В 1964-м я закончила ереванский Художественно-Театральный институт. И хоть на нашем скульптурном факультете никакой педагогике нас не учили, даже предмета такого не было, в дипломе у всех выпускников моего курса записали: «скульптор-педагог», что подразумевало обязательное преподавание в школе. Так, помимо всех прочих своих занятий (искусством, журналистикой, литературой), я стала учителем рисования в ереванской средней школе №71 им. Нельсона Степаняна.
Поначалу был страх – как предстать перед четырьмя десятками пар глаз, устремленных на тебя. Но стоило войти в класс, и неуверенность улетучилась. Я ощутила контакт с сидевшими передо мной детьми, зная наперед, что хочу им рассказать и какими навыками поделиться.
Имевшиеся методические пособия меня не устраивали, и я их разрабатывала для себя сама. Я учила детей пользоваться карандашом и кисточкой, учила культуре штриха и законам совмесимостей цвета, объясняла разницу между холодными и горячими тонами, между техникой акварели и гуаши. Ставя перед ними натюрморт, помогала передать на бумаге объем, используя свет, тень и полутень, блик и рефлекс. Я объясняла им законы перспективы, а это уже целая наука, основанная на геометрии. Учила рисовать человека, основываясь на классических закономерностях и пропорциях человеческой фигуры. То есть стремилась передать им все то, что знала сама, без учета, что имею дело не с одаренными детьми изостудии, а с обыкновенным школьным классом.
Бывало, приносила на урок даже своего попугая – большого зеленого амазона Гошу с желтой «шляпкой» на макушке. Он спокойно сидел у меня на плече весь урок и школьники его старательно срисовывали, приходя в восторг от одного присутствия живой говорящей птицы.
Я показывала им альбомы по искусству, знакомя с шедеврами мировой живописи, не делая при этом исключения для репродукций с обнаженной натурой. С последним не обходилось без накладок. Девочки смущенно молчали, отводя глаза, а мальчишки демонстративно фыркали и хихикали. Те же, что похулиганестее, подбегали с последних парт к моему столу, чтобы получше их разглядеть.
И тогда мне приходилось читать им целую лекцию о том, что совершенное человеческое тело во все времена вдохновляло художников, что такими нас создала природа и ничего стыдного и «криминального» в этом нет. Я предлагала своим ученикам попытаться увидеть красоту и гармонию в пластике обнаженной фигуры. И мне-таки удалось переломить этот подростковый синдром и приучить их другими глазами смотреть на искусство.
Рисование, как известно, предмет второстепенный, «несерьезный», на общую успеваемость не влияющий, и дети это прекрасно знают. Но, повидимому, уроки у меня получались интересными, потому что послушать их приходил не только директор школы, но и другие педагоги.
Но скоро вести только рисование мне стало скучно, и я предложила директору школы, Георгию Матвеевичу Кутоняну, открыть кружок керамики. Он заинтересовался, задумался, и сделал мне встречное предложение – не кружок, а уроки труда, охватив таким образом гораздо большее количество учащихся средних (5-8-х) классов.
В школе существовало разграничение: на уроках труда девочки занимались домоводством, а мальчики слесарничали. Вот мужскую часть нескольких классов и решено было передать мне в порядке эксперимента. Правда, позднее часть девочек с домоводства устроила бунт и, по их настоянию, им разрешили присоединиться к нам.
Под новый предмет «Эстетическое воспитание через прикладное искусство» выделили просторный кабинет из сдвоенных классных комнат на первом этаже бокового крыла школы. А мне нужно было его от и до оборудовать, по собственному усмотрению.
И началась беготня по заводам и фабрикам. Ведь мне предстояло обеспечивать на протяжении всего учебного года несколько десятков учеников всем необходимым. Хоть пробивные способности у меня всегда были на должном уровне, без помощи мужа (Христофора Л. Мандаляна) вряд ли бы что-нибудь получилось. Он тогда был первым секретарем Ленинского райкома партии – самого крупного промышленного района не только в масштабах Еревана, но и республики в целом. А все нужные мне предприятия как раз находились в его районе.
