Году этак в 2012-м из одного толстого журнала мне были присланы «на рецензию» две книжки неизвестного мне автора. Это был роман «Цельсий и смерть» и отдельные кусочки размышлений и воспоминаний, собранные во «Фрагментарий». Из «Фрагментария» можно было кое-что узнать об авторе, Николае Бокове; вопреки своей обыкновенной фамилии, личностью он оказался удивительной. Во-первых, в ранней молодости Коля Боков, студент философского факультета МГУ, стал диссидентом. В те годы участь диссидентов была ничуть не легче, а может быть, даже и тяжелее, чем у сегодняшних «врагов народа» и «пятой колонны». Сегодняшних, хоть и гнобят, но до таких мер устрашения, как тюрьма, лагерь или прямое убийство, доходят не всегда. А в те поры за хранение «подпольной» - самиздатской или тамиздатской - литературы, а также за «антисоветские высказывания», все перечисленное грозило вполне реально.
Николай не только хранил, размножал и распространял вокруг запрещенную на родине литературу (напомню, что запрещенными в 1960-1970-е годы были и «Гулаг» Солженицына, и пастернаковский «Живаго», и русские философы с «философского парохода», и Амальрик, с его провидческим предсказанием гибели Советской империи ровно в 1984 году), да, так вот, Николай не только все это читал и давал читать другим, но и сам был производителем чего-то подобного. Во всяком случае, к столетнему юбилею Ленина (1970) - самому Бокову в это время 25 лет - он с приятелем пишет сатирический памфлет о Ленине и советской камарилье, напечатанный, хотя и анонимно, тогда же во Франции[1]. Но шутить с огнем опасно, КГБ взяло смутьяна на заметку, несколько раз только случайность спасала его от нападения или наезда «сумасшедшего» автомобиля. В 1975 году писатель выехал в эмиграцию во Францию. И здесь, через некоторое время, с ним произошло, на первый взгляд, нечто неожиданное. Диссидент обратился к Богу, 13 лет провел вне общества, молился на Афоне, постился и нищенствовал, странствуя по Европе, шесть лет прожил в пещере под Парижем. И вот – новый виток. С 1998 года Боков вернулся в мир, снова начал писать.
В новой только что изданной книге Бокова «Дни памяти и ночи сновидений»[2] нахожу отдельные отрывки из интереснейшего «Фрагментария». Врезались в память случаи, угрожающие жизни. Писатель рассказывает не только о нескольких покушениях на свою жизнь, но и о друзьях, занимавшихся копированием и распространением «подпольной» литературы и чей конец почти всегда был загадочен. Хорошо запомнилось еще с того – первого – чтения, как одного из боковских друзей некий безликий «человек в штатском» «курировал» до последней минуты, покинув свой пост только тогда, когда за беднягой захлопнулась дверца крематория.
Племя диссидентов. Меня всегда интересовали эти отважные люди, боровшиеся с режимом, находящимся, хоть и в застойно-болотной фазе, но еще не несшим на себе явных признаков разложения и гибели. Жаль, что писатель уходит от изображения «мотивов», похоже на то, что ему неловко писать о «героизме», высоких слов в его прозе не сыщешь днем с огнем. А любопытно было бы узнать, как и когда начались у студента, а потом аспиранта философского факультета МГУ крамольные мысли, а затем и действия, противостоящие власти и ее идеологии.
Впрочем, в книге, о которой идет речь, впрямую о диссидентах сказано немного, их деятельность протекает где-то в прорехах повествования. Автор словно нарочно уходит от «героического» в описание быта, любовей, мелочей жизни... Где-то стороной проходит на страницах София Губайдулина, Соньша, и ясно, что для повестователя это нечто большее, чем просто увлечение, но углубиться в тему он не желает, о друзьях и возлюбленных рассказывает отрывочно и косвенно, словно избегая окончательных высказываний, предпочитая этюд картине... Из всего связанного с этим периодом мне запомнилось опасное путешествие рассказчика в Одессу, с тем чтобы предупредить отдыхающего там моряка–дальневосточника, активного читателя подпольной литературы, о возможном аресте.
