В продолжение рассказа об «Арменфильме», остановлюсь особо на одном из самых ярких его представителей тех лет, художнике-постановщике Подпомогове, Валентине Георгиевиче (1924-1998), чьим ассистентом я работала в фильме «Карине».
Наша дружба, начавшаяся тогда же, в 1966-м, продолжалась 30 лет – до его кончины. Школа, которую я прошла за годы общения с ним, дала мне несоизмеримо больше, чем все пять лет учебы в Художественном институте, хотя сам Подпомогов нигде никогда не учился – ни рисованию, ни живописи, ни даже элементарной грамоте. Предпочитая подшучивать над собой первым, он охотно рассказывал о том, как в детстве надолго застрял в 4 классе, пока отчаявшиеся учителя его из школы не вытурили. Так он на всю жизнь и остался с четырехклассным образованием, что выдавало его всякий раз, как он брал в руки ручку.
Однако это ничуть не помешало ему быть бессменным главным художником при Ереванском горсовете – его «головняки» годами украшали колонны демонстрантов на всех праздничных шествиях. И уж тем более, наверное, в художники-постановщики с начальной школы не берут. А Подпомогов за свою жизнь оформил с два десятка полнометражных картин и выпустил с десяток мультфильмов.
Если что ему и мешало, так это пристрастие к загулам. Зная Валин характер, перед каждым первомаем или 7 ноября председатель горсовета и секретари горкома устраивали за ним охоту, чтобы он, чего доброго, их не подвел. То же самое было и с кино. Получив с запуском новой картины аванс от постановочных, он тотчас пускался в загул. Проходила неделя... другая... месяц – Валя, по его собственному выражению, не просыхал.
Окружающим могло показаться, что он только «гуляет». А где-то там, под черепной коробкой, шла напряженная работа – зарождался, обдумывался, шлифовался внешний облик будущего фильма, «ключ», в котором он должен быть решен. Наконец, за неделю, а то и за сутки до сдачи эскизов он усаживался за планшет. Это надо было видеть! Композиция легко и свободно ложилась на картон, проступая во всех деталях, как фотография в проявителе. В эти моменты он казался сверхчеловеком, проводником Высших Сил.
Валя был художником от Бога. Он мог нарисовать человеческую фигуру в любом ракурсе, начав с любого места, даже с большого пальца ноги. Сколько изящества, вкуса и мастерства в каждой его работе, в каждой вещи, которой касалась его рука! В его доме все было сделано им самим. (Ну может, кроме коллекции старинного оружия на стене и огромного омара над баром.) Камин с чеканным барельефом хранителя огня, бар с театральными масками, лестницы на мансарду с узорными балясинами. Стиль? Эклектика с заявкой на средневековье.
Потому что мастерской у Вали не было, а ее у него не было долго, он превращал в мастерскую квартиру. Жена Эмма и дети, Жэка и Котик, ютились где-то по углам или в тесной лоджии, а на почетном месте в столовой неизменно стоял верстак. Паркет был покрыт опилками, стружками, пятнами краски и клея. Домочадцы все молча, я бы даже сказала, благоговейно сносили. Казалось, в воздухе так и витало невысказанное: Валюше все можно. Он – гений.
Как-то раз нам с ним срочно нужно было сделать большой чеканный барельеф. Мы чеканили (а это очень шумный процесс) лист бронзы до полуночи у Вали дома, на их семейном ложе, не давая его близким спать. И никто, ни жена, ни дети, даже намеком не выказывали недовольства. Мы работали вместе не только на киностудии, но и брались за разного рода «халтуры», как их тогда называли, одной из которых было огромное каменное мозаичное панно в конференцзале Бюраканской обсерватории.
Получив, наконец, мастерскую – сырую, подвальную дыру без окон, без дверей и в придачу с крысами, Валя принялся из нее делать «конфетку», и совсем забыл, что есть у него дом и семья. Там работал, там и жил. А жена и дети навещали его. Впрочем на семейные торжества он исправно являлся – с кучей друзей.
Двери его мастерской не закрывались. К нему тянулись люди без разделения на профессии, возраст и взгляды – киношники и композиторы, художники и врачи, ученые и совсем молоденькие актеры и актрисы. Не отпугивал их ни подвал, ни огромный, черный, сатанинского вида пес, которого он завел. Валя вообще обожал собак. До этого у него было два боксера. А когда один из них попал под машину, не ветеринары, а лучшая профессура города, хирурги-светила по всем правилам своего искусства всю ночь оперировали пса у него дома, на обеденном столе.
