Судьба – что есть более привлекательного для общих рассуждений о жизни человеческой? И сразу же думаешь о разных судьбах.
Ну, есть обычная человеческая жизнь по типу «родился – учился – работал – женился – родил – воспитал – умер». В моём родном ХХ-м веке – с его жуткими зигзагами войн и революций – было совсем нелегко прожить обычную жизнь. Но большинство выживших радовалось: жизнь как жизнь, как у всех, её и судьбой не назовёшь.
А вот судьба с её жёсткой целью и твёрдым планом, та, что «от неё не уйдёшь», та, что «покорного ведёт, а непокорного тащит», - это уж совсем другое дело. Определиться судьба может по-разному. У одного - с самого рождения – из-за несомненных талантов или, увы, несомненных изъянов, физических или моральных.
У другого – судьба медлит с определённостью – вплоть до «судьбоносного» мгновения. Не люблю я это словцо «судьбоносный», высокопарно оно, да и затаскано. Но тут оно к месту, означая временную (с ударением на «у») точку, когда слышится стук и надо открыть дверь экстраординарному событию, замаскированному под удивительную, смешную или слепую случайность. И начинается неостановимое движение, порой одномерное, порой – нет, но главное, что целенаправленное, то ли к несомненному достижению, вершине жизни, то ли к трагической катастрофе, предсказанной или предощущаемой заранее. Но кто же стучался в дверь и тут же отбегал от неё, чтобы остаться в невидимости?
Это – Судьба - с большой буквы, конечно – могучая неукротимая сила, действующая за кулисами жизни. Под напором Судьбы человеческая жизнь соскальзывает с обыденного пути на особый и следует к своей цели неукоснительно, хотя путь этот может быть и сложным: судьба сложна, а цель неизменна.
Конечно, Судьбе можно сопротивляться. Можно забаррикадировать дверь. Можно пытаться умилостивить Судьбу или обмануть её. Но вообще-то, сопротивление Судьбе называется подвигом. И только героя можно назвать «хозяином своей судьбы».
Так я думал.
Но с недавних пор я увидел в тени Судьбы схожую, но отличную силу, столь же могучую, но ещё более таинственную. Я называю её Не-Судьбой. И действует она практически неотличимо от Судьбы, означая своё присутствие редким, но потрясающим событием, тоже «судьбоносным», или, если уж совсем точно, «не - судьбо-носным», на всякий случай с двумя тире. Отличить Не -Судьбу от Судьбы можно: Не-Судьба драматически меняет цель жизни и её план.
Тут могут возразить, а зачем, дескать, усложнять без нужды, зачем вводить дополнительную сущность. И одной Судьбы вполне достаточно, и вообще, неисповедимы пути Господни.
А я вам скажу на это:
А зачем говорить о Боге и Дьяволе? Одного Бога достаточно.
А зачем нам борение Добра и Зла? Давайте оставим что-нибудь одно.
Не получается, дорогие друзья, вот то-то!..
Поэтому допустим и Не-Судьбу в круг наших важных рассуждений.
И напомню вам, что в древней Греции судьба, Мойра, была не одна. Было целых три Мойры с разными задачами.
Ну а нам и двух хватит.
Почему всё это меня волнует? Дело в том, что в своей жизни я несколько раз служил – помимо своей воли, естественно, - орудием Не-Судьбы, был, так сказать, «судьбоносом», удачным или неудачным. И об этом я хочу рассказать.
Эпизод первый
Храп и Эрос
Оба эти эпизода, и первый, и второй, случились то ли в 1966-м, то ли в 1967-м году, в окрестности знаменательной годовшины, пятидесятилетия Великой Октябрьской социалистической революции. В это время я был молодым сотрудником большого академического института и часто ездил в служебные командировки. В основном я катался в два центра Большой Химии – Новомосковск, бывший Сталиногорск, рядом с Тулой, и Дзержинск, что около Горького. Работал я в составе «бригады», не уголовной, а научной. Нашей целью было создать новый аппарат синтеза винилхлорида: стране было нужно больше виниловых пластмасс.
