Насколько я понимаю в политике (а я в ней понимаю не очень), коллапс Советского Союза начался с Армении, когда в 1987-88 годы был поднят вопрос о Нагорном Карабахе, неожиданно и бурно всколыхнувший всю республику, пробудивший в каждом мирно дремавшие дотоле национальные чувства. Армяне требовали, чтобы исконно армянская автономная область НКАО, населенная армянами, по недоразумению оказавшаяся на территории Азербайджана, была им возвращена. По всей Армении собирались подписи под письменными воззваниями в ЦК КПСС. То есть борьба велась не столько с соседом, сколько с Москвой – за «восстановление исторической справедливости». Азербайджан же ответил столь же эмоциональным протестом. (Кто был в этом конфликте прав, те, кто требовал воссоединения, или те, кто ратовал за сохранение целостности установленных границ – вопрос второй.)
Карабахское движение выплеснуло на улицы и площади армянских городов все их население. Просторная заасфальтированная площадь в ереванском парке перед зданием Оперного театра им. Спендиарова превратилась в центральное место сбора митингующих, не расходившихся до глубокой ночи. Позднее, в память о тех временах, ее окрестили Площадью Свободы.
Прожив в Армении 30 лет, я впервые видела Ереван таким – поднявшимся и объединившимся в одном мощном порыве. Это потом уже, годами позже, мы все насмотрелись на миллионные митинги и беспорядки – в той же Украине. А тогда, на фоне упорядоченного советского существования, такое количество людей на площадях и улицах было шоку подобно.
Лично я никогда не болела национализмом. Возможно, еще и потому, что во мне целый букет кровей. Да и отец армянином был только по паспорту. (Нет, и по характеру, конечно, – тоже.) И выросла я в Москве, на русской культуре. Но когда увидела с крыльца своей мастерской заполонившие Ленинский проспект плотные, бесконечные колонны людей, прошедших пешком сотни километров из своих городов и сел – ради воссоединения с жителями столицы – у меня подступил ком к горлу, а глаза застлали слезы. Быть может, в тот миг я испытала на себе «синдром толпы», но синдром незабываемый, поразительный... Эти колонны полноводной рекой вливались в человеческое море митингующих Еревана, объединялись с ними, преврашаясь в единое целое, имя которому Народ.
Карабахский этнополитический, как его окрестили, конфликт между Арменией и Азербайджаном разросся до масштабов межнациональной конфронтации. К борьбе подключилась и, в некотором роде, возглавила ее армянская интеллигенция. Особую активность проявляли писатель Зорий Балаян и самая известная отечественная поэтесса Сильва Капутикян. Они не раз побывали в Москве в качестве парламентариев от армянского народа, дошли до Горбачева и однажды вернулись в Ереван с радостной вестью, что карабахский вопрос в стадии разрешения высшими инстанциями. Весть вызвала новую мощную волну единения и энтузиазма, митинги и всенародные шествия. На самом же деле, в ЦК КПСС ничего перекраивать не собирались, а волнения в Армении и Азербайджане расценивали как саботаж.
Кремлевское руководство явно растерялось, поначалу бездействуя, а потом своими неуклюжими обещаниями еще больше озлобило обе стороны, породив антикоммунистические и антисоветские настроения, которые в конце концов и переросли в открытое неповиновение властям – с одной стороны, и в вооруженное противостояние двух народов – с другой.
Партийная верхушка республики смотрела на Балаяна и Капутикян как на подстрекателей, провоцирующих беспорядки. А те чувствовали себя национальными героями, вершащими судьбу своего народа. Находились и другие активисты, пытавшиеся поднять и привлечь к Карабахской проблеме зарубежные армянские диаспоры.
Все это привело к вооруженным нападениям, взаимному изгнанию со своих территорий теперь уже враждебного населения и кровавым погромам, учиненным против местных армян в Сумгаите и Баку, в которых не пощадили ни женщин, ни детей.
Военные и милиция оставались в стороне в первые дни погромов, никак не вмешиваясь в царивший вокруг беспредел. Союзные СМИ либо замалчивали происходящее в Закавказье, либо давали противоречивую, искаженную информацию, заниженную на порядок. А о зверствах азербайджанских мародеров и вовсе умалчивали.
Видеозаписи со страшными сценами с мест преступлений конфиденциально поступали в ЦК Армении. К их просмотру допускались лишь секретари и заведующие отделами, дававшие обязательство не разглашать увиденное. Муж в те дни приходил с работы мрачный и подавленный и всю ночь ворочался, лишь делая вид, что спит.