Он звонил куда следовало и давал поручение: оказать всяческое содействие детям и школе. Так что радушный прием был мне обеспечен, и буквально на следующий же день после моего визита в школу №71 доставлялась на фабричном транспорте керамическая глина (скульптурной массой и жидкая – в бидонах), высококачественный шамот в неограниченных количествах, готовые гипсовые формы и разноцветные глазури.
Переданные мне школой маленькие лабораторные печи, с окошком 15 см, вопроса не решали, о чем я и пожаловалась мужу. Он вызвал к себе директора Фаянсового завода и поручил ему построить в нашей школе большую муфельную печь. Прибыла бригада рабочих во главе со специалистом. Сгрузили в подсобном помещении кабинета целый блок огнеупорного кирпича, спирали, кожух... И через пару недель я уже была счастливой обладательницей огромной печи в полтора метра диаметром.
При содействии мужа и по моим эскизам кабинет прикладного искусства красиво оформили – с целой вереницей застекленных шкафов из полированного дерева – для хранения детских изделий. Белые унылые стены целиком обшили деревянными панелями. Соорудили ажурную декоративную полустену (на просвет), отделившую мой кабинет от общего помещения. Для кабинета завезли добротный письменный стол и мягкие кресла с журнальным столиком. На окна, по всей длине я повесила золотистого цвета занавески. Установили музыкальную аппаратуру, телевизор и холодильник – все это было для простой советской школы (в которой гвоздя от завхоза не допросишься) недостижимой роскошью. Вот теперь можно было и приступать к урокам.
Ребята трудились самозабвенно. Они лепили всяких забавных зверушек и человечков. Они учились отливать жидкой глиной в гипсовых формах чашки, чайники, кувшинчики; извлекать их сырыми, еще дышащими; обрабатывать швы, закреплять ручки. А после того, как изделия подсохнут, ставить их на обжиг; глазуровать и обжигать вторично, придавая им яркие, сверкающие цвета.
Я перетаскала в свой новый кабинет всю свою библиотеку по искусству, и мои ученики имели возможность, закончив работу, расположиться в креслах и поизучать шедевры искусства под хорошую негромкую музыку, побеседовать со мной о произведениях того или иного мастера. Понятно, что уроки эти они обожали, с нетерпением ждали их. А если я вдруг опаздывала, не расходились по домам, а топтались перед учительской, каждые две минуты спрашивая, где я и когда приду.
Директор школы пребывал прямо-таки в эйфории. На стенах коридора перед учительской соорудили застекленные стеллажи и выставили на них керамические поделки детей. О моем эксперименте и, мягко говоря, нестандартном кабинете узнали в Министерстве просвещения. Начали наведываться его представители. Однажды появился и заместитель министра, Шарифов Сурен Алиевич, с делегацией работников просвещения из Москвы и корреспондентом московской газеты «Труд», Игорем Тарабриным, оказавшимся, как выяснилось, мастером на рифмованные экспромты.
Помнится, я, как всегда, устроила им нехитрое угощение – турецкий кофе, фрукты и грецкие орехи. Поскольку щипцов у меня не было, я за беседой привычно расколола для гостей несколько штук – положив два ореха в ладонь и резко сжав ее в кулак. Почему-то это произвело на корреспондента такое сильное впечатление, что он тут же разразился экспромтом:
Да где ж вы встретите такое,
Чтоб творчества сияла плоть,
Чтоб нежной женскою рукою
Орехи грецкие колоть!
Душа волнением изранена.
И хоть не пил, я крепко пьян.
За совершенство форм керамики,
За нежность Норы Мандалян!
