Не прошло года с тех пор, как автор этих строк, по предложению журнала "Знамя", познакомился с первым номером литературно-художественного русскоязычного альманаха «Чайка», выходящим в Большом Вашингтоне. Впечатления рецензента от первого выпуска альманаха вошли в рецензию «Полёт «Чайки» (см. «Знамя» № 12 за 2015 год).
В предисловии главного редактора электронного журнала "Чайка" и составителя бумажного альманаха Ирины Чайковской к первому номеру было заявлено, что планируемая периодичность выхода книжек альманаха – два номера в год. Прямо скажем, это большая ответственность, ведь не всегда наши желания совпадают с нашими возможностями!..
Но второй номер сборника «Чайки» за 2015 год был составлен в срок, вышел из печати и появился в международной книжной сети «Амазон» в начале 2016 года. На мой взгляд, этот факт значит несколько больше, чем сдержанное обещание издающей команды перед своими читателями – это в хорошем смысле слова амбициозная «заявка на будущее», позволяющая пророчить «Чайке» поступательное развитие. А также – демонстрация другого знакового факта: материалов, посвящённых русской истории, культуре в целом и литературе в частности, в Америке рождается достаточно, чтобы обеспечить стабильный выход альманаха, обладающего сформировавшимся кругом читателей. Ведь проект, не имеющий заинтересованной аудитории, мало жизнеспособен…
Лейтмотивом не только второго номера альманаха «Чайка», но и самой идеи альманаха, мне кажется, служат слова из эссе Ирины Чайковской «Наум Коржавин: тяжесть на смертных плечах», посвящённого 90-летию поэта и философа, эмигранта советской поры: «В стихах, написанных в Америке, Коржавин сам себе признается в том, что, уйдя из России, «уйти от нее» не смог». Их, разумеется, надо понимать гораздо шире, чем применительно к персоне одного Наума Моисеевича.
Практически все американские авторы, чьи произведения вошли во второй выпуск «Чайки», показывают, что они не «ушли от России», физически покинув её. Такое ощущение сложилось у меня ещё после прочтения первого альманаха, но оно было неконкретным, чем-то вроде голоса интуиции. Прочтение второго номера превращает наитие в уверенность: русские литераторы, граждане Соединенных Штатов Америки (или других стран мира) по паспорту, по духу остаются россиянами. Потому ли, что на новом месте тоже не «мёдом намазано», как откровенно рассказывает Ирина Роскина во фрагменте из очерка «Хорошо ли мне в Израиле» – не хорошо: стреляют, взрывают бомбы, жить страшно? Или по каким-то более веским и менее практическим причинам? Уверена, что здесь второе.
Во-первых, их не отпускает недавняя история СССР–России. Это и немудрено: корни многих эмиграций лежат в годах политических репрессий.
Главы из автобиографической книги Никиты Кривошеина (жителя Парижа) «Дважды француз Советского Союза» (вышла в России в 2014 году) открывают второй выпуск «Чайки». Никита Кривошеин, гражданин Франции, жил с родителями в Париже до Второй Мировой войны.
В военную пору его отец сражался в Сопротивлении, за что был брошен гестапо в Бухенвальд, и после окончания войны, в 1947 году, семья уехала на историческую родину, надеясь, что страна-победитель фашизма примет их как положено Родине-матери (тем более, человека, противостоящего фашистским захватчикам по мере сил!..). Надежды оказались наивными: в 1949 году отца арестовал КГБ, после смерти Сталина он вышел из лагерей, но вскоре туда же отправился сын, автор художественных воспоминаний Никита Кривошеин. К сожалению, ещё до собственного ареста Никите пришлось убедиться в несоответствии пропагандистских лозунгов реалиям советского бытия.
В Конституции записано, что все имеют право на образование, а Никиту Кривошеина не принимают в вузы, ознакомившись с его анкетой, где в первом же пункте стоит: «Место рождения – Булонь, Франция». То, что его приняли в институт иностранных языков на французский факультет, автор расценивает как чудо – возможно, оно было «спровоцировано» вспышкой гнева юноши, когда буквально допрашивавшая его (о семье, об отце, о том, за что он сидит) директор института назвала героя Сопротивления провокатором.