Рассказ о выполнении сложного, чреватого провалом «задания» перемежается у Бокова с историей о несостоявшейся, лишь начавшей завязываться любви к девушке, сидевшей на ступеньке приморского домика с книгой в руках. Рассказчик провел с ней день и уехал, обещав вернуться. Но не вернулся. Не захотел втягивать юную жизнь в свои разборки с судьбой и властью. Про зловредность последней говорит хотя бы то, что самолет, на котором Боков с семьей в 1975 году покидал родину, со взлетной полосы вернули к аэровокзалу, провели дополнительный осмотр багажа и карманов пассажиров. А потом, нагнетая ужас ожидания, держали улетающих в закрытом автобусе ввиду самолета. Был и третий этап, когда к автобусу подъехала черная Волга, из нее вышел гебист - и Бокову был вручен конверт с найденной у него карикатурой: поднявшийся на задние лапы волк смотрит сквозь прутья решетки на дальний лес. Это был последний акт как диссидентской биографии писателя на оставляемой им родине, так и безумного садизма властей. Верю автору, хотя в это и трудно поверить, с таким маниакальным сладострастием измывались органы над исчезающим с их горизонта идеологическим противником.
Кстати сказать, в Париже, где писатель оказался, эмигранты-соотечественники из издательских кругов смотрели на него косо, он не вписывался в их ряды, как – по моим предположениям – не вписывался в круг «диссидентов» в России. И там, и там был он «на особицу», пытался проникнуть в суть, философствовал, чересчур мудрил. Страсть к постижению премудрости и желание докопаться до основ мироздания увели его из политики и на долгие годы прибили к религии.
В первой части книги («Дни памяти») «диссидентские и «религиозные» мемории соседствуют. Тема религии подана у Бокова совсем не канонически. Все что связано с церковной жизнью, религиозными установлениями, церковными иерархами – будь то православные или католики, - не принимается им на веру, пробуется на зуб и, как правило, проверки не выдерживает. Вот высокий православный чин в Париже говорит, что все церкви стоят алтарем на восток, но опростившийся до положения нищего повествователь не соглашается. Он верит своим глазам, своему разуму, говорящим, что даже та церковь, где произнесено это безапелляционное суждение, обращена алтарем на запад. Но это воспринимается как бунт, так же, как желание, своими руками ощупать чудотворную, источающую миро икону, появившуюся на Афоне. Трудно примирить веру с разумом, философию, с ее критическим, взыскующим истины взглядом - с догматикой и ритуалом, на голубом глазу «дурящим нашего брата».
И однако было, бесспорно было что-то в вере, обретенной повествователем, что давало ему ощущение счасться, полноты жизни, божественной гармонии. Эти мгновения счастья и просветления запечатлены на страницах боковской книги. Это может быть ночевка под открытым небом, где вдруг среди ночи до тебя долетает аромат чудотворной иконы или тебя, замерзшего, лелеет и согревает божественное дыхание, а может быть неожиданно доставшееся тебе сакральное место в храме, отведенное для рыцарей ордена, место с которого тебя не сгоняют - не по тайному ли знаку вышних сил? это может быть случайно пойманный в толпе сочувственный женский взгляд, который запомнится на всю жизнь; встреченная тобою на страннических дорогах, в немецком городке, супружеская пара, пригласившая тебя вместе отобедать в кафе... Во всех этих пронесенных через жизнь застывших мгновениях есть отблеск вечности. Вот концовка одного рассказа: Мое наслаждение было чистым, ничем не смущаемым: ни тени голода, легкость, райское тепло, счастье при мысли о любовном покровительстве великих сил, владеющих человеческой жизнью и, стало быть, смертью..