Для Вали дружба была понятием круглосуточным – не на словах, а на деле. Одна пара из нашей компании получила новую квартиру. В качестве подарка к новоселью мы с ним неделю расписывали в их гостиной фреску во всю стену, да еще и с вырезанным в штукатурке углубленным рельефом. Ни одно наше застолье не обходилось без Вали. Случалось, что нагулявшись в другой компании и возвращаясь домой далеко за полночь, мы с мужем сворачивали к его дому. Муж кидал в окошко камушек. Валя с Эммой тотчас просыпались, двери распахивались, и наш «кеф» продолжался до утра.
Будучи по отцу украинцем, а по матери армянином, Подпомогов родился и вырос в Ереване, впитав в себя весь армянский колорит. Отзывались о нем примерно так: «Наш Валюша – соль Армении», «Кто не знает Подпомогова, тот не знает Армении!» С годами его начали почтительно величать «маэстро», но обращались непременно на «ты».
Телосложения щуплого, «изящно-компактный», он был смолоду пронзительно лыс. И потому практически не расставался со шляпой, беретом или пилоткой. Но лысины своей не стыдился и при каждом удобном случае ее обыгрывал.
Да, собственно, обыгрывал он абсолютно все, даже собственные недуги. У него был врожденный порок сердца. «Меня ни одна холера не возьмет, – заверяет он. – Я ж при жизни заспиртовался.» К нему вызывают в очередной раз «скорую». Врач озабоченно спрашивает: «Что вы чувствуете, больной?» (У Вали при этом сердце колотится как бешеное, с перебоями). В ответ «больной» с видом ударника отбивает ладонями по столу нестройную дробь, демонстрируя свои сердечные ритмы.
В другой раз, катаясь по полу от почечных колик, он спросил прибывшего врача явно с подвохом: «Доктор, это рак?» – «Ну что вы, дружок – камешки», - утешил доктор. «Камешки? – с комично-ехидным лукавством прищурился Валя, сидя на полу в промежутке между приступами. – А что под камешками?»
Когда его укладывали в больницу элитной «Лечкомиссии», для врачей и всего медперсонала наступали праздники. Из его палаты то и дело слышались взрывы смеха. На Пасху он для всех филигранно расписывал яйца. Над дверями его палаты появлялся профессионально выполненный плакат, типа: «Советский больной – самый здоровый больной в мире».
Вале всегда претила чрезмерная манерность и чопорность, он тут же придумывал какую-нибудь выходку, чтобы шокировать «выпендрежников». А выходкам его не было конца, недаром его близким другом много лет был «великий хохмач» Генрих Оганесян (режиссер кинокомедии «Три плюс два»).
Как-то раз они с Эммой были приглашены на званый обед. Эмма долго уговаривала Валю надеть его единственный приличный костюм, тщательно ею вычищенный и отутюженный. В таком парадном виде они и предстали перед блиставшими бриллиантами и золотом дамами и их затянутыми в галстуки мужьями. В ожидании приглашения за стол, Валя рассказал какую-то историю про лазутчиков, которые умеют становиться невидимыми, а затем наглядно продемонстрировал, как именно: встал на колени, засунул голову под большой ковер, лежавший на полу, и прополз под ним по всей его длине. Оказалось, что ковер был новый, с обратной стороны щедро присыпанный тальком. К ужасу Эммы, он вылез из-под него с противоположной стороны с ног до головы белый.
В другой раз в аналогичном обществе, нахлобучив до бровей старую, помятую шляпу и нацепив на ноги и руки четыре перчатки, он начал с уханьем скакать на четвереньках по комнате, изображая испуганную обезьяну в клетке. Во время съемок «Карине» режиссеру понадобился клеенчатый фартук для кузнеца – не новый, а рабочий, с прожженными дырами. Художник по костюмам растерялся. Валя тут же придумал как «состарить» фартук «на две дырки». Заявив, что он так худ, что у него торчат наружу тазобедренные суставы, он бросил его на землю, уселся поверх и заставил протащить его несколько метров на фартуке, как на салазках.