Кривошеина приняли в вуз, но твердо пообещали распределение в Казахстан, однако потом всё же предоставили выбор между другими «окраинами» СССР, и он попал в Дагестан. В газетах пишут о равенстве и братстве советских людей, а Никита не раз и не два за время пребывания отца в лагерях сталкивается с враждебностью по отношению к себе и матери – её проявляют и люди, от чьих решений зависит судьба человека, и рядовые обыватели, боящиеся навлечь на себя гнев государства…
К счастью, были и другие примеры, иначе читать главы из книги Кривошеина было бы невыносимо: «Всех благодетелей – буквально – не перечислить: не очень молодые люди, приходящие к маме на ненужные им уроки английского; рабочие моего цеха, не бравшие меня с собой выпивать в день получки, хоть я просился – «тебе надо учиться»; на всю жизнь напуганная старушка Языкова в иностранном отделе Дворца книги – мужественно, шепотом, переходящая на старомодный французский; и Александр Александрович Любищев – у него для нас двоих и стол, и натаскивание по математике; и преодолевшая свой страх Надежда Яковлевна Мандельштам: она «конспиративно» назначала маме встречи в бане (не любящей этого места) на улице Водников, и там шепотом они обе в утешение – обменивались воспоминаниями. Был и епископ (на весь город одна, почти пустая церковь), со свечницей как бы тайком передавший нам конверт с малой суммой. Перечень этот не завершить...».
Многие материалы «Чайки» № 2 обращаются с того или иного ракурса к теме репрессий, даже когда формально посвящены совсем другим вещам, например, истории культуры. Огромный очерк Александра Сиротина (Нью-Йорк)» Лермонтов, Фальк и связь времён» повествует вроде бы о семье самого рассказчика, о его матери, театральной актрисе Нехаме Сиротиной, и о ролях, с которых началось её восхождение на сцену, однако в семейно-культурологический расклад то и дело вплетается жестокая история отношений власти и художников. Ведь Нехама Сиротина училась в театральном техникуме при ГОСЕТе (Государственном еврейском Театре), играла в переводе на идиш Шиллера, Лессинга, Мольера, Лопе де Вега, Бомарше, Гуцкова, Гюго, Мопассана, Фейхтвангера, Лабиша... Декорации и костюмы для спектаклей готовил Роберт Фальк (а также «руку прикладывали» Марк Шагал, Александр Тышлер, Натан Альтман, Александр Лабас, Исаак Рабинович). Эти театральные эксперименты оказались невероятно опасными, когда объявили кампанию по борьбе с космополитизмом.
А в более поздние годы уже художникам пришлось несладко: безусловным фактом отечественной истории стало патологическое неприятие Хрущёвым авангардного изоискусства и его критическая оценка творчества Фалька: «Особенно он был возмущён картиной Фалька «Обнажённая». «Это что за голая баба! – кричал он. «Работа Фалька» – ответили ему. «Валька? Убрать эту голую Вальку!» После этого скандала Фалька долго не выставляли».
А разве пора репрессий ограничивается сталинщиной? На всех этапах существования советского государства были структуры, поддерживавшие в государстве порядок, и даже ничем не примечательным гражданам СССР становились порой известны методы, которыми оные структуры оперировали в столь благих целях. Героиня повести Натальи Роскиной из Москвы «Оборотни» (представленной автором как «невообразимая, но совершенно правдивая история») однажды столкнулась с тем, как её пытались привести… даже не к единомыслию, но к единовыглядению, что ли, с большинством советских тружеников.
Живущий за рубежом дядя, крупный учёный, в брежневские времена оставил героине (она же рассказчица) доллары, на которые она купила в магазине «Аметист» на Кутузовском проспекте (это важно! в «Берёзке» от советских граждан в тот момент принимали только сертификаты!) дочери «простецкую болгарскую дублёнку», а одной знакомой – пояс-трусы. На выходе из магазина к дамам подошли сотрудники милиции (так свидетельствовали удостоверения) и дублёнку изъяли на пару недель, до выяснения, каким образом она получила валюту.
