Публикация и комментарии Ирины Роскиной
8/X-1950
[...] Теперь слушайте мои новости. Вчера, как снег на голову, свалился Мурик! Он приехал утром, т.е. не сам, конечно, а я, принеся передачу, вдруг увидела, что его выписывают. Помчались за вещами и т.д. […]
Теперь литературные дела.
Только это абсолютно не для распространения. Пришла я на семинар молодых критиков. Обсуждали статью Эры Мундецем[i] о «Водах Нарына» (барахляная книжка Н. Бирюкова и еще одного типа)[ii]. Это довольно скучно, но ясно, что это рабочий семинар и это действительно дорога, т.к. уже была статья В. Турбина[iii], на днях пойдет статья Э.Мундецем и т.д. После семинара я подошла к Львову[iv] насчет темы, говорю, что хотела бы писать о стихах. Он мне перечисляет несколько занудных вещей, которые должны быть по их мнению рецензированы. Потом идет такая тема: «Политическая сатира: Безыменский, Маршак, Васильев и К°». Эра меня толкает в бок: «Возьми политическую сатиру Маршака!» Я повторяю за ней. Львов говорит: «Очень хорошо, но о Маршаке нам нужна большая статья вроде творческого портрета в газетном объеме, строк на четыреста, большой подвал или трехколонник. Хотите?»
- Хочу!
- Ну, давайте! Это очень трудно, но если у Вас получится – будет очень хорошо.
Я загорелась, уже пишу, только вот приезд Мурика меня перебил, завтра опять пойду в библиотеку. Тема – лучше не надо и если у меня получится, пойдет сразу, но... получится ли? В свои силы я верю ужасно мало, а здесь все или 75% зависит от меня.
Только очень прошу Вас хранить это в тайне, т.к. если у меня ничего не получится, мне будет совестно. [...]
15/X-1950
[...] Вчера у меня был ужасный день, я доставала пенициллин, который вдруг исчез из всех аптек Москвы, и в результате мне его достала Бетти Львовна[v] у себя в театре.
Так вот, речь идет вообще о творчестве Маршака.
Но не думайте, что Ваши слова для меня неожиданность и «холодный душ» – отнюдь нет. Напротив, я не раз задумывалась над этим. Дело не в Маршаке (Вы к нему плохо относитесь и к тому же ревнуете меня к нему, оснований нет никаких, но все же так Вам и надо, это все за Тиму[vi] бог Вас карает), а в принципе. Думаю, что у меня из этого ничего не получится. Честно говоря, я страшно обрадовалась, когда прочла Ваше мнение по этому поводу, т.к. все мои друзья-приятели изо всех сил гонят меня на сей скользкий путь, – и я Вас всерьез благодарю просто за то, что Вы другого мнения.
Что же касается Валиного мнения, то в нем я как раз не уверена, т.к. он беспредельно честолюбив. Я же только тщеславна, и меня нисколько не прельщает, что моя фамилия будет напечатана крупными буквами. Я вполне удовлетворюсь Вашими комплиментами. Это – немножко в шутку, но больше взаправду.
Эту статью все же нужно написать, а там – к черту. Марать фамилию, во всяком случае, не буду, не беспокойтесь. [...] Я ничего не пишу уже давно. Последнее стихотворение уже достаточно устарело для меня, да и Вы что-то подозрительно настаиваете, что не понимаете в стихах – так пишут обычно, когда они не нравятся. Все же посылаю Вам это стихотворение:
Петербургский вечный праздник -
Знаменитый Фальконе -
Пресловутый Медный всадник
На откормленном коне.
Для того ль Россию делал,
Чтоб потом, уйдя от дел –
Холодея медным телом
На коне своем сидел.
Чтоб показывая зубы,
Пасть оскаливши свою,
Конь давил копытом грубым
Неповинную змею.