Кстати, концовка эта взята из «фрагмента» под названием «И смрад, и рай». Он посвящен теме обоняния, основной его сюжет приходится на Афон, куда повествователь пришел с намерением определиться в монахи. Сюжет этот на редкость комичен, и я не могу его пропустить. Он предваряется рассуждениями о тогдашней борьбе рассказчика со своим естеством. При этом всякое испытание плоти и органов чувств, в частности зловоние, предполагалось одолевать смирением. Но одолеть не получилось. Стоящий рядом на вечерней службе престарелый монах, вернее, его немытая ряса, источала такую вонь, что готовящийся принять постриг изнемогал. В конце концов он предложил честному отцу постирать его рясу в качестве некого послушания. И старый монах, вкупе со всей братией, инициативу новичка одобрил. Далее следует описание стирки: в каменном корыте, без подручных средств, при недостатке горячей воды. С четвертого захода вода перестала быть черной, просохнув на солнце, ряса вернулась к владельцу. Новичок перевел дух. Но на вечерней службе испытание зловонием повторилось. Оказалось, что старичку жаль было носить выстиранную рясу каждый день, по будням он решил облачаться в запасную, старую. В этом отрывке я узнала другого Бокова, зоркого на юмористические детали, видящего комическое как в воплощении коммунистической, так и церковной идеи.
Завершается первая часть главами из «Повести о Маше»[3], которую Николай впервые прислал в американский журнал ЧАЙКА, чем я очень горжусь. Маша – дочь Бокова, живущая в инвалидном доме далеко от Парижа. «Сочащаяся рана», как пишет автор. Инвалидность Маши, как я поняла из других текстов, была обусловлена некомпетентностью французских врачей-акушеров, а, возможно, их невниманием к женщине-эмигрантке из России. А вся повесть - документ большой эмоциональной силы, рассказывающий, каково в сегодняшней благословенной Франции быть инвалидом, передвигаться на коляске и нуждаться в обслуживании. Нет, далеко не только в России, нелегко быть инвалидом, интернационально желание администраторов спрятать проблему, не выносить сор из избы. Думаю, что эта часть книги вызовет интерес не только у постоянных читателей писателя-философа Бокова, но и у самой широкой аудитории.
«Ночи сновидений» - называется вторая часть книги, и состоит она из произведений совсем иного рода. Их сюжеты, по большей части, разворачиваются во Франции. Боков этой части - мастер короткой новеллы, чаще всего любовной. Я как-то писала о парадоксальной связи монашества и эротизма. Все же от естества человеку уйти не удается, и даже глубоко запрятанный инстинкт пола не может не проявлять себя впрямую или в сублимированном виде. Отсюда навязчиво дразнящие эротические видения монахов-отшельников, отсюда же отрубленный палец толстовского Отца Сергия, убоявшегося соблазна плоти и радикально его пресекшего.
Боков – один из немногих авторов, которому удается любовная тема, это его сфера, его жизнь. И эротизм ему дается – легкий, обжигающий, хоть и связанный с землей и плотью, но совсем не заземленный. Когда же автор начинает злоупотреблять своим умением – оно отказывает. Так, на мой взгляд, получилось с романом «Пик Доротеи», задуманным и написанным как «эротический». Но изначально ощутимая направленность на пользу тексту не пошла. Не сработало. Зато в рассказах, точнее в новеллах, получается превосходно. Отмечу полуфантастическую новеллу «Смотритель моста», замеченную мною еще в журнальной публикации «Перчатку» (пожалуй, автор слегка перемудрил здесь в своей игре с «перчатками») и «Длина ресниц на снимке не видна». Причем, если «Перчатка» напомнила мне прекрасные французские образцы, в частности новеллы Мериме, то последняя новелла несет на себе явный чеховский след. Посудите сами, некий менеджер, Норбер Лефевр, работающий с холодильниками, приехал в провинцальный городок на собрание служащих отрасли. В номере маленькой гостинички, в шкафу, он случайно обнаружил фотографии женщины с длинными ресницами, а затем и любовное письмо к ней некоего мужчины. И вот этот Лефевр, далекий от мира чувств и словно не способный к любви, неожиданно привязывается к этой женщине с фотографий, которой дает имя Альбина, привязывается настолько, что, когда в его отстутствие, неизвестный забирает конверт с фотографиями и письмом, он отправляется на поиски своей Альбины, ставшей его судьбой. Читатель, наверняка, узнал мотив чеховской «Дамы с собачкой».