Но это все внешнее. А что внутри? Однажды я дала Вале послушать дивной красоты медитационную музыку, исполняемую на синтезаторе, мистическую, уводящую в иные миры – «Ветер Времени» Клауса Шульце, «Музыку небесных сфер» Андрея Климковского и т.п. Валя буквально вырубился на целый час, целиком в нее погрузившись. В тот же день скопировав кассету, он с тех пор писал свои картины только под эту запись.
Вот мы и добрались до картин. Не половину даже, а две трети своей жизни Валя занимался чем угодно, только не станковой живописью. Его неистощимая фантазия и изобретательность не знали предела, находя выражение в разного рода «халтурах». Лучшие надгробные памятники Ереванского кладбища, пантеона в частности, выполнены либо лично им, либо по его эскизам (в том числе и мною). Много лет мы уговаривали Валю попробовать себя в настоящей живописи. Он упорно отмахивался, пока, видимо, сам для нее не созрел... Сев, наконец, за холст, он создал необычайной выразительности грустную обезьяну, зажатую в раму, как в клетку, и назвал картину «Ностальгия». Его обезьяна, представшая на выставке, потрясла весь Ереван. Им тогда уже было прожито ровно полвека.
Войдя во вкус, Валя начал-таки писать картины. Правда, рождались они из-под его кисти не так часто, как хотелось бы. Потому что кутежи и общение для него по-прежнему оставались вне конкуренции.
Картины Подпомогова это нечто! Являя собой абсолютный контраст с тем Валей, каким он позиционировал себя перед окружением, они наполнены мрачным трагизмом. Описывать живопись словами очень сложно. Ее надо... не видеть даже, а смотреть собственными, а не чужими глазами. Но его картины – дело иное. Их можно пересказывать, как драмы Шекспира.
Работал он в стиле «старых мастеров» эпохи Ренессанса. Цвет был для него вторичен. Гамма в основном серебристо-серая. Главное – идея, которой подчинялось все – линия, форма, фактура. Его полотна – целые философские трактаты, мистически-пророческие, насыщенные напряженной внутренней драматургией. Мимо них пройти невозможно. Они останавливают и надолго, заставляя вникать в детали, задумываться и сопереживать... не автору, а всему человечеству. Потому как запечатленные в них идеи носят в основном глобальный характер.
Вот, к примеру, на большом полотне, названном им Mea culpa («Моя вина»), монументальнейшее творение рук человеческих – конгломерат культур и народов, этакая конусообразная башня, начинающаяся храмами и пирамидами Египта... выше – армянские христианские храмы с любовно выделенным на ладони облака Звартноцем... Башня заканчивается кристаллами современных небоскребов, уходящих в небо. А над нею, подобно терновому венку, рассеивающееся полукружием облако – облако от ядерного взрыва, погубившего создателей этого величественного монумента, возводимого тысячелетиями. К обезлюдевшим сооружениям тучами устремляются крысы (как известно, не боящиеся радиации).
А вот два могучих железных быка натужно тянут плуг, пытаясь вспахать голую скалу. Это символ Армении, возделанной непосильным трудом на мало пригодных для обработки землях. Картина так и называется «Страна Айастан» («Страна Армения»).
Дружбой тоже можно закабалить, считал Валя – превратить в раба. И создал великолепное полотно – «Памяти друга», заключив его в овальную бронзовую раму (некогда украшавшую портрет княжны Нарышкиной). Череп благородной лошади с длинной, тщательно расчесанной гривой, выписан с трогательной выразительностью, ничем не уступающей традиционному салонному портрету. На черепе уздечка, петлей наброшенная на крюк, а рядом на стене подкова. Что это? Орудия любви или власти?
Perpetuum mobile («Вечный двигатель»). Согбенные скорбью больше, чем ношей, скрытые под накидкой фигуры бесконечной вереницы людей несут на спинах распятого Христа. Нам видны лишь его ступни и мощный поток света, уходящий от Христа в небо.
К теме Спасителя Валя обращался неоднократно, ни разу не повторяясь, находя новое, ни на что и ни на кого не похожее решение. «Отторжение» – в воздухе, над Землей, объятой адским пламенем, парит лишь оболочка распятого тела, содранная кожа. А душа упорхнула, как птица из разоренного гнезда.
Христос на фоне черных клубов дыма, упавший на колени – на тлеющие еще от пепелища угли. В его глазах слезы. Ладони простерты к зрителю с немым, полным боли укором: Люди! Что вы сделали с вверенной вам Землей!? Позднее картину назвали не «Христос», а «Пророк».
