Продолжение Начало: Часть 1, Часть 2
ПОСЛЕ ВОЙНЫ
Еще до войны актёрам еврейского театра дали комнатки в коммунальных квартирах трехэтажного дома на улице Станкевича. Когда-то этот дом принадлежал купцу Елисееву, магазин которого – «Елисеевский» - до сих пор стоит на Тверской улице (а тогда улице Горького). Мы жили на третьем этаже. В памяти навсегда остался адрес: Станкевича 12, квартира 3. И номер телефона помню: К-0-99-86. Память удержала и первую встречу с отцом. Мне было, наверно, около года, когда отец вернулся с войны: после майского Дня Победы он задержался в Чехословакии почти на год. Я помню, как в дверном проеме появился огромного роста дядька в расстёгнутой долгополой серой шинели.
По возвращении отец поступил на заочное отделение Института Народного Хозяйства имени Плеханова, на инженерно-экономический факультет. А мама была занята в театре. И чтобы помочь ей, приехала ее младшая сестра Мая. Ей было лет шестнадцать. Она приносила меня в театр к маме на кормление. Актеры бежали смотреть на пухлого малыша. Даже сам Соломон Михайлович Михоэлс приходил в гримерку поцеловать Сендерла в розовую попку. Входя, он говорил Сиротиной: «Ба вайс, ба вайс Сендерл!» «А ну, покажи-ка, покажи-ка Сендерла!» Потом Мая меня уносила домой. Маму я тогда видел реже, чем Маю, и потому Маю звал мамой.
Тетя Мая рассказывала, что мама и другие еврейские актеры были хронически голодными. После спектакля царским считался ужин из оладий, которые были приготовлены из тертого мороженого картофеля.
Сама Мая, живя у нас и постоянно бегая в театр, влюблялась то в одного актера, то в другого. Особенно ей нравился Зиновий (Зуня) Каминский – талантливый, очень музыкальный актер, которого готовили на смену Зускину, так же, как и Григория Лямпе.
ПОСЛЕДНИЕ РАДОСТИ
Сразу после войны Михоэлс быстро поставил музыкальный спектакль «Фрейлехс» («Радость»). Это был праздник жизни, еврейская свадьба – символ возрождения. Отдельные сцены спектакля я до сих пор помню, хотя видел его, когда мне было два-три года.
В 1947 году Перец Маркиш принёс в театр новую пьесу «Восстание в гетто». В главной роли опять Нехама Сиротина. Ни о ком другом Маркиш и слышать не хотел. Мама играла героическую еврейскую подпольщицу Ноэми, которая говорила: «У нас отняли всё, кроме наших глаз, чтобы мы всегда и всюду видели, что мы – другие... Каждый порог жжет нас своим гостеприимством!» Ноэми, говоря о скитаниях евреев, бросала в зал мысль, что даже небольшой кусочек собственной территории может изменить ситуацию. Естественно, такие заявления власти сочли националистическими, в Центральный Комитет Коммунистической партии пошли доносы. Начиналась «борьба с безродными космополитами», как теперь называли евреев. Повеяло «Холодной войной».
...Как у короля Лира-Михоэлса был шут-Зускин, так вне сцены Михоэлса смешил маленький, толстенький актер Эли (Лев) Трактовенко. Он очень смешно копировал Михоэлса, рисовал на него карикатуры, но тот не обижался: он был слишком мудр для этого. И часто повторял актерам: «Вот меня не станет, что вы будете делать?» Как в воду глядел…
САМЫЕ РАНННИЕ ТЕАТРАЛЬНЫЕ МЕМУАРЫ
Мама часто брала меня с собой на свои спетакли. Я всегда сидел в боковой осветительской ложе под прожектором. Хотя из-за прожектора было очень жарко, я ничего не замечал и смотрел на волшебство, каким был для меня театр. С трехлетнего возраста помню сцены из «Колдуньи» Гольдфадена. Мама играла там злую Мачеху.
А ее падчерицу бедняжку Миреле играла Этель Ковенская. Бабу Ягу – Зускин. Изредка его заменяли дублеры. В частности, был в театре актер и ассистент режиссера Яков Цибулевский, который знал все роли наизусть и мог в случае экстренной необходимости быстро заменить любого исполнителя. Сам Михоэлс по окончании последней своей репетиции спектакля «Реубейни» перед отъездом в Минск сказал: «Если я задержусь в Минске, репетиции будет вести Зускин, а мою роль будет дублировать Цибулевский»...
