Документально – художественный роман
Счастлив тот, кому довелось встретить
Хотя бы тень настоящего друга.
Менандр
Вместо предисловия
По улице моей, который год
Звучат шаги – мои друзья уходят...
Белла Ахмадулина
Всю жизнь я стремлюсь разгадать эту великую тайну – тайну сближения людей. И вновь перечитываю библейское сказание: «Когда кончил Давид разговор с Саулом, душа Ионафана прилепилась к душе его, и полюбил Ионафан Давида, как душу свою». (1 Книга Царств,гл.18).
И спасал не раз его от злобы и гнева отца своего, который, завидуя славе Давида, хотел погубить его.
Как возникла эта необыкновенная любовь двух юношей – любовь с первого взгляда? Понять это доступно только Господу, полюбившего обоих и вложившего в их души любовь друг к другу.
Эта библейская история вдохновила меня написать свою книгу о дружбе, как об одном из величайших явлений, подаренных нам свыше, но с каждым годом, с каждым днем уходящем от нас в мир хаоса, злобы, зависти, обыденности.
Все меньше и меньше тайны в великом человеческом понятии - друзья. Оно становится ширпотребом. Ему больше не придают того значения и смысла, благодаря которому слово «друзья» явилось на свет божий, озарив нашу жизнь лучами мужества, благородства и любви.
Я решил воскресить слово – Друг, ибо оно всегда было для меня священным, порой даже мистическим. Я расскажу вам о своих друзьях, чтобы все поняли, что же это такое – Друг. Николай Заболоцкий, описывая нам своего Коня (быть может, лучшего из своих друзей), сетовал: «И зная все, кому расскажет он свои чудесные виденья...». Конь Заболоцкого ( и я верю поэту!) был поистине волшебным. Но ему нужен был язык, чтобы мы услыхали слова «большие, словно яблоки, густые, как мед или крутое молоко...»
Я не поэт. Но я отдам свой язык друзьям, которые уже ничего о себе не расскажут – многих уже нет рядом со мной. Одних я сам хоронил, давясь слезами. Другие умирали без меня – где и как, я до сих пор не знаю. Третьи просто уходили, как уходят корабли, издавая тревожные гудки, в которых чудится одно слово – «прости...». И я прощал их, зная, что они не просто уходят, а туда и к тому, кому они сейчас нужнее.
Но для меня все они навсегда остались живы. Как и я всегда буду жив для них. Мне кажется, что некто сберегает нас друг для друга, где бы мы не находились. Потому что друг без друга мы просто не смогли бы жить так, как обязан жить человек. Вот почему друзья не умирают, а как бы уходят в предание.
Поразительно, что при абсолютной эмоциональной памяти я не мог бы теперь со всей очевидностью вспомнить и осознать, как и по какой причине началась та или иная дружба с человеком, который, даже уходя в предание, оставался, независимо от возраста, таким, каким я его когда-то встретил. Уверен только в одном: все происходило так таинственно и стремительно, при стольких, казалось бы, совсем неважных обстоятельствах, настолько бессознательно и без всякой определенной цели, что это похоже на солнечный удар. И вот мы уже все время вместе. И путаясь в словах, оттого, что просто необходимо высказать друг другу что-то эдакое, замираем от внезапной и желанной близости.
Я утверждаю, исходя из своего многолетнего опыта - друзей не выбирают. Это совершенно непознаваемый процесс. И друга и любовь к женщине посылает нам нечто, что находится в нашем существе, или еще точнее, в нашей душе, порывы которой мы никогда не разгадаем. Это и есть тайна, доступная лишь мгновениями нашей интуиции и воображению.
Я не могу думать о всех моих друзьях каждый день. Ведь их было немало. Просто однажды, вспоминая того или другого, я возвращаюсь в те незабвенные дни, когда мы были рядом, и не могли не только жить, но и дышать друг без друга. Проще говоря, мы были счастливы.
По сути, есть только одно понятие, определяющее тайну сближения людей. Это любовь. Недаром, спустя годы, мы вспоминаем друзей, мужчин и женщин, с одним и тем же чувством – любви и грусти. Так, наверное, думала и Белла Ахмадулина:
И вот тогда из слез, из темноты,
Из бедного невежества былого
Друзей моих прекрасные черты
Появятся и растворятся снова.