Стоит ли объяснять, что, после долгих мытарств в разных кабинетах правоохранительных органов (где наша героиня в панике узнала, что ввоз валюты частными лицами в СССР запрещён, и, стало быть, она является политической и экономической преступницей), после упорного сопротивления предложению «сотрудничать» с органами и ожидания ареста, после долгих и с переменным успехом длящихся поисков «заступника» в высших сферах Наталья Александровна так и не получила свою дублёнку? Зато она точно узнала, что сотрудников с такими именами и фамилиями, какие ей назвали, ни в одной силовой структуре Москвы 80-х годов не было. Вот конец повести: «А мрачный Кафка, который писал в своем «Процессе» – «Мое дело не кончилось и не кончится никогда», – он здесь ни при чем. Не впутывайте».
И действительно: всё хорошо, что хорошо кончается! Вот у двух Савв, Морозова и Мамонтова, всё кончилось плохо. О загадке гибели первого мецената, «спонсировавшего» партию большевиков, и о разорении второго и равнодушной неблагодарности «выпестованных» им деятелей культуры рассказывает Лейла Александер-Гарретт в повести «Москва, мы все к тебе придём!», отрывок из которой опубликован в альманахе.
Исторический пласт, поднятый «Чайкой», не ограничивается апелляциями к отечественной истории. О тёмном прошлом и о светлом человеке, способном развеять мрак любого исторического периода, пишет Ксения Кривошеина в книге «Мать Мария (Скобцова). Святая наших дней. К 70-летию со дня гибели матери Марии (1891-1945)» - правда, в опубликованном в альманахе отрывке эпоха жизни Елизаветы Кузьминой-Караваевой, далёкая от святости Матери Марии: богемные нравы Петербурга Серебряного века.
Вторая «пуповина», привязывающая эмигрантскую русскоязычную публику к России, крепче и возвышеннее общего страшноватого прошлого, -это глубинная культурная связь с русским языком, литературой, театром, живописью – с русским культурным пространством, откуда уехать невозможно. Связь, да что там – продолжение пребывания в этом культурном пространстве – осуществляют на страницах альманаха многие материалы. Скажем, целый блок текстов посвящён трагически недооценённой фигуре русской литературы – писателю Юрию Трифонову. О нём пишет составитель альманаха Ирина Чайковская в очерке «Юрий Трифонов. Очерк личной драмы».
Как видно из названия, речь автор ведёт об отражении семейной жизни Трифонова в его самой, вероятно, известной повести – «Долгое прощание»; она высказывает предположение о том, что в реальной семейной жизни Трифонова и его первой супруги, актрисы и певицы Нины Нелиной, была драма, связанная с Лаврентием Берией. Эту же тему Ирина Чайковская упоминает в интервью с дочерью писателя Ольгой Трифоновой-Тангян, правда, та не хочет останавливаться на щепетильной странице прошлого. Интервью с дочерью Трифонова настолько пространно и содержательно, что, пожалуй, лучше смотрелось бы в формате собственно очерка.
Ольга Трифонова-Тангян появляется в альманахе и как автор: её перу принадлежит публикация дневников художника Амшея Нюренберга, её дедушки, и статья об этих дневниках. Дневники пестрят именами художников (в большинстве), поэтов, писателей и функционеров от искусства, никуда не денешься – и делают живым, зримым поле русской культуры ХХ века.
