Окончание, начало см
ЕЦ: Три года назад вышла ваша первая книга. Спрашиваю себя: почему не раньше? И легко нахожу ответ: наверное, вы торопились использовать время, отпущенное Всевышним каждому из нас, для того, чтобы заполнить очевидные пустоты в истории литературы эмиграции – как принято говорить, вернуть из забвенья те или иные имена. И все-таки ваша книга наконец-то увидела свет. Конечно, она не является для вас в полной мере итоговой, если вспомнить о ваших «трудах и днях» в те годы. Но все же – это рубеж. Подзаголовок книги – «Литература, критика, печать Русского зарубежья» – отражает главные направления ваших исследований. А что осталось за бортом этого солидного – около 500 страниц – тома?
ОК: Вспомню сейчас слова известного персонажа Достоевского: «Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил»... Мне, конечно, не раз доводилось вторгаться в смежные области советской, революционной и дореволюционной эпох.
Когда-то мы с коллегами подготовили к публикации все сохранившиеся стенограммы знаменитого РФО (Религиозно-философского общества). Причем, была проведена реконструкция тех заседаний, материалы которых утрачены. Результатом стал трехтомник: Религиозно-философское общество в Санкт-Петербурге (Петрограде): История в материалах и документах: 1907–1917: В 3 т. / Сост., подгот. текста, вступ. ст. и примеч. О.Т. Ермишина, О.А. Коростелева, Л.В. Хачатурян и др. М.: Русский путь, 2009.
С увлечением я готовил том дореволюционной критики Дмитрия Философова – «Критические статьи и заметки (1899–1916)» (М.: ИМЛИ РАН, 2010). Кроме того, принимал участие в подготовке томов «Критической прозы» Михаила Кузмина, вышедших в Berkeley Slavic Specialties в 1997–2000 гг.; публиковал письма Константина Бальмонта Константину Случевскому; посвященные преимущественно доэмигрантскому периоду воспоминания Р.Г. Винавер.
Из создаваемых и курируемых мной сайтов тоже не все посвящены только эмигрантским темам. А еще я в свое время «баловался» литературной критикой, журналистикой (это, разумеется, не нашло отражения в книге, да и в библиографии моих научных публикаций). Нет, дороги и устремления человека вряд ли можно «сузить». Роботы, четко и безоговорочно знающие свой маршрут, встречаются разве что в фантастических романах.
ЕЦ: Любое исследование начинается с библиографии. Нужно сразу уяснить: кто до тебя шел той же дорогой? Трудным ли оказался путь, не завел ли в тупик? Мне кажется, вы ощущаете особую поэзию библиографии – умеете разглядеть за скупыми строчками библиографических описаний время и судьбы. Вы – составитель многих библиографических каталогов. В частности, под вашим рукодством осуществлен беспрецедентный проект «ЭМИГРАНТИКА» (сводный каталог периодики русского зарубежья). Насколько этот и другие ваши библиографические труды изменили карту литературной эмиграции?
ОК: Да, библиографию я очень люблю. И считаю, что как раз работ в этом жанре больше всего не хватает. Маяковский говорил: «Чересчур страна моя поэтами нища», а по-моему, с поэтами у нас все обстоит не так уж плохо. Вот с библиографами действительно могло бы быть получше.
Работа эта не просто очень кропотливая: она заранее подразумевает большие объемы и скромный результат. Вдобавок мало составить библиографию – ее надо еще опубликовать. Жанр это не коммерческий, прибыли приносить не может, читателей и пользователей много не будет. Потому в наше время напечатать основательную библиографию очень непросто. А роспись содержания какого-нибудь ведущего эмигрантского издания, ну вот хотя бы парижской газеты «Возрождение», не говоря уж о популярнейших «Последних новостях» или о нью-йоркском «Новом русском слове», потребует не одного тома (даже выборочная роспись довоенной рижской газеты «Сегодня», подготовленная Юрием Абызовым, вышла в двух книгах). Однако именно росписи содержания постоянно нужны в повседневной работе!
Эмигрантская библиография – одна из наиболее сложных. Института обязательных экземпляров там не было, книжные летописи тоже не велись, единого центра хранения не сложилось. Так что библиографы, берущиеся за эту область, оказываются в еще более сложном положении, чем их коллеги, занимающиеся литературой метрополии. Однако – тем интереснее. Листая подшивки эмигрантских газет, постоянно натыкаешься на что-нибудь неожиданное. И все время хочется дополнить или исправить то, что было сделано или сказано раньше другими исследователями, историками, журналистами.