Волнения в Ереване не утихали. Практически на улицах был весь город. Митингующих поначалу пытались разгонять мирным путем. Но ситуация только нагнеталась. Было объявлено чрезвычайное положение, запрещены демонстрации, манифестации и митинги. В город ввели боевую технику – танки, бронетранспортеры (БТР) и батальоны военных со специальным снаряжением.
Переулок от нашего дома выводил на проспект Баграмяна, прямо напротив здания ЦК (где работал мой муж). Там, перед высокой чугунной оградой, с раннего утра собирались толпы ереванцев, требуя от партийного руководства республики кардинальных мер и поддержки. Это все больше походило на саботаж, грозивший переворотом. Ведь внутри объединившихся народных масс уже вызревала и формировалась новая власть, оппозиционная существующей. Поэтому, когда в город ввели грозную боевую технику и воинские части, первое место, где они разместились, был проспект Баграмяна перед ЦК КП Армении. Дико и непривычно было, выезжая как обычно из дома, натыкаться на воинственно задранные стволы танков, бронированные бока БТРов и стену из вооруженных солдат.
В самый разгар всенародных страстей и случилось то страшное Спитакское землетрясение... Мою семью о его приближении настойчиво «предупреждал» наш попугай – серый краснохвостый жако. Хорошо воспитанный и покладистый, он не доставлял никаких хлопот, а тут вдруг начал проявлять нервозность и беспокойство. Часами кричал, метался по клетке. У нас от него уже пухла голова. Мы не знали, что с ним делать. Закрывали клетку тканью – не успокаивался, засовывали клетку в ванную комнату, его пронзительный крик доставал и оттуда. Стали подумывать, как от него избавиться, кому продать или подарить. Так продолжалось дней десять. А кончилось тем, что задрожали вдруг пол и стены, из-под земли возник устрашающий утробный гул. Жако, сидевший на куполе своей клетки, скатился на пол, растопырил крылья и, пробежав через всю комнату, бросился мне на грудь. Я прижала его к себе. Он весь дрожал. Случилось это 7 декабря 1988 года, за 20 минут до полудня.
В Ереван докатились всего лишь отголоски мощнейшего землетрясения, за полминуты разрушившего почти всю северную часть республики. Поначалу никаких официальных сообщений не поступало и мы терялись в догадках, где был эпицентр и каковы последствия. К концу дня появились слухи, что Спитак и десятки сёл (где сила толчков доходила до 10 баллов) лежат в руинах, частично разрушены Ленинакан, Степанаван и Кировакан. Тысячи ереванцев помчались к местам бедствия, чтобы оказать помощь тем, кто остался под завалами.
Непрерывным потоком прибывали вереницы машин с пострадавшими, нуждавшимися в срочной медицинской помощи. Наконец, о бедствии в Армении заговорили не только отечественные СМИ, но и всех стран мира. С экранов не сходили жуткие кадры рухнувших многоэтажных зданий, штабеля трупов, растерянные лица, вопли и стоны. На это невозможно было смотреть. Ереван начал заполняться наспех сколоченными гробами. Они были повсюду – прямо на улицах, на крышах легковых машин, в кузовах грузовиков, в автобусах. Армения потеряла себя от ужаса, хаоса и горя.
Разрушенные до основания города и села, массовая гибель людей – такое общенациональное бедствие должно было заставить республику и ее народ забыть обо всем, что его будоражило, и сосредоточиться на последствиях катаклизма. Не потому ли стойко держались слухи, что землетрясение было искусственно спровоцировано союзными властями? Я просмотрела целые трактаты, где в хронологической последовательности – по дням и часам - раскладывается вся подготовительная работа для осуществления взрыва «сейсмической бомбы». Но все равно в это не верю. Потому что в такое поверить невозможно. Знаю только, что в Азербайджане, узнав о беде в Армении, экстремисты устроили праздник – с танцами, песнями и гуляниями.
Беда не усмирила революционный дух, не охладила разгоряченные головы. Лишь на короткое время заглохнув, общенациональная борьба вспыхнула вновь. Страсти в обеих республиках были накалены до предела и, как и следовало ожидать, переросли в вооруженное противостояние. Началась самая настоящая война с применением обеими сторонами военной техники и оружия, из арсенала советской армии, дислоцированной в Закавказье.
