Старый автор еще крочиковской ЧАЙКИ прислал нам отрывок из своих мемуаров. Думаю, что большинство из нас давным-давно прошло этап «удивлений» и недовольства, выражаемого автором по поводу то одного, то другого в Америке. Да, у них многое по-другому, но мы приехали в ИХ страну... Однако материал мы решили опубликовать, в ком-то, возможно, он пробудит ностальгию, а в ком-то - полемический задор.
Редакция ЧАЙКИ
Взревели моторы, взлетел самолет, а солнце пошло на посадку. Но оно не приземлилось, не погрузилось в размытые туманом черно-белые окраины заснеженной Москвы. Оно никуда не ушло, а зависло над пухлыми серебристыми облаками и от самого Шереметьева неотступно сопровождало ИЛ-62, заставляя пассажиров опускать плотные створки круглых илюминаторов.
Ночь оставалась днем, хотя часовые стрелки наручных "ракет" и "востоков" давно уже перескочили цифру 12. Аэрофлоту, как раньше, уже не давали заправку в ирландском Шенноне, где обладателям российских синих корочек можно было пару часов пошататься по дьютифришным лавчонкам, попить максвеловского кофейку и будвейзеровского пива. Почему, как и за что выперли Россию из этого заморского рая, неизвестно.
Теперь самолет накоротке приземлился в канадском Ньюфаундленде. Цепочка сонных пассажиров вяло перетекла в круглый аэропортовский зал ожидания и растворилась в стройных рядах длинных железных скамеек. Среди них выделялась гривастая с проседью голова знаменитого поэта-песенника Ильи Резника, писавшего довольно средние, на мой вкус, тексты для Аллы Пугачевой. Вальяжный, недоступный, он стоял в компании двух попугаисто одетых молодых блондинок. Когда обьявили вылет, он сразу же, без очереди, прошел с ними в свой салон 1-го класса.
А что же солнце? Оно продолжало за нами следовать и нас преследовать, вплоть до самого Лос- Анджелеса. Оно вдвое удлинило тот памятный перелетный день и вовсе убрало с нашего пути привычную московскую ночь. Впрочем, вскоре стало понятно, что это жаркое светило вот также просто устраняет зиму, растягивая южнокалифорнийскую весну и лето на целый год. Позже я даже придумал по этому поводу перефразировку известной песни, которая теперь сообщала, что в Лос-Анджелесе "12 месяцев весна, а остальное - лето".
Не только дневное, но и ночное светило всячески изощрялось в демонстрации своей необычности. Его узкий месяц не висел, как у нас, вертикально, а зачем-то, задирая ноги кверху, плашмя ложился на спину. И вечерняя тьма вела себя не по правилам - без всяких сумерек тяжелым театральным занавесом падала с неба на землю, стремительно сгущалась и за считанные минуты перекрашивала в сизо-черный цвет розовые бегонии и алые бугенвили, живой оградой отгораживавшие от тротуаров и дорог полисадники частных владений.
Кроме этих чужих южных цветов, и мои привычные садово-огородные знакомцы стали вызывать недоумение, которое быстро переходило в отрицание. Так, большая часть сортов помидоров отличалась от наших очень слабым наличием кислинки, они казались пресными и невкусными. Яблоки, даже зеленые, огорчали карамельной сладостью и оставляли на языке ощущение разжеванного леденца с конфитюрной начинкой. Еще хуже обстояло дело с ягодами, среди которых не было ни крыжовника, ни смородины, а искусственно выращенная в парниках "черника" своим целлулоидным видом и вкусом вызывала печальную ностальгию по лесным полянам подмосковной Загорянки.
- В излишней сладости фруктов и овощей виновато чрезмерное солнце, - обьясняли мне уже прижившиеся в Южной Калифорнии российские земляки. А другие добавляли:
- Чего ты хочешь, если пасешься только в дешевых русских магазинах? Иди в другие, дорогие - там есть всё и на все вкусы, только гони монету.