Было и продолжение с дифирамбами в мой адрес. Но поскромничаю и их опущу. Вернувшись в Москву, шибко эмоциональный Тарабрин опубликовал у себя в «Труде» большую – на разворот, статью обо всем, что увидел. О нас уже писали и другие журналисты, ереванские и союзные, вплоть до интернационального журнала «Советская женщина», выходившего на 12 языках. Да и сама я часто публиковала статьи о своем эксперименте и о проблемах педагогики в целом.
Теперь уже не только мой муж, но и Министерство просвещения взяло над нами шефство. С Суреном Алиевичем мы постоянно пересекались – на банкетах, на конференциях, в командировках, у меня в кабинете керамики, когда он приводил очередную делегацию столичных гостей... и постепенно мы стали друзьями. Дружба эта длилась много лет. Последний раз я навестила его в больнице, за месяц до его кончины.
Лет десять школьный кабинет был и моей мастерской (до тех пор, пока не обзавелась собственной), благо печь под рукой и глины вдоволь. Я установила рядом со своим столом скульптурный станок и после уроков лепила для себя. А иногда и во время урока, вместе с учениками, что очень им нравилось.
Работы моих учеников выставлялись на выставках детского творчества – в Ереване и в Москве, на ВДНХ. А однажды и в Югославии. Занятиями в школе наши уроки не ограничивались. Учеников своих я пыталась приобщать к ценностям национальной культуры – древнего и средневекового зодчества, изобразительного и прикладного искусства, благо окружающая среда для этого благодатнейшая. Я только заикнулась, что хочу брать детей на экскурсии, и мне тут же предоставили автобус. Я возила их в ереванские музеи и на выставки, в книгохранилище древних монускриптов Матенадаран, в зоопарк на наброски. Убедившись, что дети ведут себя идеально, рискнула увеличить дальность маршрутов.
Армения, как известно, древнейшая страна с богатым культурным наследием. Не зря ее называют музеем под открытым небом. В радиус досягаемости для нас попали такие шедевры истории и зодчества, как раскопки Кармир-Блура (Красного Холма) с урартским городом-крепостью Тейшебаини VII-VI в.в. до н.э. и доурартским поселением XIII-VIII в.в. до н.э.; единственный на территории Армении языческий храм Гарни, I века, этакий Парфенон в миниатюре из армянского базальта; монастырь Гегард (что переводится как «Копье», потому что именно там было спрятано знаменитое «Копье Силы», за которым так охотился Гитлер), VII века, с храмом, вырубленным внутри монолитной скалы; руины круглого трехъярусного храма Звартноц (Храм Небесных Ангелов или Бдящих Сил), уникального памятника архитектуры VII века, разрушенного землетрясением в Х в. (ныне его пытаются восстановить.) В основном все они находятся в живописнейших уголках дикой природы – над бездонным ущельем или на склоне крутой скалы.
Выражаясь казенным языком, для того, чтобы пробудить и активизировать в подростке любовь к своей древней и прекрасной стране, к ее эстетическим ценностям, трудно, наверное, было бы найти что-то более действенное, более эмоционально окрашенное, чем такие вот экскурсии к памятникам старины.
Как выяснилось, мои экспериментальные уроки прикладного искусства, которые я вела по собственной методике и программе, оказались единственными в республике. И этот нестандартный подход привлек к школе внимание союзной Академии педагогических наук. А если быть более конкретной, то – лаборатории формирования научного мировоззрения НИИ общих проблем воспитания АПН СССР. Руководила лабораторией очень милая женщина Рогова Руфь Михайловна.
Ведущий сотрудник НИИ, доктор-профессор Любинский, Исаак Львович (1906-1988), курировавший Армению, после посещения, вместе с Шарифовым, моего кабинета и беседы со мной, начал во всех своих докладах, на конференциях и в письменных отчетах рассказывать «об уникальном армянском опыте». А потом, при очередном посещении Армении, стал уговаривать меня взяться за диссертацию, предлагая себя в качестве научного руководителя.