Армяне бросали свои дома в Нагорном Карабахе и в Азербайджане и бежали в Армению. Азербайджанцы, жившие в армянских городах и селах, уходили к своим. Ситуация вышла из-под контроля, и совладать с нею на директивном уровне уже было невозможно.
Новая реальность породила внутри себя новый центр управления. В особняке Союза Писателей Армении, на проспекте Баграмяна, куда я привыкла заглядывать исключительно по делам литературным, обосновался комитет «Карабах», руководивший всеми «беспорядками» в республике, точнее – «противостоянием народа властям», за что вскоре все его члены были арестованы. Но комитет «Карабах» не только не прекратил свое существование, но и пришел к власти летом 1990 года, возглавив Армянское общенациональное движение. А Нагорно-Карабахская автономная область провозгласила себя, как известно, независимой республикой – НКР.
С развалом Советского Союза на армянский народ, не оправившийся еще от катастрофического землетрясения, обрушилась новая беда. Армения, как известно, в советском сообществе была приграничной, крайней республикой, сообщение с которой осуществлялось в основном через соседний с ней Азербайджан. Воспользовавшись этим, последний объявил Армении экономическую и энергетическую блокаду, перекрыв основные «линии жизни», связывавшие ее с внешним миром – газопровод с туркменским газом и железнодорожное сообщение.
Электроэнергией республику наполовину обеспечивала собственная АЭС. Но в феврале-марте 1989-го станцию остановили – из опасений повторных подземных толчков. Ее запустили снова (причем только один блок из двух, т.к. блок №1 был полностью выведен из строя) лишь осенью 1995 года, то есть через шесть с половиной лет. Таким образом, с остановкой АЭС начались проблемы с электроэнергией, усугубившиеся азербайджанской блокадой, так как в республику перестали поступать любые виды топлива.
Даже та малая толика жизненноважных поставок, что осуществлялась через Грузию, тоже почти прекратилась – из-за волнений в самой Грузии. Ну и, конечно, Турция тут же поддержала Азербайджан, заблокировав Армению со своей стороны, – перекрыла границу и любое воздушное и сухопутное сообщение.
Армения в буквальном смысле задыхалась в этой жесточайшей изоляции, погруженная во тьму, холод и голод, продлившиеся больше трех лет. (По хлебным карточкам выдавали 200 гр хлеба в день на человека, то есть меньше, чем было в войну, и такого же запредельно низкого качества.) Воду в дома пускали на час или два в сутки, иногда посреди ночи. Все домочадцы, включая детей, тут же вскакивали, спеша заполнить все имевшиеся в доме емкости. Элементарное купание было проблемой. Мылись по очереди, согрев на керогазе ведро воды, одной рукой поливая себя из ковшика.
Со светом было еще хуже – его тоже включали на час в сутки, и то не каждый день (из-за коротких замыканий в перегруженной сети). Этот час света посреди кромешной тьмы в семьях встречали громкими возгласами счастья. Весь город погрузился во тьму. Такой абсолютной, непроглядной тьмы в стране не видели даже во время войны, когда специально устраивали светомаскировку. С заходом солнца на улицу было страшно, да что там – невозможно выходить.
Но самое жестокое испытание ждало армян с наступлением холодов. Лето и осень в Ереване жаркие, дни длинные. Зато зимы холодные и длятся 3-4 месяца. Их надо было суметь прожить. В те страшные годы зимы, как на зло, выдались суровые (термометр опускался до –25 гр. С). Люди сидели в темных промерзших квартирах вокруг керосинки или самодельной буржуйки, используя лишь одну какую-нибудь комнату, не снимая с себя сапоги, рукавицы, шапки и пальто, закутавшись в пледы. В таком же виде ложились спать. А наутро не могли даже умыться – замерзала набранная впрок вода. Более того – замерзали водопроводные трубы и канализация, а потом лопались, заливая дома. Об отопительной системе не говорю – она бездействовала.
Чтобы хоть как-то согреться, начали прямо посреди комнаты жечь все, что могло гореть – мебель, журналы, книги, обувь, промежуточные двери, лестничные перила, собственный паркет. Потерявшие голову от безысходности люди принялись за городские насаждения, оголяя холмы вокруг Еревана, парки, скверы, аллеи и улицы, даже кладбище. В ход пошли и фруктовые сады. В домашних миникострах за тот страшный период сгорели десятки тысяч срубленных деревьев.