А еще поражала скудость даров океана, который, будучи под боком, казалось, должен был завалить Лос-Анджелес лососем, тунцом, сардиной, камбалой. Я привык, что московские прилавки даже в советские времена радовали глаз обилием и разнообразием всяческих скумбрий, окуней, карпов, килек-тюлек, селедок. Одних видов лососевых было штук несколько. Здесь же выбор ограничивался подкрашенными салманами ("add color"), тощими тилапиями и прудовыми форелями. Таких магазинных гигантов, как старые российские "Океаны", вообще не было, а считанные корейские и таиландские рыбные магазинчики торговали дальним завозом, причем, довольно дорогим.
Казалось бы, жить у океана - какая прелесть: большой широкий пляж, нежный золотой песок, яркое южное солнце. Красота. Но... "Видит око, да зуб неймёт". Здешний океан - никакой не океан, а просто декорация, бутафория, инсталляция. Стой и смотри на него с берега, любуйся издали. Хочешь искупаться? Фиг тебе, в воду не войдешь - она холодна и неласкова, как фригидная дама. Эту подлянку калифорнийским пляжам подкидывают прибрежные пассатные течения с ледяной температурой, недаром по ним для водоснабжения Лос-Анджелеса хотят сплавлять из Антарктиды гигантские айсберги, они по дороге не растают.
Впрочем, была бы вода и теплее, все равно здесь не покупаешься - свирепые волны-циклопы таким боксерским джебом бьют по голове наотмашь, что того и гляди опрокинут и затылком об дно долбанут. Только редкими счастливыми годами в июле или августе иногда открывается окошко, когда смельчаки могут ненадолго окунуться в чуть потеплевшую воду.
Эх, если бы только противоречивая лосанджелесская природа оказывалась в контре с опытом всей моей предыдущей жизни, обвешенной мешками бесполезных теперь знаний, привычек, навыков. Увы, почти каждое очередное столкновение с той или иной новой калифорнийской (бери выше, американской) непонятностью вызывало у меня недоумение и неприятие.
Взять хотя бы странную привязанность американцев к отжившим даже в старомодной Англии мерам веса и длины. С какой стати в супермаркетах морковку и лук вешают фунтами ("pounds", в сокращении почему-то "lbs")? Зачем фармацевт в аптеке отвесит вам таблетки в унциях ("ounces", сокращенно "oz")? И ваш путь до Сакраменто никто не укажет в километрах, а только в милях ("miles", сокр. "ml"). Так же, как в домах, на улицах и площадях все и вся измерят футами ("feet" или "ft), дюймами ("inches") и акрами ("acres").
Весь мир давно уже живет в мире метрических размеров, зачем здесь такая замшелая архаика, к чему при всеобщей глобализации в США так упорно держатся за неудобную ветошь?
А как понять, почему аж от феодального средневековья перешло в демократическую республиканскую Америку администативное деление ее территории на графства? Если для традиционной монархической Британии это еще как-то может подходить, то, на мой непросвещенный взгляд, для США - нонсенс. Может быть, от феодально-колониального прошлого стоило оставить и герцогов, баронов, князей или еще каких-нибудь европейских лендлордов?
Трудно было мне также согласиться с названиями американских дошкольных заведений, которые представились мне перевернутыми с ног на голову. Чудно было узнать, что в США малышей-трехлеток сначала водят в "preschool", то-есть, на учебу "до школы", и только потом почему-то в детский сад ("children-garden"), за которым уже сразу следует школа. Разве не должно быть наоборот?
Или признать правильным, что футболом называется игра (регби у англичан), в которой спортсмены орудуют вовсе не ногами, как указывает название, а руками. Может быть, назло Байрону и Киплингу американцы поменяли в словаре "foot" на "arm"? Зачем все именовать шиворот-навыворот?
И еще кое-какие другие обескураживающие откровения поджидали меня в первые месяцы моего колумбового пути. Сильно я был разочарован крахом некоторых моих брендовых представлений, многолетне вбивавшихся в голову глянцевыми журналами, книгами и голубыми экранами. Что это?