ЗЕЛЕНЫЙ КВАДРАТ СЧАСТЬЯ
Детство живет в человеке
до седых волос.
Александр Грин
Я стоял в очереди за апельсинами, а он рядом, у заснеженного ларька, пил пиво. Я думал о том, как можно пить пиво в такой холод. Кроме него, у ларька никого не было. Он переступал ногами в стоптанных ботинках и задумчиво поворачивал кружку на прилавке.
-Ты что, не узнал меня? – крикнул он вдруг.
Очередь повернулась туда, куда смотрел человек у ларька. Все взгляды сошлись на мне, и тогда я пожал плечами.
-Это вы мне? – спросил я.
-Ну, да.
Поставив кружку, он вынул сигарету и закурил.
Я уложил в сумку апельсины и пошел домой. Я проходил мимо него, и он сказал:
-Как живешь, старина?
Я остановился. Он держал руки в карманах пальто.
-Ничего, - сказал я.- Ничего живу…
По его виду невозможно было понять, кто он и чем занимается.
-Женился? – спросил он.
-Да, женился…
-Дети есть?
-Есть…
Он улыбнулся многозначительно, будто готовясь спросить меня о самом главном.
-У тебя новая квартира?
Я все время говорил да. Казалось, он спрашивает о том, что сам давно знает.
-Из наших кого-нибудь видишь?
-Нет, - сказал я и почему-то обрадовался. - Нет, - повторил я,- никого не вижу.
-И я тоже, - грустно сказал он. – Знаешь, никого…
Вздохнул и таинственно улыбнулся.
-Я рад, что встретил тебя. Знаешь, так иногда хочется поговорить, вспомнить детство. Правда?
-Послушайте, - сказал я, – я вас не знаю. Вы, наверное, путаете меня с кем-то.
Он осторожно взял меня за рукав пальто.
-Ты так и не узнал меня? – в голосе его прозвучала такая обида, что я забормотал:
-Вы не обижайтесь, это бывает. Встретишь на улице человека, очень похож на твоего знакомого, а потом все выясняется.
Он стоял, опустив голову.
-Знаешь, мне иногда снится наш палисадник, что был прямо под твоим окном. Помнишь? Под окном целый мир, зеленая трава…
Это было, как во сне. Человек в длинном старомодном пальто, пылая большими ушами, нес околесицу.
-Я пойду, меня ждут к обеду, - сказал я и услышал свой голос. Я просил его отпустить меня на обед.
Но человек будто не слышал. Улыбка бродила по его взволнованному лицу. Он собирался говорить дальше. Тогда я закричал:
-Что ты пристал ко мне?! Я тебя не знаю! Не знаю!!
Человек удивленно посмотрел на меня. Тогда я толкнул его. Он упал в сугроб и несколько секунд лежал, не двигаясь. Потом поднялся, потер озябшие руки и сунул их в карманы. Какая-то женщина участливо отряхнула снег с его пальто…
Моя семья уже сидела за столом: жена, дети, отец. Я отдал жене сумку с апельсинами, и она выложила их в вазу на буфете. Апельсины напоминали мне о сумасшедшем, которого я только что встретил.
-Убери их куда-нибудь, - сказал я жене.
-Зачем? – удивилась она.
-Убери, - зло повторил я, и она, пожав плечами, унесла их.
Я съел ложку супа и поймал себя на том, что продолжаю вспоминать, где мог раньше видеть этого человека. Детство… Но и там его не было.
-Не было, - сказал я.
-Чего не было? – спросил отец.
Я очнулся и взглянул на него. Он смотрел одним глазом. Другим глазом он держал кость, всасываясь в нее. Не дожидаясь ответа, положил кость на тарелку, вытер руки салфеткой и, откинувшись на стул, сказал:
-Сегодня женщину задавили у пяти углов. Представь: когда машина ударила ее, она летела по воздуху… Как птица.
Вероятно, он только сейчас это увидел, потому что вдруг побледнел и глядел перед собой изменившимся взглядом.
-Папа, вы могли бы не говорить этого за обедом, - сказала жена. Голос ее слегка дрожал.
Я встал и вышел в другую комнату.
-Куда ты? – крикнула жена.
-Никуда.
Я лег на диван и уставился в потолок. Он был чист, как белая крахмальная скатерть.