Связь с Россией сохранялась в основном только по воздуху, но была крайне затруднена. Мы (муж, младший сын и я), к счастью, жили уже в Москве, когда все это началось, уехав где-то в самом начале 1989-го, после того, как старший сын эмигрировал с женой в Америку. Но тем не менее, мы имели возможность прочувствовать все ужасы «темного периода», как его окрестили.
В связи с переездом нам предстояло распрощаться со своей «недвижимостью» – продать квартиру, мою мастерскую и недостроенную дачу. Да и с работой у мужа оставались в республике до конца не оборванные нити. Поэтому он вынужден был летать из Москвы в Ереван довольно часто. Пару раз прилетала с ним и я, окунувшись в беспросветный холодный мрак, поглотивший город.
Вечерами мы сидели дома при свечах, не зная, чем себя занять. От нечего делать муж, на свою голову, научил меня играть в нарды. Я терпеть не могла нарды за то, что когда собиралась компания, мужчины отдавались им с головой, а главное – считалось особым шиком от души стучать ими, что здорово раздражало. Но в те унылые вечера я так к ним пристрастилась, что по сей день это служит почти каждодневным нашим с мужем развлечением.
У нас был обширный круг сослуживцев и друзей. Теперь же все они тихо и угрюмо сидели по своим углам. Даже имевшие машину не могли ею воспользоваться – из-за отсутствия бензина. Телефоны были выключены. Лифты в домах остановились. Городской транспорт практически не работал. А если, случалось, появлялся на улице автобус, его облепляли сверх всякой меры – спрессованные пассажиры свешивались гроздьями из открытых дверей, перекашивая автобус на сторону.
Помнится, нас лишь один раз пригласил к себе в гости коллега мужа, бывший завотделом ЦК КП Армении. Мы добирались до него пешком, засветло. Армяне, как известно, народ хлебосольный. Если они накрывают столы, то столы должны ломиться от изобилия. В тот день хозяйка подала нам салат из помидоров с зеленью и трубочки поджаренного на сковородке лаваша с завернутым в него маленьким кусочком белого сыра. Гостевание было приурочено к тому единственному часу в сутки, когда в их дом подавался свет. Задержавшись, мы уже сидели при свече. По лестнице спускались наощупь.
Выйдя на улицу мы с мужем растерялись – с четырех сторон на нас навалилась кромешная тьма. Не было вообще никакого света – ни фонарей, ни светофоров, ни освещенных окон, ни фар машин. Не было даже луны. Мы оба прекрасно знали свой город, но в тот вечер элементарно заблудились, потеряв в темноте ориентиры. Пару раз наткнулись на стены, чудом не поломали ноги и головы, спотыкаясь о выбоины в асфальте, и в конце концов где-то к полуночи добрались до дома. Больше у нас не возникало желания пообщаться с друзьями, и, в ускоренном темпе покончив с необходимыми делами, мы поспешили ретироваться в Москву. Что в общем-то тоже было совсем не просто.
Посадка в самолет превратилась в проблему. Улетающие, провожающие, жаждущие любой ценой покинуть коллапсирующую республику, блокировали крылатую машину так плотно, что до нее невозможно было добраться даже с билетом. Находились отчаянные парни, которые запрыгивали на толпу и по-пластунски, по головам и плечам людей, ползли к трапу. В самом самолете были забиты все проходы – людей брали на борт в два раза больше, чем самолет мог вместить. Лететь в таких условиях было крайне неприятно и даже опасно. Перегрузка в воздухе чревата...
Цены на недвижимость упали до критического минимума. Из Армении начался массовый исход. Практически одна треть ее жителей (это примерно миллион) в те годы покинула Родину, стремясь спасти, в первую очередь, своих детей и престарелых родителей. Ереван буквально опустел, обезлюдел. На улице можно было встретить даже такие объявления: «Отдам квартиру за билет на самолет». Нужны были очень мудрые и дальновидные головы, чтобы захотеть купить в гибнущем Ереване дом или квартиру, головы, способные понять, что подобное положение не может длиться вечно, что рано или поздно жизнь вернется в свое русло. Нам повезло. Мы такие головы нашли и продали им все, что годами с любовью создавали и строили – как минимум за пятую часть цены. Особенно больно мне было расставаться со своей мастерской.
Те бесконечно длинные годы страданий и мучений, выпавшие на долю армян, доводившие многих из них до безумия, стали своего рода «локальным апокалипсисом», на который в общем хаосе, распространившемся по всей территории распашегося Союза, никто даже не обратил внимания.
Добавить комментарий