Большое монументальное полотно «Мадонна с младенцем» Валя писал на заказ – для Эчмиадзинского храма как икону. Поэтому оно отличается от остальных работ абсолютной своей законченностью и колоритом, выдержанным в теплых красных тонах. В последний момент католикос нашел, что у Мадонны слишком «грешные глаза», и Валя отдал картину нам с мужем.
На «Тайной вечере» льющийся сверху свет отбрасывает на стол не тень от Христа, а терновый венец, которого на челе Спасителя еще нет. Вместо 12 апостолов справа и слева от него – зажженные свечи, тени от которых превращаются в силуэты человеческих фигур в капюшонах. Одна из свечей погасла и чадит. Ее дым окутывает Христа. Это, конечно же, Иуда.
Свеча – неизменный элемент картин Вали. Как искра надежды, даже в самой трагической, в самой безысходной ситуации. Апофеоз «симфонии» свечей в картине «Бессмертие». Представьте каменистую дорогу в ночи, уходящую в небо. На дороге, как бредущие люди, одни только свечи, звездами мерцающие вдали. На переднем плане они уже погасли, превратившись в оплавленные огарки, слившиеся в сплошную массу, в которой угадываются обнаженные человеческие тела. А над всем этим, в полную высоту вертикального холста, полупрозрачная могучая свеча, горящая ровным ярким пламенем – гимн гению человеческому. Валя посвятил картину Шекспиру, которого обожал, наверное, еще и потому, что сам был немножко Шекспиром в живописи.
Полотна Подпомогова, как правило – протест, вызов несправедливости во всех ее проявлениях. «Борьба» – еше одно распятие. Но распята на сей раз Природа на железобетонном кресте цивилизации. Корчится в предсмертных судорогах голое сухое дерево, впиваясь скрюченными корнями в растрескавшуюся землю. Оно еще живо, оно еще борется!
Подпомогова, как любого армянина, глубоко волновал геноцид армян. Он посвятил ему не одну картину. Самая монументальная из них – «Реквием». Огромное полотно. На голой, выложенной каменными плитами земле осколки разрушенных сооружений (следы древней армянской цивилизации). Вдали чудом уцелевший храм, вернее его остов. А на переднем плане могучий, низвергнутый полуразбитый колокол. Ветер гонит клубами пыль. Еще дымит пепелище, делая нас, зрителей, сопричастными тому времени, той трагедии. Черные многослойные тучи низко клубятся над землей. Но в самом центре среди туч раскрылось небесное окно, из которого пролился на землю божественный свет.
Когда начались события в Карабахе, Сумгаите, Баку, Подпомогов посвятил им целую серию эмоционально насыщенных, величественных и скорбных, и, конечно же, весьма своеобразных полотен.
Валя виртуозно умел передавать фактуру любого материала. Иные обвиняли его за это в ремесленничестве, как бы в упрек сравнивая с Шиловым. Если дым – он зримо невесомо струится и даже пахнет дымом. Если тлеющий уголек, кажется, тронь – обожжешься. Неотъемлемой частью картины он считал раму, как ее продолжение и оправу. И поэтому делал их только сам, ни разу не повторяясь.
Интересная деталь – кого бы ни писал Валя (а он никогда не работал с натуры), в каждом персонаже он изображал себя. Будь то знаменитая грустная обезьяна в «Ностальгии», «Домовой» (их у него три), уютно устроившийся в замочной скважине, коленопреклоненный Христос или жертва концлагеря с простреленной навылет головой и застывшим в живых еще глазах недоумением: За что!? («Посвящение») – все это он, Валя, легко узнаваемый. Везде разный – беспомощный или величественный, комичный или трагичный, но всегда трогательный в своем вселенском одиночестве.
Не правда ли, трудно совместить все эти работы с обликом их создателя – гуляки, кутилы, шутника. Где он настоящий? В качестве биографической ремарки так и подмывает сказать: Конечно же, в произведениях. Как художник, он одинок и мрачен в глубинах своей души. И подлинное его нутро нашло свой выход в его полотнах. А остальное – маскарад... маскировка. Но нет, не скажу. Для этого я слишком долго и слишком хорошо его знала. Он одинаково искренен, одинаково «играл себя» и когда доводил до гомерического хохота друзей, и когда создавал полные трагизма произведения, от которых иной раз мороз дерет по коже.