Бригада была небольшая, всего пять человек. Один член-корреспондент, «прикладной» химик, один доктор наук - химик «чистый», один инженер – технолог и начальник заводского цеха. Все –знатоки, эксперты... Пятым в бригаде был я, «модельер»-расчётчик. Моя роль состояла в том, чтобы рассчитывать химический аппарат на электронной вычислительной машине (ЭВМ): так в Советском Союзе тогда называли компьютер.
В постоянной связке я был с технологом Львом Борисовичем Ф. из Дзержинского проектного института. Я считаю его лучшим химическим технологом, которого я встретил в своей жизни. Я научился у него многому. Чуть больше сорока, небольшого роста, толстенький, сильно близорукий, небрежно одетый и, честно говоря, невзрачный, внешне он был типичным средней руки технарём из провинциального НИИ. Внешне, а на самом деле специалист выдающийся, исключительно дельный. Объясняя что-либо, говорил отдельными, кристальной ясности, предложениями, держа в руке карандаш или мел и иллюстрируя течение мыслей чрезвычайно выразительной графикой. Получалось очень доходчиво: рисунки отражали мысль и, более того, порождали её. Вообще, Лев Борисович был человек образованный, прекрасно знал итальянскую живопись. Бывало, мы говорили с ним о Трифонове и Солженицыне.
Но были в его облике и необычные детали. На его запястьях были две идентичные татуировки: средневековый стилет с трёхгранным клинком, обвитым змеёй, и с пауком на рукоятке. И небольшой крестобразный шрам у левого виска, заметный только тогда, когда Лев Борисович снимал очки. Как-то он обмолвился, что в начале войны, подростком, он сидел в советской городской тюрьме, но его освободили – перед самым приходом немцев в этот город.
Работали мы со Львом Борисовичем очень слаженно и часто встречались то в его родном Дзержинске, то в Новомосковске, куда мы съезжались, чтобы испытывать аппарат. Однажды, по приезде в Новомосковск, мы решили – для экономии – пожить в одном номере гостиницы «Россия». Тогда это не вызывало никаких двусмысленных замечаний, типа «мы вас понимаем...». Ничего подобного, ну, сняли один номер на двоих, ну и ладно...
И вот перед тем, как лечь спать, Лев Борисович предупредил меня: «Xочу Вам сказать, во сне я храплю, не обессудьте...». Как бы невзначай...Так говорят очень важные вещи. В старых романах писали – «глядя в сторону».
Я рассмеялся.
«Лев Борисович, - сказал я. - Мой дедушка, Лев Павлович, Ваш тёзка, храпел во сне. Я вырос под храп дедушки. Так что храпите сколько хотите. Для меня храп – это нежное детское воспоминание, семейный уют».
В ответ Лев Борисович не улыбнулся.
Наступила ночь, и я оценил всю серьёзность и обоснованность его предупреждения.
Лев Борисович захрапел примерно в полвторого, не сразу же. Но проснулся я сразу.
Это был не храп. Можно было бы это назвать новой «Богатырской Симфонией», но стиль и исполнение выходили далеко за пределы эстетического поля Александра Порфирьевича Бородина, великого русского композитора и, кстати сказать, химика, как и Лев Борисович. Конечно, это была симфония, с несколькими, отчасти мелодическими, частями, с аллегро – и скерцо - ускорениями и последующими замедлениями, с ярко выраженной сонатной частью, сон всё-таки. Но вообще-то стало ясно, что Лев Борисович – законченный авангардист в духе конкретной музыки с её оригинальными сочетаниями городских и индустриальных шумов. Здесь было всё - свист перегретого пара и тревожный гудок приближающейся машины, жужжание фрезы зубного врача и затихающие раскаты грома, шелест травы и звук рикошетирующей пули...И совсем уж неожиданное булькание, сопровождаемое стуками: это Лев Борисович переворачивался. Переворачиваясь во сне, он почему-то стучал и булькал одновременно.
Были и электронные шумы, и когда впоследствии я слушал «Молоток» знаменитого Пьера Булеза, я поражался сходству некоторых фрагментов.