[…]
16/X-1950
[...] я была у ваших и пожаловалась, что Вы находите составление указателей более приемлемым чем лит. халтура. На это Инна[vii] вполне справедливо возразила, что с халтуры начинали Диккенс и Чехов. […]
17/X-1950
[…] Я не могу передать Вам то состояние замороченности и невозможности сосредоточиться, когда в моей 16-метровой комнате сосредоточен Мурик, который не выходит из комнаты, + Настя, о которой уже неизвестно, что сказать: то ли хорошо, когда она в комнате, то ли хорошо, когда ее нет. Кавардак полнейший. Очерк мой для «Пионера» в плачевном состоянии, не знаю, доводилось ли бывать в таком Диккенсу и Чехову. Я ужасно за него переживаю, т.к. в школе были ко мне необычайно внимательны – не помню, писала ли я Вам, как старая учительница водила меня по зданию, из кожи вон лезла, чтобы мне понравилось, как мне было перед ней неловко и как хотелось объяснить ей, что я не Ревизор, а Хлестаков[viii]. После всего этого, да еще после того, как они специально для меня и для фоторепортера устраивали просмотр спектакля, мне будет невыносимо неловко, если очерк не пойдет. Итак, я волнуюсь в основном из-за этого, очерк сер и скучен до невозможности, мне стыдно его нести. Но я совсем не умею «брать в оборот» своих героев и вытягивать из них материал, а они плохо себе представляют, что мне интересно и очевидно о самом интересном как раз не считают нужным рассказывать. Словом, дело плохо. Завтра я иду сдавать очерк, вместо 8 страниц у меня только 5, это всегдашняя моя беда, я все делаю вдвое короче.
Львов болен, поэтому статья о Маршаке в законсервированном виде, но всем, кому я ее показала в том виде, в каком она сейчас, таких трое, она нравится и мне тоже, по-моему, она у меня получается, а там не знаю. […]
Да, я еще забыла обидеться на начало Вашего письма, где Вы объясняете, почему я Вам не пишу – А.А.[ix] нет, Володи[x] нет и т.д. Хотя обижаться там, где тебя хотят уколоть, глупо. Обижаться надо не тогда, когда человек забыл с тобой поздороваться, а тогда, когда он с тобой здоровается второй раз за вечер. Так?
Но Ваши письма я обожаю. Вообще честно говоря я Вам завидую, что Вы так часто получаете письма. У меня в квартире, чтоб попасть в ein Stelle надо пройти мимо входной двери, я хожу лишних десять раз, лишь бы заглянуть в почтовый ящик. Когда я вижу письмо, я произношу заклинание: «Это письмо мне, мне, мне, мне. Господи, ты же знаешь, что никто в нашей квартире не ждет письма так, как я, сделай, чтоб оно было мне». Потом, зажмурившись, быстро вытаскиваю письмо, и оно почти всегда оказывается мне. Меньше других я люблю письма от бабушки[xi], хотя и в них есть своя прелесть. Но в них есть только то, что написано, и ни слова больше. Лидины[xii] письма всегда очень веселые и из них видно, что ей совсем не весело. Письма Катюши[xiii] – прекрасно транскрибированная устная речь, и я хохочу до слез, читая их. Лена[xiv] пишет очень умно и тонко, но несколько холодно. Письма от Вали очень образны и насыщены, но он очень легко завирается, а я этого не люблю. Кроме того, он никогда не пишет, что он ест, кто ему стирает и т.д., и у меня всегда остается чувство досады. […]
20/X-1950
[…] Села писать Вам в невообразимом кавардаке сегодняшнего дня, когда убирается комната, пекутся пироги и т.д. к приезду главы семейства. Означенная глава, находясь в дороге, естественно, не имеет адреса и сам не дает о себе знать, так что последнюю неделю отсутствие связи чувствовалось особенно остро. Я готовлю шикарный обед и шикарные пироги, все в пределах 1950 рублей. Погода у нас отвратительная, жаль, что Белла уже уехала. Несмотря на проливной дождь, повезла сегодня своего цыпленка к профессору. Профессор – женщина, дочь знаменитого ушника Фельдмана, идет по его стопам.[xv] Их обоих хорошо знает Володя. Мурик вел себя прелестно. Не знаю, видели ли Вы номер Сергея Образцова «Дрессировщик львов»? Там дрессировщик вкладывает голову в пасть льву, а лев брезгливо морщится.[xvi] Точь в точь как он, морщился Мурик во время отвратительной процедуры осмотра носоглотки. Уши в том же состоянии, немного лучше, но пенициллин придется продолжать еще минимум три, а то и пять дней. Мурик переносит пенициллин очень хорошо, вообще ребенок терпеливый удивительно. Все эти процедуры удаются куда лучше чем кормление, укладывание спать и т.д. […]
Очерк надо будет переделать, но видимо в конце концов он пойдет, если у меня хватит терпения с ним еще повозиться. К сожалению, совершенно не удались фотографии, а это значит, что фоторепортеру придется ехать снова и опять поднимать на ноги всю школу. Для школы это большое беспокойство и я чувствую себя очень неловко.