Да, большинство его сюжетов безрадостны и пессимистичны – настолько, что ими страшно, почти невозможно украшать свое жилище. Им место в крупных музеях, где бывает много нас, homo sapiens, которым такой «пессимизм», ой, как полезен.
И все же наш дом украшают полотна Подпомогова: «Страна Армения» (Быки); «Христос» (портрет в терновом венке); «Глас небес» (колокола в небе и один, расколовшийся, на земле); «Память о друге»; «Покинутый» (остов парусника на песке с рваными нарусами на ветру); «Мадонна с младенцем»; «Ной» (спускающийся по облакам над Ереваном с горы Арарат в сопровождении животных); эскиз декорации к фильму «Черный снег» и еще кое-что. Практически все они, за исключением двух-трех, были подарками. А «Память о Друге» Валя снял со стены своего зала в музее и вручил мне там же – в качестве сюрприза к дню рождения, к великому неудовольствию директора музея, Игитяна.
По дружбе Валя оформил обложку к моему научно-фантастическому роману «Дерево Дракона». А я – по дружбе слепила его портрет, отлив его в бронзе и посадив на гранитный куб. Уезжая в Америку, большую часть своих скульптурных работ я оставила у Вали дома и в мастерской...
Свои регалии – заслуженного художника Армянской ССР и Лауреата Государственной Премии Армянской ССР – В.Г.Подпомогов получил не за картины, а за работу в кино и оформление праздничных демонстраций. А вот значимость его как живописца оценивала общественность. Стоило ему начать писать, и картины его тут же стали самыми дорогими в Армении. Их приобретали на валюту коллекционеры, они уходили за рубеж. А в ереванском Музее Современного Изобразительного Искусства Армении Подпомогову был отдан большой круглый зал.
Директор и основатель музея Генрих Игитян (1932-2009) был близким другом Вали и пропагандистом его творчества. Искусствовед, художник, автор нескольких книг по искусствоведению и множества альбомов, каталогов и монографий, депутат Верховного Совета СССР последнего созыва, Игитян прославился еще и тем, что во время его выступления на первом съезде депутатов Горбачев поднял на него голос, а он в ответ «облаял» генсека.
С Генрихом у меня связаны тяжелые воспоминания – из-за страшной трагедии, постигшей его семью. Тогда, в начале 70-х, он открыл в Ереване единственный в мире Музей детского рисунка. А так как я вела в школе экспериментальные классы по декоративно-прикладному искусству и устраивала выставки детских работ, наши пути пересекались. Музеем руководила жена Игитяна, Жанна. Часто общаясь с нею, мы почти подружились. Она собиралась провести лето со своими двумя детьми на море и уговаривала меня с сынишкой составить ей компанию. Мы обсуждали возможности такой поездки, но что-то мне помешало, и я отказалась. Жанна улетела с детьми одна. При посадке в Батуми их самолет разбился. Никто не выжил...
Мы жили уже в Лос-Анджелесе, когда в 1995-м среди здешних армян прошел слух, что Подпомогов скончался. Я бросилась звонить ему домой. От дочери Жэки узнала, что «слухи о его смерти несколько преувеличены», но Валя в настоящее время в больнице. Звоню ему в палату. И что слышу: «Поздравь меня! – кричит он в трубку. – Я женился! Мы тут в больнице чудненько проводим время!» А сам уже почти ничего не видел.
Валя перещеголял даже великого Рубенса, женившегося на 17-летней Елене Фурман в 55 лет – ему на момент нашего разговора стукнуло 72. Его избранница Ася лет пять назад пришла к нему в мастерскую совсем юной девушкой и, без памяти в него влюбившись, так там и осталась, в сыром холодном подвале, где зимой стены покрывались инеем... Эмма жила дома и, зная про Асю, продолжала боготворить мужа. А когда заболела и слегла, Ася ухаживала за ней до последнего.
После смерти Вали прошло уже 18 лет, но Ася хранит ему верность. Она убеждена, что Валя – гений, и хочет, чтобы об этом знал и помнил весь мир. Ася Подпомогова по-прежнему живет в его мастерской, посвятив себя пропагандированию наследия своего кумира. (Мы с ней общаемся через Facebook.)
Добавить комментарий