Вы упомянули Сводный каталог периодики русского зарубежья... Даже в том зачаточном состоянии, до которого его удалось довести, каталог стал центральным ресурсом по своей теме, на который постоянно ссылаются и количество обращений к которому постоянно растет. Кстати, это первый в мире настолько масштабный каталог, где основным языком служит русский, а транслит лишь вспомогательным (в американских и европейских базах данных картина обратная – основным, а зачастую и единственным языком является транслит).
Уже в самом начале работы над каталогом выяснилось: распространенные представления о положении дел в изучении этой области далеки от реальности. Все библиотеки Москвы располагают в совокупности менее чем двумя тысячами эмигрантских изданий, причем многие комплекты неполны, а часто представлены лишь отдельными номерами. Библиотеки Санкт-Петербурга гораздо беднее, в региональных библиотеках нет и этого. Однако уже предварительный список изданий, размещенный на сайте, перевалил за 6000 позиций. Иными словами, российские хранилища располагают в лучшем случае четвертью названий из всего репертуара периодических и продолжающихся изданий русской экстериорики. Ну и какой же напрашивается вывод? До сих пор мы изучали эмигрантскую периодику, слабо представляя себе даже самые общие ее масштабы.
ЕЦ: Недавно вышел многотомник «Современные записки. Париж, 1920–1940. Из архива редакции». Пять книг, три тысячи триста писем, четыре с половиной тысячи страниц. За этим – живая жизнь одного из самых авторитетных журналов эмиграции. Трудно перечислить имена всех адресатов, среди которых – самые громкие. Вместе с Манфредом Шрубой вы были редактором и организатором этого поистине гигантского труда. Не собираетесь его продолжить, обратившись к другим изданиям?
ОК: Мне очень нравится этот довольно редко встречающийся жанр: публикация редакционного архива. Этот жанр нередко раскрывает ситуацию с неожиданных сторон, позволяет на многое взглянуть в ином свете. Моя первая попытка работы в этом жанре относится еще к 2003 году, когда я составил и выпустил тематический номер «Литературоведческого журнала», посвященный послевоенному эмигрантскому изданию: Журнал «Опыты» (Нью-Йорк, 1953–1958): Исследования и материалы // Литературоведческий журнал. М.: ИНИОН, 2003. № 17.
Затем я готовил роспись содержания с архивом редакции знаменитого парижского «Звена» (1923–1928). Если «Современные записки» заслуженно считаются самым лучшим журналом на русском языке, то «Звено» – самый культурный печатный орган за всю историю русской журналистики. К сожалению, эта книга, давным-давно целиком подготовленная к изданию, до сих пор так и не вышла в свет, но я надеюсь рано или поздно увидеть ее напечатанной.
Какие новости? В архив Дома русского зарубежья недавно поступили бумаги альманаха «Мосты» (Мюнхен, 1958–1970), над ними сейчас идет работа, и есть планы подготовить отдельное издание. Кроме того, готовится к публикации архив известного эмигрантского Издательства имени Чехова (1952–1956, Нью-Йорк).
ЕЦ: Первыми начали изучать литературу русской эмиграции зарубежные слависты. Как вы сегодня оцениваете их многолетнюю страду? Давайте воздадим должное. И назовем имена.
ОК: Лучшей книгой по истории эмигрантской литературы – несмотря на все недостатки этого труда – остается «Русская литература в изгнании» Глеба Струве, впервые опубликованная еще в 1956 году, шестьдесят лет назад. В сущности, Струве и был основоположником этого направления. Профессор Беркли, он воспитал плеяду учеников, среди которых многие выбирали для себя тему эмиграции. Вспомню, в частности, Саймона Карлинского, недавно ушедшего из жизни. Почти полвека эмигрантская литература могла изучаться только за рубежом, и за это время сложилась целая плеяда исследователей, занимающихся ею профессионально.
Кто продолжает активно работать? Если говорить о маститых, это Джон Малмстад, Роберт Хьюз, Лазарь Флейшман, Роман Тименчик, Ричард Дэвис, Эльда Гаретто, Антонелла д’Амелия. Плавно перейдем к следующему поколению: Владимир Хазан, Стефано Гардзонио, Даниела Рицци, Манфред Шруба, Катрин Гусефф. А вот совсем молодые – Аурика Меймре, Бьянка Сульпассо, Джузеппина Джулиано. Называю лишь некоторых, потому что всех перечислить невозможно. Тем более что начинают интересно проявлять себя совсем юные, теперешние магистры и докторанты, очарованные литературой Русского зарубежья. Многих из них я особенно часто встречал в итальянских университетах.