Помню, как в конце спектакля «Колдунья» загорался дом, мама, игравшая Мачеху, залезала на крышу и оттуда махала мне платочком. Я не боялся за маму, потому что огонь был не настоящий: красные лоскутки материи, освещенные красными прожекторами с балкона и продуваемые вентиляторами, полыхали как языки пламени. До сих пор помню песенку из спектакля. Ее пели Баба Яга (Бобе Яхнэ) и Миреле. Баба Яга тащит за руку девушку к себе, припевая «Кум, кум, кум цу мир, кум цу ми-ир, тохтер ма-а-айне….» ("Идём со мной, доченька"). А Миреле пыталась вырваться: «Нейн, нейн, их вил нит гейн…» ("Нет-нет, не пойду"). Когда мама играла узбечку в спектакле «Хамза», она должна была ходить в длинной парандже. Однажды она запуталась в ней и упала. Зрители думали, что так нужно по ходу спектакля. Засмеялась только одна девочка, стоявшая за кулисами: это была мамина младшая сестра Мая.
Дома я всегда слышал разговоры о театре, о спектаклях еврейского театра, таких, как «Леса шумят» или «Восстание в гетто». Автор пьесы поэт Перец Маркиш сам признавал, что в его пьесах Сиротина играет лучше, чем у него написано. Помню и последний спектакль ГОСЕТа в постановке Михоэлса «Фрейлeхс». В памяти – очень красивые, яркие, в блёстках платья актрис: Эти Тайблиной, Ханы Шмаеног, которые проходили танцем по авансцене… Актер Самуил Латнер в массовой сцене "на ярмарке" нес высокую палку, на крюках которой весели фуражки, кепки и прочие картузы, и зазывал покупателей: «Гитл кашкетн, кашкетн, картузн!» А главную роль жениха Маркуса играл Эмиль Горовец, ставший впоследствии известным эстрадным певцом.
Вернувшись из театра домой, я повторял фразы из спектакля, напевал песенки из «Колдуньи»: желание подражать, представлять что-то перед публикой было, наверно, врожденным…
ЗАНАВЕС ОПУСКАЕТСЯ… ПРЯМО НА ГОЛОВЫ
Это было время, когда опускался железный занавес: гражданам СССР запрещалось вступать в брак с иностранцами. Иметь родственников заграницей запрещалось. Использовать в музыке нерусские мотивы запрещалось. Советских людей убеждали, что русские изобрели радио, паровоз, самолёт и всё остальное, что советский слон - самый большой, а советские часы – самые быстрые. За политический анекдот давали десять лет. Евреи учились говорить языком мимики и жестов.
Михоэлс рассказывал другу: «Когда я в Америке встретился с Альбертом Эйнштейном, он спросил меня, есть ли антисемитизм в Советском Союзе»... Михоэлс помолчал, горько усмехнулся и продолжил: «Я ответил ему, что нашей Конституцией, как всем известно, антисемитизм запрещён». И Михоэлс опять горько усмехнулся. Он умел говорить неправду так, что тот, кому надо, понимал, где была неправда, а где правда.
Дело против Михоэлса готовилось быстро. Абакумов решил объединить Михоэлса и Евгению Аллилуеву, родственницу покойной жены Сталина Надежды, чтобы обвинить их в заговоре с целью передачи сведений о частной жизни Сталина американской разведке.
В декабре 1947 года Аллилуева была арестована. К этому же делу была привязана и Полина Жемчужина, жена Молотова, министра иностранных дел СССР. Жемчужина была еврейкой, дружила с Надеждой Аллилуевой, высоко ценила Михоэлса. Но ее арестовали уже после убийства Соломона Михайловича. Видимо, окончательное решение избавиться от Михоэлса было принято Сталиным после того, как Михоэлс осмелился публично приветствовать декларацию ООН о создании независимого еврейского государства Израиль. До сих пор не ясно, слова об Израиле артист произнес по неосторожности или специально решил испытать судьбу.