Апофеозом же был пассаж, который я не могу ни с чем сравнить. Представьте себе, что знаменитый оперный тенор, скажем Паваротти, берёт верхнее «до», а в этот момент его душат... Услышав жуткие хрипы, я не на шутку испугался и привстал на кровати. Нет, всё было нормально. Он мерно дышал, царило торжественное молчание. Так Лев Борисович закончил своё выступление примерно в четверть четвёртого.
Но это был лишь перерыв. Он длился пять минут, чуть больше, чем прославленная трёхчастная композиция Джона Милтона Кейджа «4′33″», во время исполнения которой не играется ни один звук. Cтрого говоря, по времени молчания Лев Борисович превзошёл Кейджа, ведь пять минут больше, чем четыре минуты и тридцать три секунды.
А через эти пять минут всё повторилось - с начала и до конца. Ещё часа полтора.
Это была незабываемая бессонная ночь. Под утро я забылся. Когда я проснулся, Лев Борисович уже бодрствовал и пил чай.
- Знаете, - начал я ....
- Знаю, - скорбно перебил меня Лев Борисович. – Фая Вениаминовна, моя тётя, говорила мне: «Лёва, это - твоя судьба!» В тюрьме уголовники дважды пытались меня убить. С женой мы спим раздельно.
Я открыл рот и стал говорить. Я говорил и слушал себя с крайним удивлением. Это был голос Провидения, а, может быть, и не Провидения, а кого-то другого.
- Лев Борисович, я знаю, что Вам надо делать, - говорил я. – У Вас очень слабые мышцы гортани. Вам их надо срочно укреплять. У меня был товарищ со слабой гортанью, я всё об этом знаю...
Это было чистое враньё, никакого храпящего товарища со слабой гортанью у меня не было. В прошлом у меня храпел только дедушка Лев Павлович, но довольно невыразительно, без всякого артистизма.
- Вы, Лев Борисович, должны каждый день в течение часа, не менее, кусать твёрдое дерево. Начинать надо сегодня.
Лев Борисович слушал меня очень внимательно. Он вообще верил мне, а тут поверил ещё больше.
В тот же день я нашёл в чахлой рощице около заводоуправления деревянную чурочку. В цеховой даборатории я обстрогал её, обработал шпательным ножом и шлифовальной бумагой. Деревяшка доджна была быть достаточно гладкой, чтобы, не дай бог, не занозить горло. Потом я продезинфицировал её, погрузив в воду, которая кипела в колбе. Наконец, завернул её в несколько фильтров.
Вечером я встретился с Львом Борисовичем в гостинице.
Перед сном я начал процедуру, попросив его открыть рот.
Лев Борисович, послушно, как птенец, разинул рот. Я развернул фильтры, достал чурочку и ввёл её в рот Льва Борисовича. Тут возникла проблема: чурочка несколько высовывалась изо рта. Можно было её немного отпилить, чтобы она полностью влезла в рот, но мне это показалось опасным.
- Лев Борисович, пожалуйста, снимите часы и положите перед собой. Кусайте чурочку в течение двух минут, ровно, не больше. Потом минут десять отдыхайте. Потом снова кусайте. И так в течение часа. А потом поспите час и повторите цикл ещё раз.
Дав такой дельный совет, я лёг спать и заснул под аккомпанемент: твёрдое дерево скрипело под зубами Льва Борисовича.
Ночью я проснулся. Скрипов не было. Раздавалось шипение, как будто воздух медленно выходил из сдувающейся футбольной камеры. Я включил свет. Лев Борисович сидел на кровати с выражением ужаса на лице. Его рука
была на чурочке, высовывавшейся изо рта. Было очевидно, что он хочет вынуть её, но не рискует. С трудом я разобрал его нечленораздельную речь.
Оказывается, кусая, он расщепил-таки зубами чурочку и поранил горло. Я, как виновник всей этой истории, тоже был в панике, но не выказывал её. Утром мы пошли в заводскую поликлинику к отоларингологу. Он принял нас без очереди, вытащил из горла Льва Борисовича щепочку-занозу, смазал пораненное место и дал полоскание.
