блоке и Маяковском, о Лиле Брик, с которой Азарх была хорошо знакома. Сюда часто приходили не обласканные советской властью писатели и поэты. Здесь я впервые увидел и услышал Евгению Семёновну Гинзбург, автора "Крутого Маршрута" и мать Василия Аксёнова.
Здесь я познакомился с ленинградским поэтом Виктором Кривулиным и московским писателем Юрием Мамлеевым. Но самыми весёлыми были здесь встречи бывших артистов ГОСЕТа. Особенно, когда к ним присоединялся бывший директор еврейского театрального училища Моисей Соломонович Беленький, друг Михоэлса. В 1949 году он был арестован и получил 10 лет лагерей по делу о Еврейском антифашистском комитете. Отбывал срок в шахтах под Карагандой. После смерти Сталина был реабилитирован, освобождён и вернулся в Москву в 1954 году. Когда он приходил к Александре Вениаминовне, то на столе появлялась водочка и застолье всегда сопровождалось дружным пением еврейских песен из спектаклей ГОСЕТа.
Запевалой был сам Беленький. Причём, он пел очень громко, да ещё стучал в такт по столу так, что ложки звенели. От него я услышал, что среди евреев были стукачи, доносчики, и среди них, по его словам, был главный редактор еврейского журнала "Советиш геймланд" поэт Арон Вергелис. Сотрудничал с КГБ и другой поэт - Ицик Фефер, который следил за Михоэлсом, но, несмотря на лояльность органам, был расстрелян с другими еврейскими писателями в 1952 году. Уже после смерти Беленького я позвонил в Израиль его вдове, бывшей актрисе ГОСЕТа Эльше Моисеевне Безверхней, когда она отметила своё столетие (это было в 2010 году). Она практически ослепла, но память у неё была отличная. Разговор зашёл об артистах и о том, как они к ней относились, когда мужа арестовали. Она поимённо назвала тех, кто перестал с ней здороваться и, завидев её, переходил на другую сторону улицы. Я называл фамилию и слышал в ответ: "Он подлец". Называл другую, и опять: "Подлец". Но надо помянуть добром тех, кто благородно поступил по отношению к соратникам и ученикам Михоэлса. Актрису Эттель Ковенскую сразу после закрытия ГОСЕТа не побоялся взять в свой театр имени Моссовета Юрий Завадский. Он дал ей роль Дездемоны в "Отелло" (с Мордвиновым), Гертруду в Гамлете, представил её к званию Заслуженной артистки РСФСР.
Завадский взял в театр режиссёра Нину Соломоновну Михоэлс, младшую дочь "врага народа". Мария Осиповна Кнебель пригласила еврейского актёра Шварцера в Центральный Детский театр. Иосифа Гросса (Колина) взял театр имени Пушкина. Григория Лямпе - Московский областной театр имени Островского. А ректор Щукинского училища при театре Вахтангова Борис Евгеньевич Захава предложил работу сразу троим госетовцам: Моисею Беленькому - место преподавателя философии, актрисе Эльше Безверхней - место сотрудницы секретариата по составлению расписаний, и балетмейстеру Якову Ицхоки - место педагога по сценическим танцам.
Поступив в Щукинское на актёрский, а потом и на режиссёрский факультет, я оказался учеником этих замечательных, незабываемых преподавателей. Я помню, какое уважение к памяти Михоэлса, объявленного американским шпионом и агентом Джойнта, оказывали ещё при жизни Сталина Иван Семёнович Козловский, Сергей Владимирович Образцов, актёр Ханов и многие другие.
Будучи студентом, потом актёром, затем режиссёром эстрады и, наконец, литератором, я продолжал приходить к Александре Вениаминовне. Ей я читал свои первые стихи, одноактные пьесы, рассказы. Потом мы всегда пили чай с печеньем или сушками, и разговаривали...