2 января 1948 года Соломона Михайловича, который состоял в Комитете по Сталинским премиям, командировали в Минск для рецензии на представленный к Сталинской премии спектакль Белорусского театра «Константин Заслонов». Моисей Соломонович Беленький рассказывал, будто Михоэлс предчувствовал, что не вернется оттуда живым. Перед отъездом он со многими прощался. С Беленьким они взяли бутылку водки. Выпили половину. «Допьем, - сказал Михоэлс, - если вернусь». Зускина он позвал в свой кабинет, усадил за свой стол и сказал: «Скоро ты здесь будешь сидеть. Очень скоро».
Михоэлса убили в ночь с 12 на 13 января. Подробности стали известны из показаний Абакумова, которые он дал Лаврентию Берии в 1953 году во время расследования убийства Михоэлса. Абакумов рассказал, что Сталину доложили о прибытии Михоэлса в Минск вместе с театральным критиком Голубовым-Потаповым, который был одновременно тайным осведомителем КГБ (таких называли «театроведами в штатском»). Сталин тут же приказал «ликвидировать» Михоэлса под видом несчастного случая. «Пусть будет автомобильная катастрофа», - сказал он по телефону. За Михоэлсом в гостиницу прислали машину, чтобы вроде отвезти его к друзьям, но привезли на дачу к главе белорусского НКВД Лаврентию Цанаве. Там его убили, а тело бросили на улице Белорусской и переехали грузовиком. За эту операцию Цанава был награжден Орденом Ленина.
Когда тела Михоэлса и Голубова-Потапова лежали в морге минской больницы перед отправкой в Москву, мой старший двоюродный брат Давид Сиротин бегал хоть издалека посмотреть, где они лежали.
Дочь Сталина Светлана Аллилуева вспоминала, что слышала, как её отец по телефону произнёс: «Пусть будет автомобильная катастрофа». Это было сказано за несколько часов до гибели Соломона Михайловича.
Историю убийства и похорон подробно описали дочери Михоэлса Наталья Соломоновна и Нина Соломоновна. Вспомню только то, что слышал сам. Мама рассказывала, как во время похорон, несмотря на лютую январскую стужу, старый скрипач играл рвущие сердце мелодии, стоя на крыше небольшого дома или на заборе напротив театра на Малой Бронной.
А внутри театра художники Фальк, Тышлер и Рабинович делали зарисовки мертвого Михоэлса, лицо которого восстановил, дабы скрыть следы побоев, Збарский, бальзамировавший Ленина...
15 января 1948 года гроб с телом Михоэлса был установлен в фойе театра. За два дня мимо гроба прошло более 10 тысяч человек. На церемонии прощания Александра Вениаминовна Азарх говорила о своей дружбе с Михоэлсом, которая возникла еще в театральной школе в Петрограде. Грановского, руководителя школы, она не упомянула – это было слишком опасно.
Как и предсказывал Михоэлс, возглавить театр пришлось Зускину. Но ненадолго. Уже вовсю готовилась ликвидация театра «по финансовым соображениям, в связи с нерентабельностью».
Я помню из рассказов мамы, что в январе, сразу после смерти и похорон Михоэлса, мои родители не могли справлять мой день рождения: мне исполнилось три года. Но Вениамин Львович Зускин сказал, что отмечать надо, и даже сам пришел на мой день рождения вместе с женой, актрисой Эдой Берковской. Он тоже, как ранее Михоэлс, предчувствовал, что дни его сочтены. Зайдя ко всем еврейским актёрам, жившим в этой коммуналке, он попрощался с ними. А потом попросил моего отца проводить его: боялся нападения. У нас тогда гостил мой старший двоюродный брат Давид, приехавший из Минска. Он и мой отец, который вооружился на всякий случай железной палкой, довели Вениамина Львовича до самых дверей его квартиры. Через несколько месяцев Зускина арестовали.