По вечерам теперь удираю к Володе, благо близко от дома, 5 минут, и к ним всегда можно придти в любое время[xvii]. Последняя острота Володи:
«Вы любите болеть?» – спросили раз ханжу. – «Люблю, – он отвечал, – жену я извожу!» Это про себя самого[xviii].
Не читаю ничего абсолютно. Прочла как-то уже довольно давно мемуары Поссе[xix], и это надолго отбило мне охоту читать. Он глуп. Читала еще воспоминания Мальвиды Мейзенбуг[xx], она уж совсем несносная. Перерыла литературу по Маршаку. […]
26/X-1950
[…] Один раз были в театре – на «Пушкине». Валя того же мнения, что и я – все плохо, но Якут хорош[xxi]. Сегодня идем на Ираклия[xxii].
Был в отделе невро-психиатрической помощи министерства, там ему сказали, что психиатров нигде нет, вплоть до Москвы, так что договаривайтесь в отделе кадров, а работой-то обеспечим. Ждем в субботу возвращения из Казани Нины Георгиевны[xxiii], чтобы провести очередной бесплодный поход. Отсутствие в Чите квартиры – довольно веское основание.
Моя статья о Маршаке отвергнута и я пишу новую. Первый вариант был, по мнению Львова, слишком юбилейный, а нужен деловой разговор о мастерстве.
Кстати, как Вам понравилась его статья о рифме[xxiv]? По-моему, очень хорошая. Я лично из нее сделала много практических выводов.
[…]
30/X-1950
[…] Почему Вы решили, что я пишу для «Л. искры»?» Во-первых, у нас есть «Пионерская правда», а во-вторых, я пишу для журнала «Пионер»[xxv], только у меня ничего не получается, терпеть не могу очерки, даже в чтении, а уж писать их никогда не хотела. Прислали с курьером, просят переделать, а мне тошно подумать даже.
Зато статью о Маршаке делаю с большим удовольствием, готова перекраивать и думать сколько угодно, получаю от этого гастрономическое наслаждение. Львов наш умница, хороший педагог, пестует нас и учит технологии, хотя сам пишет плохо. Вот образец его работы с молодыми критиками. Эра принесла ему свой первый опыт.
- Ну что ж, неплохо. Надо изменить то-то и то-то.
Приносит второй вариант.
- Вот это значительно лучше! Теперь мы можем говорить серьезно. Это никуда не годится!
Третий вариант.
- Лучше! Но надо еще сделать...
Четвертый...
- Лучше!
Пятый...
- Это близко к цели. Еще одно, последнее усилие!
Шестой принят и уже в гранках.
Здорово? У нас даже появилась поговорка: «Лучше, как говорит Львов».
Я пока пишу только второй, вообще тяну ужасно из-за своих семейных дел.
[…] Тяжело переношу наш кавардак, 4 человека в 16 метрах, один из четырех сам стоит четырех. Итого семь человек в 16 метрах, что многовато, как говорит Володя, «для творческого работника». […]
Забыла написать самое главное, вчера мы с супругом нанесли визит профессорам и Нина Георгиевна собирается во вторник поехать в Министерство здравоохранения РСФСР к заму по кадрам говорить о Вале.[xxvi] Посмотрим, что из этого получится. Основания веские – квартиры не предоставили и не могут предоставить. Пусть бы не дали Москву, но хоть поближе, хоть сутки езды. Хотя психиатров не хватает и в Москве. […]
1/XI-1950
[…] Я уже соскучилась ужасно и когда у нас появилось некое подобие повода для поездки, я «затрепетала». Дело в том, что вчера Н.Г. была у замминистра и он дал ей в руки некоторые нити. Одна из них находится в Ленинграде и может быть Вале нужно будет поехать по этому делу, ну, он, конечно, возьмет уж и меня. Решили экономно ехать в бесплацкартном вагоне. Самое смешное, как загорелся Валя, как он сам жаждет съездить в Ленинград, даже жить там. Если пройдет этот ленинградский вариант, то переезжаем в Ленинград, как пить дать. Меняем комнату на две при условии оплаченных расходов, Валина остается московской базой – и все чудно. Хоть Тышлер[xxvii], который недавно приехал из Ленинграда (мы его встречаем у Володи и он к нам очень расположен), и уверяет, что Ленинград – глухая провинция, но я считаю, что на нашу долю еще хватит.
Кроме ленинградского варианта есть еще два, один из которых почти неприемлем.