Был ещё один дом в Москве, славившийся чаепитием - это дом Виктора Ардова на Большой Ордынке дом №17, кв. 13. Я познакомился с ним, когда был режиссёром Творческой мастерской сатиры и юмора в Москонцерте. Мы готовили конференцию о юморе на эстраде, и Ардов должен был на ней выступить. У нас с Виктором Ефимовичем возникла обоюдная симпатия, и мы даже написали вместе несколько рецензий на эстрадные программы. Ардов тоже был из старого времени. Я приходил к нему после 6 вечера. Днём он спал, и вставал около шести. Если он ещё спал, чаем угощала меня его жена Нина Антоновна Ольшевская. Виктор Ефимович выходил к столу иногда прямо в пижаме. Он вообще был человеком экстравагантным. В жизни гораздо остроумнее, чем в литературе. Он был мастером экспромта. Любил рассказывать о своих "находках".
Встретив как-то вахтанговского актёра Владимира Абрамовича Этуша, он произнёс: "Вот вижу я фигуру эту ж!" Этуш не понял, и сказал: "Ну, а дальше?" "Дальше не нужно, - ответил Ардов. - Я всё сказал". Когда Сергей Владимирович Образцов выпустил в 1956 году свою первую книгу под длинным названием "О том, что я увидел, узнал и понял во время двух поездок в Лондон", он очень этим гордился и, встретив Ардова в Центральном доме работников искусств громко, чтобы все слышали, спросил: "Вы читали мою книгу?" На это Ардов, не задумываясь, процитировал из Грибоедова: "Я глупостей не чтец, а пуще образцовых". Когда я спросил у Ардова о его происхождении, он ответил: "Думаю, я эфиоп. Посмотри, как мы похожи с императором Хайле Селассие Первым!" И, будучи хорошим карикатуристом, он тут же на салфетке набросал свой профиль и профиль Хайле Селассие. "Видишь! Одно лицо! Я мог бы быть его двойником. Думаю, во мне, как и в нём, течёт кровь царя Соломона и царицы Савской!" При этих словах Ардов выпятил грудь и вздёрнул вверх свою козлиную бородку.
Изредка к чаепитию присоединялись сыновья Виктора Ефимовича Борис и Михаил. Борис потом стал актёром, а Михаил - православным батюшкой. Каково было бы его деду Ефиму Моисеевичу Зигберману узнать об этом! Воистину неисповедимы пути евреев! Впрочем, я с удовольствием читаю воспоминания протоиерея Михаила Ардова.
В комнате, где мы пили чай с сушками и варенеьем, напротив стола висел большой портрет Анны Андреевны Ахматовой, написанный пасынком Ардова актёром Алексеем Баталовым...
...В Америке, в Нью-Йорке моя мать надиктовала переводчице Линн Виссон свои воспоминания. Она рассказала, что "Испанцев" репетировали в 1940 году, а премьеру сыграли в феврале 41-го. Тогда каждую премьеру ГОСЕТа широко обсуждали рецензенты не только еврейских, но и центральных газет вплоть до "Правды". Отзывы об "Испанцах" были самые восторженные. Ни у кого не возник вопрос, как посмели евреи играть Лермонтова на языке идиш.
- Наибольший успех выпал спектаклю в Ленинграде, - вспоминает Нехама Сиротина. - Стихотворная трагедия, написанная 15-летним Лермонтовым, ставилась очень редко, хотя Лермонтов был в России и в СССР одним из любимейших авторов. На "Испанцев" шла вся ленинградская интеллигенция, которая, по-моему, была требовательнее и искушённее московской. Перевод Кушнирова был превосходным. Из-за того, что вскоре после премьеры началась Вторая мировая война и театр эвакуировали в Узбекистан, спектакль просуществовал недолго. Но роль Ноэми настолько близка мне, что я помню все монологи даже спустя более 40 лет.
В 1983 году в Нью-Йорке продюсеры Ренее Раскин (Renee Raskin) и Мэл Кайзер (Mel Kaiser), интересовавшиеся историей еврейского театра и культурой на языке идиш, выпустили пластинку Нехамы Сиротиной под названием "Их хоб а шпрах" (I Have a Language) . Для пластинки была сделана запись монолога Ноэми из "Испанцев", но в окончательный вариант эта запись не вошла.
Лермонтов... Фальк... Москва... Нью-Йорк... Век девятнадцатый, двадцатый, двадцать первый... Всё связано. Не прав Гамлет, не распалась связь времён.
Добавить комментарий