И вот какая мысль меня посетила. Не столь давно в телевизионной передаче на канале КУЛЬТУРА у Игоря Волгина обсуждали рассказ Чехова «Дом с мезонином». В конце на вопрос ведущего, возможна ли такая история в наши дни, все участники дискуссии хором ответили: нет. А почему, собственно? Разве романтическая любовь исчезла? Вот Николай Боков рисует ситуацию предельно заостренную: современный француз, далекий от всего возвышенного, занятый делом, бросает все и кидается на поиски своей любви. Не может такого быть? Буду здесь на стороне автора: может, ибо, пока homo sapiens не превратился в машину или снова не стал зверем, он сохраняет возможность влюбляться, любить и совершать иррациональные поступки.
Приведу здесь образец стиля Бокова, в новеллах приобретающего сходство с поэтическим; одно из излюбленных языковых средств писателя – инверсия, когда слова ставятся в неожиданном порядке.
Окно в мир волшебный закрылось, словно судьба подсмотрела и продолжению помешала.
Или: Освободившаяся, наконец, от любимого дела, душа спохватилась, что не нашла до сих пор главного применения. Какого же? – «Любви», - прошептал Норбер, находясь уже довольно времени в комнате, но света не зажигая, дверь заперев с облегчением, чтобы никто не смог потревожить сгущавшееся в нем настроение.
Один из сильнейших рассказов расположен ближе к концу, и действие его происходит в России 1930-х годов. Можно назвать и точную дату, так как называется он «Юбилею навстречу». Что за юбилей? 20-летие Великой Октябрьской социалистической революции, празднование которого пришлось на ноябрь 1937 года. Вот к этому-то страшноватому юбилею, пришедшемуся на год Большого террора, приурочены события рассказа. Таким образом, рассказ можно назвать историческим. Речь идет о судьбе филолога-эрудита, знатока староиспанского и нескольких европейских языков, Михаила Головина и его жены Тони. Боков блестяще реконструирует историческую ситуацию. Головин, работник института, переводчик текстов майя, ищет возможности спасения для себя и жены. Кругом – пляски смерти. В овациях и предъюбилейных приветствиях вождю тонут крики жертв, сотрудники института один за другим исчезают, оставшиеся с подозрением смотрят на коллег, ожидая доноса, предательства, покорно обличая исчезнувших во вражеских замыслах. В пандан к совершающемуся ужасу звучат строки из манускрипта, переводимого Головиным, - о кровавых и жестоких обычаях майя и превзошедших их бесчеловечностью обычаях покорителей-испанцев.
Головин придумывает план спасения – и он удается. Бывший диссидент, игравший с органами госбезопасности в смертельные игры, Николай Боков сумел изобрести для своих героев возможность уцелеть, спрятаться у друга вдали от столицы в провинциальной северной Вологде. Но несмотря на то, что Головин и его жена спасаются, рассказ трагичен – и фантасмагорией, описанной на его страницах, и своей концовкой. Вот она: Зал взорвался. Сотрудники встали все как один, хлопая беспощадно в ладоши в едином порыве куда-то туда, вперед, к белой статуе мужчины в шинели с развевающимися на ветру полами. В два человеческих роста, он разворачивался в свете прожекторов, делался легким и вел их, ликующих, в бездну. Под рассказом дата - 2015 год, он совсем свежий, и, по-видимому, навеян последними событиями в России. Никуда не денешься, житель Франции с 1975 года, не видевший родины больше сорока лет, Боков продолжает думать об ее прошлом и настоящем. Писатель, представивший на читательский суд разные стороны своего труда и таланта, не мог обойтись без размышлений о судьбе России.
Добавить комментарий