Вообще отнеслись к Н.Г. очень хорошо, говорили с ней час и очень по-свойски. Во всяком случае он предложил ей еще месяц отпуска Вале (за свой счет) «для устройства личных дел», так что до Нового года он так или иначе будет дома.
Все это уже что-то, и настроение у него сразу поднялось.
Только, пожалуйста, чтоб у бабушки не создалось впечатление, что Валин отъезд в Читу уже отменяется, это все еще очень-очень проблематично и шатко. […]
16/XII-1950
[…] Ну вот, я и получила письмо от бабушки с упреками, что я Вам не пишу. Дожили.
Но как можно писать, если у нас ежедневно новости масштаба тысячи километров, которые назавтра уже отменяются. Вот например, вчера на горизонте появился Ашхабад. Это Валя пошел в Министерство СССР ругаться, что в Чите ему не предоставили квартиры и он по закону не обязан возвращаться. Ему предложили ехать в Ашхабад, где есть квартира. Ну вот, а что будет сегодня мы уже не знаем. Может быть, удастся вырвать что-нибудь получше, а может быть и в Ашхабад не отпустят. Так и живем. Валя, конечно, очень нервничает. Вообще последние два года творится что-то невероятное – буквально нет нормального месяца.
Начался у меня новый урок, десятиклассница ненавидит свою школьную преподавательницу, получает одни двойки (по литературе, с грамотностью у нее довольно благополучно). И говорит, что бросит школу. По программе они сейчас проходят Гладкова «Цемент»[xxviii] и прочее, и я заявила, что ей надо готовиться к экзамену на аттестат и повторять все сначала – иначе я бы умерла с тоски. К следующему разу она «повторяет» «Слово о полку Игореве»![xxix] Девчонка противная. Пятиклассница получила три четверки подряд и мамаша очень довольна. Девчонка меня обожает. Десятиклассница, занимающаяся русским языком, так же безграмотна, как была, прямо не знаю, как с ней быть. Пишет «товарищь», потом хватается за голову. Десятиклассницы подруги, живут в одном доме, что мне крайне удобно. Итак, в этот месяц мой оклад будет 540 рублей, причем это без вычетов и без какого бы то ни было напряжения – но и без всякого официального положения. Если бы Валя был в Москве – другое дело. Но и в том случае, диплом ведь через два года теряет силу[xxx]. Впрочем, надеюсь, что к началу следующего года я уже смогу устроиться, а этот год может быть обойдется и так. […]
23/XII-1950
[…] Анциферовы[xxxi] очень милые, добрые, сугубо интеллигентны, даже слишком. Друг в друга влюблены до смешного (мне, во всяком случае, было смешно). Ник. Павл. сначала просил Вам нежно кланяться, потом долго подчеркивал, что не только Вам, но и Фриде, а потом добавлял, что Гоге тоже («он ведь тоже тенишевец[xxxii]»). Это я была с ними на вечере Ваграна Папазяна – Отелло[xxxiii]. Нам не особенно понравилось. Играет одну физиологию, рычит, как лев, целует Дездемону взасос, неприлично, разевает пасть без зубов, в общем зрелище на любителя-востоковеда. Дездемона была не такая плохая, как обычно, и ее было жалко; Яго, Кассио и все прочие – ниже всякой критики.
Ник. Павлович все добивался, кем же я Вам прихожусь, я объясняла, объясняла, но он так и остался в сомнении. Тогда я сказала, что, честно говоря, родня довольно дальняя, но что у меня нет родителей и я приживаюсь в чужих домах. На это они сказали: «Ха-ха-ха, да Вы же совсем ребенок, что же это мы Вас зовем по имени-отчеству, это Вы нас запутали, сказав, что у Вас есть дочка».
Толстого я сейчас не читаю, цитировала на память, Достоевского тоже – прочла только одних «Бесов» – остальное хорошо помню. Читаю вообще мало.
С А.А.[xxxiv] не встречаюсь. Для себя самой выдумала отговорку, что я не знаю, в Москве ли она, а на самом деле – просто не хочется. Для встреч с ней нужна свобода, которой у меня сейчас нет. С Маршаком тоже не встречаюсь, но собираюсь на-днях позвонить. В Доме литераторов бываю, но ничего интересного не слышу. Английским занимаюсь, но недовольна преподавателем и методом:
Is this a pen or a pencil?
This is a pencil.
Is a pencil good?
Yes, it is.