Я вспомнил другой потолок. По тому шли куда-то широкие доски, потемневшие от времени. Они именно шли. У каждой доски было множество таинственных линий, линии сходились и расходились, заворачивались в спираль…
-Ты спишь? – тихо спросила жена. Она вошла в комнату и стояла у дивана, пытаясь в сумраке рассмотреть мое лицо.
-Это было в детстве, - сказал я.
-Что – спросила она с тревогой.
-Я в детстве видел потолок.
-Какой потолок?
-Деревянный…
-Давай спать, - сказала она.- Встань, я постелю.
Я встал и подошел к окну. Дворники соскребали с тротуаров снег. Это было каждый год, каждую зиму: всегда. Это было в детстве. В утренней темноте мы собирались в школу под скрежет лопат.
Жена стелила постель… В детстве у меня была железная кровать. На ее спинке позванивали шарики.
Эти шарики неожиданно выплыли из моей памяти и звонко покатились по полу, наполняя все вокруг беззаботным шумом. Забытый шум этот катился куда-то под сердце, наполнял грудь. Я глубоко вздохнул, и звон шариков начал удаляться, становился все тише и тише.
…Мне снился зеленый палисадник под моим окном. Маленький зеленый квадрат. Я ходил босиком по мягкой траве, падал на нее всем телом, прижимался щеками к прохладным стеблям и замирал. Ветер гнал по траве волны горьковатого чистого воздуха.
И во сне я знал, что это сон.
Этот рассказ я написал, проснувшись от далекого крика с борта неведомого корабля. Сквозь шум волн услыхал: «Зеленый квадрат счастья!»
Я открыл глаза, взял с тумбочки блокнот, ручку и попытался расшифровать загадочные слова. Сначала возник Он, пьющий зимой пиво у ларька (таким бывал и я в дни угнетенности духа); затем я увидел себя - в роли нормального обывателя (каким может стать любой, забывший таинственный код)… И тут до меня дошло, что оба эти человека, разбуженные вещим сном, являют не что иное, как две мои половины. Одна из которых – мучающаяся, страдающая, взывающая, - еще жива, другая – сытая, отлюбившая, равнодушная, - умирает. Двое, живущие в одном, встретились, чтобы спасти друг друга. Странный незнакомец - как образ забытого детства, напомнил забытый мной код. Зеленый квадрат счастья…
Я писал, не отрываясь, на одном дыхании, обливаясь горькими и счастливыми слезами. И слова, казавшиеся при пробуждении столь загадочными, обретали простой и ясный смысл.
Я жил в коммуналке на первом этаже, в комнате, окно которой выходило на булыжную мостовую. Прямо за мостовой стояла моя школа. Заслышав звонок, я выскакивал из окна, перебегал дорогу и с последней трелью звонка падал на свою парту.
На первом этаже все было родным и близким. Незнакомая белокурая девочка из женской школы, каждый день ходившая мимо моего окна, в которую я, ученик мужской школы, был заочно, но страстно влюблен… Рота солдат, рушившая на булыжник грозный топот кирзовых сапог, ведомая в баню с песней: «Стоим на страже всегда, всегда…» А прямо под моим окном лежала крохотная лужайка, маленький зеленый квадрат, на котором все жило, как на настоящем лугу: в мае появлялись одуванчики, менявшие свои желтые шапочки на серебристые пуховые шарики, разлетавшиеся по ветру; в июне зацветали малиновые кашки клевера, в июле вдруг пробивалась одинокая ромашка…
«Детство живет в человеке до седых волос», - уверял Александр Грин. Ему хотелось верить в это и дано было знать, что
вместе с забытым детством умирает душа.
Единственно, что помнилось из довоенного детства, происходило в церкви, куда меня, трехлетнего, брала с собой моя набожная няня. Помню огромного мужика с седой бородой в черном платье до пят, прикладывавшего к моим губам холодный крест, и страстный шепот няни за спиной: «Целуй!» Потом шел черный провал с жутким пробуждением в поезде, из которого, как горох, сыпались взрослые и дети. Меня, сжав до боли руку, тащила за собой воспитательница нашего детсада. Мы сбежали с насыпи и легли на мокрую от дождя землю. Над головой что-то ревело, перед глазами что-то полыхало, а я страшно хотел писать…
КТО ВЫ - ДРУЗЬЯ МОИ
Друзей не выбирают – это веление неба
Мишель Монтень
Человек, лишенный друзей, подобен
инвалиду
Ремарк. Три товарища
Борька Крыса
Нас с братом увозили с дачного летнего сада подальше от войны в надежде, что к осени война закончится. Нас перевозили из одного детского дома в другой и мать, в конце концов, потеряла своих сыновей.