Научная деятельность меня ни с какой стороны не интересовала. А он настаивал, убеждал, что мне это необходимо, что вариант у меня беспроигрышный, поскольку диссертация будет основана не на умозаключениях, а на «живом опыте». И я сдалась.
Теперь, имея в Армении аспирантку, Любинский зачастил в Ереван. Мы устраивали ему приемы дома, возили по Армении и всячески оказывали внимание. На время нашего знакомства Исаак Львович уже переступил за 70. Колоритнейшей фигурой был, царство ему небесное, хоть и по-советски зашоренным, заставлявшим меня, надо – не надо, цитировать в диссертации Брежнева, Ленина и Сталина. Иначе, говорит, никак нельзя.
Закрывая глаза на карьерные и прочие «индивидуальности», могу сказать, что, хотя на работе он держался подчеркнуто солидно и строго, в неформальной обстановке это был приятный и веселый человек, умевший шутить и хорошо воспринимавший юмор (победившего в словесном поединке награждал 20-копеечной монеткой). Ко мне относился по-отечески тепло. Хотя не исключаю, что не последнюю роль тут играло положение мужа и наше гостеприимство. Так или иначе, а я вспоминаю о нем с доброй улыбкой.
У Исаака Львовича были забавные, почти детские слабости. Одна – он любил хорошо, от души покушать, что весьма ощутимо отражалось на его весе. А другая – стремился «конфисковать» все, что ему приглянулось, особенно у безответных аспирантов.
Сначала о первой. Он не скрывал и даже бравировал тем, что является членом «клуба подкаблучников». Его жена, Александра Львовна, бдительно следила за тем, чтобы он на разных приемах не увлекался сладким. Как-то в Ереване, на аля-фуршете в Министерстве просвещения (И.Л. приезжал в Армению один), он подозвал к себе официантку с блюдом пирожных и начал с неприличной скоростью поглощать их одно за другим. Сурен Алиевич подкрался к нему сзади и шипящим шепотом жены строго одернул: «И-изя!» Бедняга с перепугу всколыхнулся всем своим грузным телом и начал с комичной тревогой озираться по сторонам.
Что же касается второй слабости, то, как правило, это были авторучки, которые он коллекционировал. А поскольку я любила держать в сумочке нестандартные, красивые вещицы, мне было, не скрою, обидно, когда он их у меня бесцеремонно отбирал. Но случались приманки и покрупнее.
Наши добрые отношения сохранялись и после моей защиты. Буквально за неделю до его смерти, когда он уже совсем слег, мы с мужем, находясь в Москве, зашли его навестить. Исаак Львович увидел на муже куртку, которую я только что привезла ему из Америки, выложив за нее все, имевшиеся у меня в наличии деньги, и начал ее выпрашивать. Спасло только то, что на улице было холодно, не возвращаться же мужу раздетым. А куртка хозяина, предложенная взамен, была для него, мягко говоря, слишком просторной.
Благодаря аспирантуре я вдоволь поездила по Прибалтике (Таллин, Рига), где НИИ общих проблем воспитания постоянно устраивал всякие конференции, на которых мне приходилось выступать с докладами. Уже тогда поговаривали, что эстонцы и латыши русских не переносят. Но никто из нашей делегации ни разу не почувствовал на себе ни неприязни, ни враждебности. Причем не только со стороны тех, кто нас принимал по долгу службы, но и на улицах. Напротив, их вежливость и услужливость была неожиданным контрастом со ставшим уже привычным «русским хамством», с которым в Москве приходилось сталкиваться на каждом шагу.
Самым же приятным во всей этой затее с диссертацией было то, что мне теперь приходилось регулярно ездить в свою родную Москву – к руководителю на консультации. Интернета в те времена еще не было, поэтому все необходимые данные нужно было искать в московской Библиотеке им. Ленина, где я и просиживала часами.