Можно сойти с ума. Зато я взяла у Бориса Яковлевича “The Citadel”[xxxv] и была поражена, что в первых же трех строках нашла три пройденных слова: «man, window, afternoon”, не считая тех, которые были понятны и так, из-за латинского корня. Языками я всегда занимаюсь с удовольствием, но ни одного так и не изучила до конца. […]
26/XII-1950
[…] Валины дела до сих пор не разрешились, каждый день нам кажется, что завтра, наконец будет что-то определенное. Так и сегодня: завтра ждем решения. Во всяком случае, это будет не Чита, надо надеяться, что и не Ашхабад. Министерство послало телеграмму в Читу, могут ли они предоставить жилплощадь. Облздрав ответил, что может его перевести (Валю) в угольный район невропатологом с немедленным предоставлением жилплощади. Тем самым он расписался в том, что Валя получить жилплощадь как психиатр не может. А недавно была статья в «Литгазете» как раз по поводу того, что врачей специализируют, не считаясь с их желаниями. Министерство, конечно, напугано, так что этот вопрос сейчас стоит остро.
27/XII-1950
Наступило «завтра», но никаких событий не последовало. Будем ждать «завтра». Валя страшно извелся, хождение в Министерство дело не из приятных, а он ходит, как на службу. Мои новости – других масштабов. Моя пятиклассница сделала такие бурные успехи, что родители решили закончить ее образование. Я их понимаю, она уже получает одни четверки, а платить дорого. Боюсь только, удержится ли она сама, не съедет ли опять на единицы. Расстались очень мило. Десятиклассница в смысле грамотности – тяжелый хроник, и что с ней делать – не знаю. Еще с одной занимаюсь литературой, так что опять у меня два урока, это очень мало. […]
[i] Мама вместе с Эрой Гансовной Мундецем (1926-2005) в ун-те училась и потом они дружили, хотя встречались редко. Эра много лет преподавала русский язык и литературу в ЦМШ, а в 2000 г. выпустила книжку «В центральной музыкальной школе» (М.: АО "Инфест", 2000).
[ii] Н.З. Бирюков (1912-1966) был инвалидом – см. подробную статью о нем в Википедии, жуткая история. Не знаю, кто был второй автор.
[iii] Владимир Николаевич Турбин (1927-1993), тоже учился с мамой на одном курсе. В мое время он преподавал на филфаке (филолог, доцент МГУ), нам нравились его лекции о русской литературе.
[iv] Михаил Давыдович Львов (1917-1988), советский поэт и литературный критик.
[v] Бетти Львовна Федотова ( урожд. Розенфельд, 1900-1992), певица, жена театрального художника Ивана Сергеевича Федотова. Перед войной у нее был роман с Наташиным отцом А.И. Роскиным.
[vi] Ленинградская художница и писательница Тамара Сергеевна Цинберг (1908-1977), с которой дружили Перельманы.
[vii] Инна Барим – дочь племянницы А.Ф. Перельмана Рахили Моисеевны.
[viii] Для тех, кто не учился в русскоязычной школе: в замечательной комедии Н.В. Гоголя за ревизора из столицы принимают глупого и наглого молодого человека Хлестакова.
[ix] А.А. Ахматова.
[x] В.И. Роскин.
[xi] Наташина бабушка Роза Наумовна Рабинович (урожд. Матусовская; 1880-1951) вернулась после эвакуации в Ленинград.
[xii] Наташина ленинградская тетка Лидия Давыдовна Гринберг (урожд. Рабинович, 1905-1971), микробиолог.
[xiii] Е.Г. Френк.
[xiv] Е.С. Ральбе.
[xv] Знаменитый ушник – это Александр Исидорович Фельдман (188-1960). Ужасно, что 13 января 1953 г. он станет воистину «знаменит»: имя его появится в Сообщении ТАСС об аресте врачей-вредителей (арестованы они были раньше, в 1952). Меня лечила его дочь Валентина Александровна, доктор наук, заведовавшая ЛОР отделением в Басманной больнице в Москве, ее в 1952 году «всего лишь» уволили с работы – не посадили. А очаровательная дочка Валентины Александровны, Марина, в тот момент (1952) была студенткой мединститута.
[xvi] Сергей Владимирович Образцов (1901-1992), актёр и режиссер кукольного театра, создатель Центрального театра кукол в Москве (1931). Кукольный театр был очень популярен в СССР и за границей (не так, как русский балет, но все же, огромное количество спектаклей), в зарубежных гастролях всегда показывали спектакль «Необыкновенный концерт» (сначала назывался «Обыкновенный концерт», но потом переименовали – безопаснее), включавший в себя номер со львом.