Взять хотя бы знаменитый Голливуд, который вдруг оказался небольшой заштатной улицей, застроенной низкорослыми домами с непримечательной провинциальной архитектурой 50-х годов. Моя московская Черкизовская уже в те времена и то выглядела куда солиднее.
Вообще, названия многих улиц очень удивляли. Например, Stanley Ave, где мы стали жить, была маленькой узкой улочкой, никак не тянувшей ни на какую авеню. Также не впечатляли и другие соседние "бульвары", где не росло ни одного кустика, и "проспекты", преодолевавшиеся белками в два прыжка. Разве это не насмешка?
Другие сложности бытия относились в основном к тому, что мне, выросшему в социально-ориентированном обществе, трудно было сразу без разбега прыгнуть в океан крутого индивидуализма, окунуться в "private"-культ неприкосновенного собственничества, пронизывающего все стороны жизни в Америке, самой частнособственнической страны мира.
Попробуй, например, проходя по тротуару мимо чьего-нибудь дома, поднять с земли перезрелое яблоко, упавшее с дерева на его полисаднике. Или ступить на газончик и помять цветки на клумбе. Застукавший на месте такого страшного преступника, хозяин выскочит из двери, оскалит зубы и спустит на тебя собак (нет, не настоящих, те больше служат в спальне и столовой, а не в охранном отделении). Причем, наорет на тебя столь свирепо, что пятки твои бенгальским огнем засверкают, отбивая по асфальту барабанную дробь. И возмущенный собственник вправе не только вызвать полицию, но и пальнуть тебе в спину из дробовика или кольта. А если пристрелит, то теоретически суд его может даже оправдать.
Кстати, трудно было понять, почему американцы столь упорно держатся давно устаревшей статьи своей конституции, разрешающей свободную продажу кому не поподя огнестрельного оружия. Понятно, что на диком Западе ковбою когда-то приходилось пистолями и карабинами защищаться от стрел и тамагавков краснокожих. Но это вовсе не значит, что теперь, в ХХI веке, можно мириться с пальбой в школах, кинозалах и на дискотеках.
И вот еще одна непонятная странность, открывшаяся мне в первые же дни познания лосанджелесской уличной жизни, когда мне было обьяснено:
- Не вздумай хапать руками на улице собачку или младенца в коляске. Можешь только просюсюкать "O, the nice dog" или "The beаutiful baby", и все. Все другое - тоже прямое посягательство на неприкосновенность чего-то своего, собственного, частного, личного.
Точно так же нельзя подходить к лежащему на тротуаре человеку, даже если он стонет и просит о помощи. Вызвать скорую помощь, emergency - вот это да.
Память тут же сфокусировала случай далекой молодости, когда с очередной своей пассией, выйдя из метро Спортивная, я заметил привычный натюрморт - лежащего под забором человека, которого прохожие обходили крутой дугой с ворчанием "нажрутся свиньи". Мы с девицей гуляли в Лужниках часа три, не меньше. Идя обратно, увидели того же мужика, подозрительно не сменившего позы. В чем дело? Оказалось, он уже 5 часов был вовсе не мертвецки пьян, а мертв от инфаркта. Вот и не подходи после этого к человеку...
Но это когда было, и где - в той, якобы, духовной, но бездушной стране моей советской молодости. А в Америке никого нельзя трогать, обьяснили мне, потому, что:
- во-первых, неизвестно что за болезнь свалила мужика, не заразная ли, а то ведь и самому можно запросто подхватить какую-нибудь микробно-вирусную бяку,
- во-вторых, негоже тебе, технарю, скрипачу или кулинару, лезть со своим гаечным ключом, смычком или бифштексом к упавшему на землю инфарктнику, инсультнику или эпилептику.
Логика, конечно, во всем этом есть, но почему-то душу от нее воротит.
Добавить комментарий