Страшен был детский дом в горьковской деревне Поповка, где зимой в палатах царил такой холод, что мы, спавшие, как в тюрьме, на нарах, ни днем ни ночью не снимали рваных телогреек и валенок. Старшие откуда-то приволокли к себе буржуйку, на ее железной спине мы, младшие, пекли очистки из-под ворованной картошки. Картошку ели сырую, как яблоки, печеная кожура шла на десерт. По утрам шли в столовую - большой нетопленый сарай, индивевший по стенам изморозью, где на столах в измятых алюминиевых мисках лежала сваренная на воде манка. А рядом с миской – пайка черного хлеба, которую, во избежание побоев, младшие отдавали старшим, беспощадным от голода беспризорникам. Но оказалось, что и здесь можно выжить, если у тебя появляется друг.
В этом жутком доме душой моей владел белорус Борька Крыса, мальчик безумной отваги. Помню, как мне, шестилетнему, устроили «темную» свои же шестилетки: накинули одеяло и били по голове, на которой лопались нарывы. Спас прибежавший на мои крики Борька Крыса, буквально раскидавший моих истязателей. Он был старше на год, но по какой-то непонятной мне причине, считал меня своим другом. А когда к нам в палату заходили старшие, юные бандиты, и от скуки, себе на потеху, заставляли нас, младших, биться «на кулачках до первой кровянки», Борька Крыса всегда брал меня в пару и шептал на ухо: «Бей в нос, кровь пойдет – отстанут». И я бил его в нос, захлебываясь слезами. Борька зажимал окровавленный нос, и мы уползали на свои нары.
Меня часто били за то, что я врал про отца, которого даже не помнил, уверяя, что он, летчик, сбил сто немецких самолетов. Били из зависти. А Борька верил и, как мог, защищал.
В феврале 1946 года за мной и братом приехала мать, наконец разыскавшая нас. Она приехала поздно вечером и нас вели по двору сонных, недоумевающих на кухню, где было тепло. Я озирался, не видя сначала ничего, кроме напряженного лица директора, который испуганно повторял, как заведенный: «Ну, вот и мама приехала...»
В лазарете детского дома она отмывала нас в корыте и плакала.
Утром весь детдом высыпал на улицу, чтобы своими глазами
лицезреть чудо – живая настоящая мать приехала за своими детьми!
И вдруг из этой толпы выскочил Борька Крыса, таща за собой свою сестренку из девичьего корпуса. Они подбежали к нам и бухнулись перед матерью на колени.
- Тетя! – вопил Борька, - возьмите ее с собой. У нас под Смоленском дядька. Она его разыщет и за мной тоже приедут.
И мать взяла ее с собой. Она жила с нами в коммуналке два года, пока за ней приехал-таки родной дядя, которого наша мать искала с тем же упорством, с каким всю войну разыскивала нас.
...На прощанье мы обнялись с Борькой. И он еще долго бежал за автобусом, махая мне рукой. Больше я его никогда не видел, смутно сознавая, что это был первый мой настоящий друг.
Очкарик
Пройдя сквозь войну и детдом, сквозь голод и холод, сквозь полчища вшей и малярию, сквозь неумолимые драки и пародоксальную бесчувственность к боли, мы с братом вернулись домой настоящими волчатами. В школе и во дворах царил яростный антисемитизм, возникший не без государственного влияния. Едва мы появились в школе, как наш класс чуть не хором выдохнул: «Жидята приехали!» Коршак, которого боялась вся начальная школа, со своими дружками вывел нас после уроков на школьный двор, и с криком – «Бей пархатых!»- бросились вчетвером на двоих.
Им было невдомек, что эти жалкие на вид еврейчики, закаленные в безжалостных драках, не брезговали никакими приемами, чтобы отстоять себя в неравной борьбе. И когда Коршак подмял меня под себя, я мгновенно впился зубами в его шею. Я ни о чем в этот момент не думал, кроме желания перегрызть ему горло. Он это сразу понял.