Весь день мы не разговаривали. Льву Борисовичу было больно, мне стыдно. Вообще-то я хотел извиниться за дурацкую самонадеянность и за нетрадиционную медицину, но я рассчитывал на слова понимания и прощения, а поскольку Лев Борисович физически не мог их произнести, я отложил покаяние до более удобного случая. Молча мы легли спать.
Ночью нас ждала замечательная новость. В эту ночь Лев Борисович не храпел. Совсем!!! Его грудь равномерно подымалась и опускалась, производя регулярные и практически бесшумные воздушные потоки. И в следующую ночь он не храпел и через две ночи – тоже. Произощло чудо исцеления!
Честно говоря, я ждал бурной благодарности, но её почему-то не было. То есть было сказано «спасибо», но очень вяло. Вообще он стал странным. Я ловил на себе его взгляд и читал в нём какое-то непримиримое удивление.
А через три дня Лев Борисович – без всяких объяснений - отселился от меня, решив жить отдельно. Я подумал, что у него рецидив, но не расспрашивал.
Рабочие отношения у нас сохранились прежние, и работали мы столь же слаженно и интенсивно. Обычно он рисовал свои любимые схемки в маленьких блокнотах и отрывал листки, передавая их мне. Потом я делал по ним расчёты. Однажды я зашёл к нему отдать результаты и увидел у него в руках большой альбом для рисования. Он торопливо захлопнул его.
Через два месяца, в январе, мы встретились снова, на этот раз в его Дзержинске. Он жил в многоэтажном доме на центральной площади, она, конечно же, называлась площадь Дзержинского. Я жил на этой же площади в гостинице «Дружба». Дважды в неделю он приглашал меня на семейный ужин, а потом мы работали и немного беседовали.
Однажды после ужина он спросил меня: «Хотите посмотреть мои рисунки?» Я согласился, думая, что сейчас я увижу новые технологические схемы. Лев Борисович принёс гигантский альбом, который я видел в Новомосковске.
Я раскрыл его. Что же я увидел? И как мне - по прошествии почти 50 лет – восстановить живое впечатление от мгновенного, но глубокого потрясения? Оказывается, Лев Борисович был художником, который карандашом и пером нарисовал десятки, нет сотни эротических сцен.
В то время я уже читал «Камасутру». Более того, у меня дома была её слепая самиздатная копия. «Playboy» и, тем более, «Hustler» я увидел только в начале 90-х. О рисунках Эйзенштейна не слышал. Но вот зато видел в большом количестве картинки, которые слепые и глухонемые продавали в поездах.
Поразительным было то, что во всех рисунках Льва Борисовича – несмотря на разнообразные «сплетенья рук, сплетенья ног», обязательные для этого жанра, – не было никакого намёка на похоть и даже на страсть. Главной его задачей было передать выражения человеческих лиц. В каждой паре мужское и женское выражения замечательно дополняли друг друга. Слабому воодушевлению мужчины отвечала беспомощная улыбка женщины, мужской застенчивости откликалось тихое женское лукавство, любопытству соответствовала надежда, а скуке – смущение. Но нигде не было азарта охоты или победительного восторга, тем более ярости. Надо всем царил чёрно-белый колорит печали и отрешённости.
В этой бесстрастности была и своя таинственная, я бы даже сказал, колдовская притягательность. Я был молодой мужчина, и меня эти рисунки стали волновать. Лев Борисович заметил это. Улыбаясь, он взял у меня альбом и пошутил, сказав, что я лишил его одного порока, а он предался другому, вот ведь как бывает.
Я попрощался и пошёл к себе в гостиницу, вдыхая городской воздух, отравленный фенолом.
Сейчас, когда я пишу эти строки, мне кажется, что Лев Борисович создал свою версию старой легенды о соединении частей души, прежде единой. О том, что, даже встретив друг друга и соединившись, они не достигнут полной гармонии никогда. Никогда!
И я больше никогда не видел этот альбом и никогда не заговаривал о нём со Львом Борисовичем Никогда в жизни и никто не говорил мне о нём.