ЕЦ: В конце 2015 года от нас ушел профессор Джон Глэд. Он был разносторонне одарен: некоторое время являлся директором Института Кеннана по изучению России, преподавал в крупных американских университетах, написал труд по евгенике, перевел на английский Николая Клюева и Василия Аксенова, «Колымские рассказы» Варлама Шаламова, знаменитую «Черную книгу» об уничтожении советских евреев в годы Второй мировой войны. А среди книг Джона Глэда о литературе русской эмиграции есть две по-особому примечательные: «Беседы в изгнании» и «Допрос с пристрастием». Здесь звучат не похожие друг на друга голоса: Игоря Чиннова, Юрия Иваска, Андрея Седых, Романа Гуля, Ивана Елагина, Бориса Филиппова, Иосифа Бродского, Сергея Довлатова, Фридриха Горенштейна, Бориса Хазанова и других писателей-эмигрантов. Причем интервьюера интересует не только история литературы, но история человеческих отношений, психология личности и психология творчества писателя в изгнании. Существуют ли сегодня подобные проекты?
ОК: Любопытно вспомнить: в России похожий проект стал выполняться полвека назад, причем при неожиданных обстоятельствах. В 1966 году преподаватель МГУ Виктор Дмитриевич Дувакин за участие в правозащитной деятельности (а он выступал свидетелем со стороны защиты на процессе Синявского и Даниэля) был лишен права преподавать. Ректор оформил Дувакина старшим научным сотрудником межфакультетской кафедры научной информации, предложив создавать фонд звуковых мемуаров. Дувакину была предоставлена полная свобода в выборе своих героев. И он принялся записывать на магнитофон беседы с теми людьми, кто был ему особенно интересен. За шестнадцать лет Дувакин записал более трехсот человек, в том числе – Бахтина, Ахматову, известного монархиста Василия Шульгина, принявшего отречение от престола у Николая Второго, и многих других, чьи голоса и мысли, пожалуй, иначе до нас могли бы и не дойти. 850 записанных им магнитофонных кассет легли в основу собрания Научной библиотеки МГУ, при которой в 1991 г. был создан Отдел устной истории.
Сейчас этим отделом заведует Дмитрий Споров, учредитель и президент Фонда «Устная история». Одно время он работал по совместительству и у нас, в Доме русского зарубежья. И мы вынашивали планы о таком же широкомасштабном проекте с эмигрантами. К сожалению, это пока не осуществилось. А видеозаписи, легшие в основу книг Глэда, хранятся в видеоархиве Доме русского зарубежья. Там же есть и записи проходящих в ДРЗ семинаров, круглых столов, выступлений и презентаций, в которых принимают участие русские эмигранты. Беседа – по-своему неповторимый, даже уникальный жанр: здесь человек раскрывается гораздо полнее, чем обычно, а порой неожиданно. Жаль, что такая работа не ведется целенаправленно.
ЕЦ: Не так давно вы стали заместителем директора Института мировой литературы Российской Академии Наук, а за год до того возглавили в ИМЛИ прославленный отдел «Литературное наследство». Вы пошутили в нашем разговоре, что стали «современным Зильберштейном». Что ж, это высокий ориентир – подвижничества, подлинного профессионализма, верности призванию при любой политической погоде. Есть ли в ваших планах тома ЛН, посвященные писателям эмиграции?
ОК: Разумеется, есть, и их больше, чем когда бы то ни было, поскольку в советское время подобные выпуски могли появляться лишь как исключение. Сейчас в серии готовятся тома Евгения Замятина, Зинаиды Гиппиус (эпистолярий в двух книгах), Ивана Бунина (в трех книгах, если не больше). Есть планы относительно томов, посвященных Мережковскому, русско-итальянским литературным связям, огромному архиву Александра Амфитеатрова, специальный том будет отдан послевоенному периоду эмиграции. Хотелось бы, конечно, больше. Но все ограничивается нехваткой исследователей, готовых взяться за столь сложные и трудоемкие проекты. Если бы нашлись люди, предложившие подготовить, к примеру, тома из архивов Алданова, Ремизова, Ходасевича, Зайцева, Шмелева, тома по истории литературных объединений эмиграции или истории печатного дела, истории литературной критики, я бы не только с радостью это поддержал, но готов был бы и сам включиться. К сожалению, малыми силами всего не освоить, а «настоящих буйных мало», как пел Высоцкий.