Забрали сонного из больницы, куда его направили врачи, чтобы сном лечить нервное истощение. Через год театр закрыли. Впрочем, ГОСЕТ практически умер задолго до закрытия. По рассказам мамы, зрителей в зале почти не было, хотя билеты были проданы. Евреи покупали билеты, чтобы поддержать свой театр, но прийти боялись: у входя дежурили фотографы КГБ. Актёрам не платили зарплату. За ними следили. Мама рассказывала, как в первые дни после закрытия, во дворе театра стали жечь декорации, еврейские книги, архивы. Некоторые актеры, кто посмелее, побежали во двор. Мой папа успел унести несколько десятков фотографий и еврейских книг. Они долго хранились в стенном шкафу в коридоре нашей квартиры, под замком. Часть из них я привёз с собой в Америку. Они более 30 лет лежали нераспакованными. Ведь я на идиш не читаю. А когда во время урагана Сэнди случилось наводнение, еврейские книги погибли вместе с собраниями сочинений Фейхтвангера, Шолом-Алейхема. Погибла и часть тиража моего сборника рассказов "Москва - Нью-Йорк, далее везде..." Но старые театральные фотографии сохранились...
Теперь уже бывшие актёры бывшего еврейского театра жили в страхе и в ожидании ареста. Мама держала наготове узелок с теплым бельем, носками: для себя и для папы. Так было вплоть до смерти Сталина.
…Семь лет бывшая актриса Московского еврейского театра Нина Сиротина была без работы.
ЗАНАВЕС ОПУСТИЛСЯ, СЛОВНО КРЫШКА ГРОБА
Последним спектаклем при жизни Михоэлса был «Леса шумят» с Зускиным, Гроссом, Ковенской и Сиротиной в главных ролях. Премьера состоялась в ноябре 1947 года. А последним спектаклем перед закрытием театра был веселый «Фрейлехс» (по другим данным, "Гершеле Острополер" Гершензона). Это было на гастролях в Ленинграде. Перед этим был распущен Еврейский антифашистский комитет, ликвидированы газета «Эйникайт», издательство «Дер Эмес», еврейское радио. На гастроли в Ленинград ГОСЕТ был отправлен (неслыханное дело в театральной практике) в декабре, а не летом. Это было сделано, как выяснилось, чтобы показать, что зрители в театр не идут. Нечто подобное сделали с Киевским еврейским театром, которому было приказано переехать из Киева в Черновцы. Зускин в Ленинград не поехал из-за болезни.
20 декабря его положили в больницу с нервным истощением. А через 4 дня его арестовали прямо в больнице. В ту же ночь был арестован еврейский поэт Ицик Фефер, затем поэты, писатели и драматурги Давид Бергельсон, Йехезкель Добрушин, Самуил Галкин, Перец Маркиш, Дер Нистер, Исаак Нусинов… Все они - бывшие члены Еврейского антифашистского комитета…
Потом был закрыт еврейский театральный техникум, а его директор Моисей Соломонович Беленький арестован. Летом 1949 года были закрыты Белорусский государственный еврейский театр, Биробиджанский государственный еврейский театр, Украинский государственный еврейский театр. Московский еврейский театр был закрыт последним – в декабре. За каждым из театров – десятки актеров, музыкантов, рабочих сцены...
Перед закрытием театра каждому актеру было приказано заполнить «ликвидационную» анкету, в которой надо было указать родственников за границей и перечислить, где и когда артист бывал за рубежом. Эта анкета была затем передана в Министерство Государственной Безопасности. Официально ГОСЕТ был закрыт 1 декабря 1949 года.
В ликвидационный комитет входили директор театра Фишман, а также Зорин, Райнов и Бекман.
Актеры театра, в том числе Нина Сиротина, ждали ареста. Тех, кто был уже арестован, пытали. Писатели Дер Нистер, Нусинов, Добрушин умерли в заключении. Самуилу Галкину дали 10 лет лагерей. 8 мая 1952 года предстали перед военным трибуналом остальные еврейские деятели культуры. Почти все были приговорены к смертной казни…
12 августа 1952 года народного артиста Вениамина Львовича Зускина расстреляли... И детского поэта Льва Квитко... И драматурга, поэта, автора стихотворения «На смерть Михоэлса» Переца Маркиша... И поэта Давида Гофштейна... И поэта-драматурга Давида Бергельсона... И поэта Ицика Фефера... С тех пор в Америке, в Нью-Йорке старейшая еврейская организация "Арбетер Ринг" ежегодно отмечает эту печальную дату - 12 августа - траурными собраниями, чтением стихов и песен на идиш. В этом принимали участие Эмиль Горовец, Маргарита Полонская, Нехама Сиротина. А я, будучи с 1980 года корреспондентом радио "Свобода", делал об этом свои репортажи.
Добавить комментарий