Почти весь класс толпился вокруг, жадно ожидая крови. Каково же было всеобщее изумление, как вдруг Коршак вскочил и с диким криком побежал. А за ним и все остальные. До нас донесся только его исступленный крик: «Вот, сука! Теперь я тебя точно зарежу!»
Впрочем, Коршак уже признал в нас «своих».
Я ходил в школу с ранцем от противогаза, за что и получил свою первую кличку «Леха-Партизан». Были еще клички, чаще просто нелепые, я не обижался, пока однажды не услышал за спиной ужасно обидное: «Килька». И сразу понял, что это про меня, в то время худого, как щепка. Обернулся. Передо мной стоял Ленька Покровский из соседнего седьмого «Б», длинный, такой же худой, как я, но еще и в очках. «Очкарик», - отозвался я.
Чуть не год играли мы в Ленькой в «Кильку» и «Очкарика». И вдруг... Стали друзьями. Выяснилось, что оба прочли «Джейн Эйр» и сходили по ней с ума. С тех пор, встречаясь, только о ней и говорили. Я пошел дальше этих разговоров. В домашнем сочинении о пушкинской Татьяне Лариной сравнил Татьяну с Джейн Эйр: ведь обе они первые признались в любви своим любимым. И за это своевольное сравнение получил три с минусом с припиской: «Не суйтесь туда, в чем ничего не понимаете». Ленька Покровский показал мое сочинение с учительской припиской своей матери, и Евгения Леонидовна попросила сына привести к ней этого забавного мальчика. С тех пор я чуть не каждый день гостил в Ленькином доме. Умная, тонкая, ироничная, Евгения Леонидовна очаровала меня. Мы говорили втроем часами и, конечно, про любовь. Ей было лет тридцать пять, я понимал, что она «старая». Но в глубине души чувствовал, что влюблен.
Я и сейчас часто вспоминаю о ней, о наших удивительных разговорах, об ее очаровательном смехе. Она так заливисто хохотала над моими рассказами и бесконечными выходками. Она же первая угадала во мне актера. В эти часы Ленька сидел тихо, не отрывая взгляда от нас. Он, вероятно, ревновал ее. А я любил его, как внезапного брата, ибо и сам себе казался сыном этой удивительной женщины, давно жившей без мужа и, быть может, потому и сохранившей в себе столько женской прелести. Меня, дворового забияку, который дрался чуть не каждый день и, конечно, матерился, поражал ее ясный ум, удивительно чистый русский язык, волшебные рассказы о ее дворянском детстве и юности. Ее дед, профессор и профессиональный революционер, был расстрелян в тридцать седьмом – в год моего рождения. В Леньке было все-таки больше от отца, вероятно, антисемита. Я узнал об этом из его разговора с нашим одноклассником Михайловским, поляком, ненавидевшим евреев, в том числе и меня. Но Ленька всегда резко обрывал его, когда тот, зная о нашей, странной для него дружбе, вдруг срывался на «жида пархатого». Мне кажется, что Ленька просто не считал меня евреем, хотя все признаки, кроме еврейского акцента, были налицо. У Леньки была странная привычка: он никому при встрече не подавал руки. Обожавший крепкое рукопожатие, я встретил однажды холодную руку своего друга, тут же отнявшую ее у меня, удивился и обиделся. На что он, хлопнув меня по плечу, сказал: «Не обижайся – не люблю».
После школы мы как-то разошлись. Он поступил в пед, я в МГУ. И теперь встречались только у него дома, на свиданиях с Евгенией Леонидовной. И, вероятно, потому, что мне так дорога была его мать, я всегда чувствовал к Леньке какую-то странную, немужскую нежность.
Внезапно умерла Евгения Леонидовна. Я тогда еще не знал, что такое – рак. Помню, как молча сидели с Ленькой после ее похорон в каком-то скверике. И я знал, что уже никогда не приду к нему домой. Да он и не звал. Мы простились на многие годы. И с каждым десятилетием нашей разлуки я как-то очень ясно с неизменной грустью вспоминаю его, молчаливого, неулыбчивого, совсем не романтика. Только вот честнее и добрее человека с тех пор не встречал.
Добавить комментарий