[xvii] Роскины работали дома (у Владимира Иосифовича еще не было мастерской, в квартире всегда пахло маслом для живописи), ложились поздно.
[xviii] Очевидная аллюзия на эпиграмму Козьмы Пруткова: « - Вы любите ли сыр? - спросили раз ханжу. / – Люблю, – он отвечал, – я вкус в нем нахожу».
[xix] Книга журналиста Владимира Александровича Поссе «Воспоминания. 1905 – 1917 гг.» (П.: Изд-во Мысль, 1923).
[xx] Мальвида-Амалия фон Мейзенбуг (1816-1903), немецкая писательница, мемуаристка, воспитательница детей Герцена. Безумно, с моей точки зрения, интересная история (смерть Натальи Александровны, дети: Ольга, Тата, Саша; Герцен не уверен, умеет ли Мейзенбуг держать дисциплину, а тут приезжает Наталья Алексеевна Огарева, – живущим заграницей русским детям нужен русский язык; Тата становится помощницей отца, а Ольга всё больше с Мальвидой, отчуждение и т.д.) – всё это будет печататься в Герценовском томе «Литературного наследства» (том 99-2), в котором мама, еще не зная этого в октябре 1950 г., будет вскоре участвовать, и трагедия герценовской семьи не будет давать мне заснуть в детстве. (А Коля, утонувший на пароходе, когда еще Наталья Александровна жива была, до всякой Мальвиды! – Коля, бедный глухой мальчик, едва научившийся говорить, такой милый, что он благодарил покатавших его лошадей, – учитель бросает Коле веревку, но волна... – может быть, лучше было читать мне на ночь что-нибудь сладкое из жизни советских школьников, для нервишек-то было бы полезнее?!)
[xxi] Пьеса А. Глобы в постановке театра им. Ермоловой с Всеволодом Семеновичем Якутом в главной роли. Часто упоминается, что Якут играл эту роль 840 (!) раз (в интернете есть аудиозапись спектакля, можно послушать). В основу грима Якута был взят портрет Пушкина работы Кипренского, и каждый зритель задавался вопросом: не был ли Пушкин еврейских кровей, – уж очень на них похож.
[xxii] Большой популярностью пользовались выступления с устными рассказами литературоведа Ираклия Луарсабовича Андроникова (1908-1990).
[xxiii] Н.Г. Клюева.
[xxiv] «О хороших и плохих рифмах», статья С.Я. Маршака. – Впервые под заглавием "Заметки о мастерстве. О плохих и хороших рифмах" в "Литературной газете", 1950, № 99, 24 октября.
[xxv] Газета «Ленинские искры» издавалась в Ленинграде, а «Пионерская правда», как и журнал «Пионер», в Москве.
[xxvi] Позже у нас считалось, что Нина Георгиевна, привыкшая, что она зав. кафедрой и вообще авторитет, не осознавала, что после “суда чести“ ее хлопоты вполне могли приводить (и приводили) к нежелательным результатам.
[xxvii] Александр Григорьевич Тышлер (1898-1980), живописец, график, театральный художник. Он дружил с В.И. Роскиным и часто бывал у них.
[xxviii] Фёдор Васильевич Гладков (1883-1958), русский советский писатель, классик социалистического реализма.
[xxix] Известный памятник древнерусской литературы.
[xxx] По нынешним законам диплом срока годности не имеет. Не знаю, как было в сталинские времена.
[xxxi] Николай Павлович Анциферов (1889-1958), культуролог, историк, градовед и краевед. Жена, Софья Александровна Анциферова (урожденная Гарелина, 1899–1964), краевед, историк театра.
[xxxii] Тенишевское училище — дореволюционное среднее учебное заведение Санкт-Петербурга. Помещалось на Моховой. Н. П. Анциферов был преподавателем училища. http://www.chukfamily.ru/Lidia/Proza/Procherk/stakan.htm
[xxxiii] Папазян, Ваграм Камерович (1888—1968) — армянский советский актёр, главным образом играл Шекспира. Отелло считается его шедевром.
[xxxiv] А.А. Ахматова.
[xxxv] Роман шотландского (мы его попросту считали английским) писателя Арчибальда Джозефа Кронина (Archibald Joseph Cronin; 1896-1981).
Добавить комментарий