Не хочу быть понят так, что «Литературное наследство» полностью переключается на эмиграцию. У нас продолжают идти тома и по XIX веку, и по литературе и литературоведению советской эпохи: «Переписка П.А. Вяземского и В.А. Жуковского. 1807–1852»; «Остафьевский архив», «В.Г. Короленко и журнал “Русское богатство”. Готовится, в частности, том «“Литературное наследство”: история академической серии в воспоминаниях, переписке и документах», в котором, среди прочего, займет место интереснейшая тема взаимоотношений редакции с эмигрантскими авторами. Ведь «Литературное наследство» одним из первых советских изданий имело смелость еще в 1960-е годы не только вступить в переписку с эмигрантами, но и пригласить их к сотрудничеству. Напечатать, правда, удалось далеко не всех, кого хотели, но, к примеру, бунинский том 1973 года оказался уникальным в этом отношении для своего времени.
ЕЦ: В своей книге вы с улыбкой припомнили: «В эпоху эйфории 1990-х почти всеобщим было убеждение, что вот-вот, еще год–два–три, – и все эмигранты будут изданы, искусственно отведенная в сторону зарубежная ветвь литературы вновь объединится с метрополией...» Но очевидно: «Разработка единой истории двух ветвей литературы натолкнулась на серьезные препятствия. Очень быстро выяснилось, что литература Русского зарубежья не вписывается в выработанные ранее концепции, эмигрантский литературный процесс совпадает с процессом в метрополии лишь отчасти, но во многом самостоятелен, поскольку развивался автономно и независимо. Эмигрантский материал сопротивляется традиционным методикам, не укладывается в привычные схемы, и даже периодизация не совпадает».
Так что же – существует единая русская литература или все-таки есть две литературы – метрополии и эмиграции?
ОК: Для меня бесспорно: существует единая русская литература. Но в ХХ веке – на несколько десятилетий (условно говоря, с 1917 по 1991 гг.) – она была разведена на два потока, идущих автономно и не так сильно влиявших друг на друга, как это бывает обычно.
Эмигрантская литература в подлинном смысле этого слова может сложиться только в эпоху железного занавеса – причем постепенно, если эта эпоха затягивается надолго. Эмигранты первой волны в полной мере успели прочувствовать неизбежность происходящего. Вопреки всем своим надеждам они сознавали: при их жизни ситуация вряд ли изменится, для них эмиграция – навсегда. Свое умонастроение некоторые из них не случайно описывали, прибегая к такому образу: ощущение, как будто за спиной затонул материк со всей прошлой жизнью. Нельзя ни вернуться, ни докричаться. Это и вызывает у человека особое состояние, формирует даже особую психологию. Остается либо ностальгировать, строить планы реставрации, либо пытаться жить новой жизнью – в новом статусе, без корней, в безвоздушном пространстве, мучительно создавая иную жизненную философию, позволяющую личности существовать сколько-нибудь осмысленно. Такое состояние, затягивающееся на десятилетия, рождает литературу, отличающуюся от литературы метрополии. Иначе – это просто ряд текстов, напечатанных в разных географических точках и ничем более не объединяемых.
ЕЦ: Шагнем из истории в сегодняшний день. Есть ли у литературы эмиграции будущее?
ОК: Хотелось бы надеяться: нет. Имею в виду, что эмигрантская литература к концу ХХ века стала литературой Русского зарубежья и, дай бог, ей не придется снова переходить на эмигрантское положение. А в XXI веке литература русской Калифорнии или Аргентины продолжат оставаться такой же естественной частью единого литературного процесса, как сибирская проза или уральская поэзия.
В обычной ситуации человек может жить и писать, где хочет, а печатать и читать его будут без учета места жительства. Гоголь несколько лет прожил в Риме, но это не сделало его эмигрантом, а написанные там «Мертвые души» – произведением эмигрантской литературы.
В XX веке ситуация была не просто трагической – исключительной. Это и породило литературу эмиграции как самостоятельную ветвь. До повторения той ситуации, хотелось бы думать, Россия никогда больше не дойдет.
При этом русская литература нескольких волн эмиграции ХХ века останется в вечности, где она давно и пребывает. И разве что займет свое законное место в учебниках.
Июнь 2016
Добавить комментарий