Другая героиня альманаха «Чайка» - знаменитая муза Владимира Маяковского Лиля Брик: их отношений плотно касается Самуил Кур в очерке «Владимир Маяковский. Муза и маузер» о любимых женщинах «агитатора горлана-главаря», уход Лили Брик из жизни на 87 году жизни в 1979 году описывает Анатолий Валюженич (Астана) в эссе «Лилино ли теперь это поле? Где покоится прах Лили Брик». Эксцентричная до последних дней жизни Лиля Юрьевна завещала кремировать себя и развеять прах, её муж выполнил завет в точности, место россыпи пепла в Подмосковье отметили камнем и березкой о двух стволах – но там, где в 1979 году была лесная опушка, сегодня стоит коттеджный посёлок, и как найти «могилу» блистательной музы поэта?.. Этот вопрос занимает всех читателей альманаха «Чайка»: вещественное сбережение памяти – один из тех факторов, что делают человека человеком. Маяковский писал о Лиле: «Она красивая, её, наверно, воскресят», – а вышло наоборот: и место захоронения утратили…
Все материалы, составившие второй выпуск альманаха «Чайка», не перечислить в рецензии, потому что номер снова вышел насыщенным и богатым. Однако все они – точно ниточки, протянутые через километры из Америки в Россию, а из России в Америку. Если бы во всех сферах наше сотрудничество было бы таким же плодотворным!..
Несколько слов о редакционной стратегии. Со второго номера заметно, что у него появились постоянные авторы, а с ними и постоянные рубрики: Лев Бердников с историческими обзорами (на сей раз в эссе «Творители и лживцы» он обращается к персоне небезызвестного барона Мюнхгаузена и его менее «раскрученным» коллегам по беззаветному вдохновенному сочинительству собственных биографий и приключений); Элеонора Мандалян со статьями о кино (а также в этом номере её познавательная статья «Американский тёзка Санкт-Петербурга» - для меня было откровением, что городков с таким названием в США несколько десятков, русский читатель знает только тот, где жил Том Сойер!); Галина Ицкович с поэтическими переводами (сегодня её «собеседник» - дважды поэт-лауреат Библиотеки Конгресса Билли Коллинз); Юлий Зыслин с очерками по истории культуры (к слову, юбиляр минувшего года, поздравлениям авторов-юбиляров отведена целая рубрика журнала); а также многие другие.
В первой книге «Чайки» обращал на себя внимание нестандартный редакторский подход к компановке материалов: по «мегатемам», а не по жанрам. Во второй книжке он сохраняется: гигантские блоки материалов носят названия «ЧАСТЬ 1. ЧЕРНЫЕ ГОДЫ. РЕПРЕССИИ, СТАЛИНЩИНА, ТОТАЛИТАРИЗМ, ВОЙНЫ», «ЧАСТЬ 2. ВОЛШЕБНАЯ СИЛА ИСКУССТВА. ИСТОРИЯ, ЛИТЕРАТУРА И КУЛЬТУРА» (со внутренней нумерацией как в научной работе – «2.1 – История», «2.2. – Проза» и т.д.), «ЧАСТЬ 3. В ЗЕРКАЛЕ. РОССИЯ – АМЕРИКА», «ЧАСТЬ 4. НАШИ ЮБИЛЯРЫ», «ЧАСТЬ 5. ДЕТСКИЙ АЛЬБОМ» (в котором, опять же продолжая традицию, опубликованы и дебютанты).
Такой подход вызывает к жизни трогательную манеру предпосылать каждой части поэтические эпиграфы. Например, самую морально тяжёлую главу «Чёрные годы» открывает стихотворение Ларисы Миллер (Москва), написанное в 1989 году:
Тамаре Петкевич
И в черные годы блестели снега,
И в черные годы пестрели луга,
И птицы весенние пели,
И вешние страсти кипели.
Когда под конвоем невинных вели,
Деревья вишневые нежно цвели,
Качались озерные воды
В те черные, черные годы.
Строчка «И в черные годы блестели снега…» могла бы стать эпиграфом ко всей книжке альманаха.
Возражение против этой манеры всего одно: соблюсти заявленную тему довольно сложно, потому в разных местах альманаха возникают повторы и продолжения вроде бы уже законченного разговора, что мешает цельности восприятия. Зато принцип жанровой принадлежности текстов соблюдается строже, чем в первой книжке. Думается, что, хотя какие-то традиции «Чайки» уже сложились, её формат еще находится «в активном поиске». Что ж, кто ищет, тот всегда найдёт!...
Оригинал: журнал Союза Писателей Москвы "КОЛЬЦО А", июль-август 2016
Добавить комментарий