Защищалась тоже в Москве, в НИИ общих проблем воспитания, в 1979-м. Узнав, что дома, у мамы, у меня нет условий уединиться и подготовиться к выступлению, Исаак Львович настоял на том, чтобы два последних дня я осталась у него. За что я ему была очень благодарна. Любинские жили вместе со стареющей незамужней дочерью на Остоженке, в старинном особнячке, спрятавшемся за зеленью уютного дворика. Самая большая и светлая комната с балконом была отдана под профессорский кабинет. В нем все было большое и массивное, как и сам хозяин – дубовый письменный стол, просторное кресло, в котором спокойно могли поместиться двое. А стены – с пола до высоченных потолков – сплошь забраны полками с книгами в золоченых переплетах. На тот период их дочь была в отъезде, и мне предоставили ее комнату. Такие вещи не забываются.
Наверное, благодаря тому, что Любинский уже всем своим сотрудникам прожужжал уши «уникальным армянским опытом», защита, как он мне и обещал, прошла как по маслу. Вернувшись в Армению остепененной, я была переведена в НИИ педагогических наук Арм. ССР, где работать было совсем неинтересно. Там я подготовила и выпустила две-три монографии и одну книгу. В их числе «Программа и методические рекомендации по формированию мировоззрения учащихся 5-7 классов в процессе художественно-трудовой деятельности». (То есть пришлось продолжать привычное для нашей страны словоблудие.) И куда более интересная книга-сборник, изданная московским издательством «Просвещение», в которой мною обобщался опыт школ Армении по части эстетического воспитания.
Рекомендованная Главным управлением школ Министерства просвещения СССР, под общей редакцией министра просвещения Армянской ССР Тухамяна, эта книга на 175 страницах, в красочной жесткой обложке и богато иллюстрированная, вышла как пособие для учителей. Верный себе Любинский, будучи ее научным редактором, настоял на названии: «Искусство и коммунистическое воспитание учащихся». Он тогда еще не знал, что все, что было связано с коммунизмом, очень скоро станет непопулярным.
Хоть я и считала, что ученая степень мне ни к чему, однажды она все-таки пригодилась. В конце 90-х мы семьей перебрались на постоянное жительство в Москву и, естественно, встал вопрос о трудоустройстве. Времена были суперсложные, когда все кругом трещало по швам и рушилось, когда люди теряли работу и оказывались без средств к существованию. Когда вообще все теряло свою цену и смысл.
Испробовав поначалу разные варианты, я отправилась туда, где защищалась – в НИИ общих проблем воспитания, в надежде, что меня там еще помнят. И не ошиблась! Увы, Любинского уже не было в живых. Но была Руфь Михайловна Рогова. Она не только приняла меня на удивление радушно, но и предложила соответствующее моему статусу место – старшего научного сотрудника в Институте Художественного Воспитания АПН (ныне – Институт Художественного Образования Российской Академии Образования).
Я была на седьмом небе от счастья – гарантированная зарплата, солидная работа в самом центре Москвы (ул. Погодинская дом 8). Но с восторгами поспешила. Зарплата и статус были – работы не было. Сотрудники института лишь делали вид, что что-то делают. Писали какие-то никому не нужные отчеты, занимали места в отдельных кабинетах, а по сути – били баклуши. И я в их числе – изо дня в день. Унылое, умирающее заведение. Тоска зеленая. Но тоска эта помогла нам в те трудные годы продержаться – я уволилась из института буквально за день до отъезда в Штаты. И то условно – на случай, если вдруг вернусь.
Сейчас, оглядываясь назад, жалею только об одном – что накопленный и выпестованный мною школьный опыт ушел в песок, просто перестал быть... Разве что сохранился на бумаге – в статьях, в диссертации, в «методических рекомендациях». А может и не ушел. Всегда ведь находятся люди, готовые отдавать детям свои знания и душу. И те, кто поддерживает их начинания.
Добавить комментарий