Но, кто знает, может быть, придёт час, и этот неведомый шедевр, к которому я всё-таки имел косвенное отношение, выплывет из глубин прошлого.
Эпизод второй
Ёж и француз
В последний раз я приехал в Дзержинск в мае. Приехал надолго, по срокам проект надо было заканчивать. Работа наша двигалась споро. Мы со Львом Борисовичем не могли нарадоваться, сравнивая данные испытаний и наши расчётные кривые.
Два раза в неделю Лев Борисович приглашал меня на семейный ужин. Ужин начинался в 6 часов, до 7 мы ели, а с 7 до 8 беседовали на технические темы.
Потом я уходил к себе в гостиницу, по пути глотая воздух с фенолом. По фенолу в воздухе Дзержинск был чемпионом России, а, может быть, и Европы.
Был вторник. Итак, я вышёл из подъезда дома Льва Борисовича на площади Дзержинского, центральной площади города Дзержинска, и пошёл в свою гостиницу «Дружба», расположенную на той же площади. По дороге я решил купить газету в киоске «Союзпечать». Мне хотелось купить «Литературную Газету», но она быстро распродавалась. Не было и «Известий». Оставался лишь «Дзержинский Рабочий», его я и купил.
Киоск был прислонён к ограде небольшого сада. Над киоском высился столб с электрической лампой, от которой исходил неширокий световой конус. Вдруг я заметил слабое шевеление на земле, на границе тьмы и света.
Я наклонился и присмотрелся: ёж!
Надо сказать, что в предыдущие годы, в детстве и в юности, нигде и никогда я не видел ежа в реальной жизни. Ни в лесу, ни в зоопарке. Конечно, я читал рассказы о ежах. Знал, что ёж – кроткое и безобилное животное. Знал, что ёж любит молоко, яблоки и заворачиваться в газеты. Знал, что он может бегать по квартире, сильно стуча: «Топ-топ-топ...» Слышал разные, приличные и неприличные, пословицы про ежа: «И ежу ясно...», «Испугать ежа..». И загадку: «Что общего между молоком и ежом ?» с ответом «Оба сворачиваются». При всём при том, я никогда не видел ежа. Тем не менее, я узнал его сразу, ничего необыкновенного в нём не было: ёж как ёж.
И сделал я вот что. По-инженерному, пальцами, я оценил длину ежа. Она была сантимеров 20. Потом я развернул газету «Дзержинский Рабочий» и постелил её на земле. Случайно я прикоснулся к его носу и почувствовал, что он влажный. Ёж мгновенно отпрянул от меня и свернулся. Карандашом я перекатил ежа на центр газетного листа, а потом свернул газету в кулёк неправильной формы. Ёж зашуршал в кульке, удобно устраиваясь, и замолчал.
Держа в обеих руках эту неудобную конструкцию, я медленно прошагал к своей гостинице, прошёл через вестибюль и стал подыматься по лестничному маршу. На площадке между первым и вторым этажами стояла, взявшись за руки, пара, - девушка и молодой человек. Они не обнимались, не целовались, просто стояли, взявшись за руки и глядя друг на друга.
Я сразу узнал, кто была девушка и кто был её спутник.
Девушка была Леночка Почукалина из отдела техдокументации. Я часто брал у неё «синьки», копии нужных чертежей. Леночка была девушкой флорентийской красоты. Я не знаю, откуда я взял этот термин «флорентийская красота», то ли вычитал откуда-то, то ли сам придумал – из-за поверхностного знания флорентийской живописи. Но всякий раз, когда я видел Леночку Почукалину, у меня вспыхивало: «флорентийская красота»!
А молодого человека я никогда не видел, но догадался. Это был француз из тех французов, что монтировали линию капролактама на местном химкомбинате. От девочек из техдокументации я знал, что Леночка собирается выходить замуж за француза, готовится свадьба, и ожидается приезд родителей из Франции.
Подойдя поближе, я увидел, что у француза хорошее, открытое лицо. У него было жесткие, коротко подстриженные волосы. И мне почему-то захотелось потрогать его нос.
Моё решение было мгновенным: я сделал два шага вперёд, подошёл к паре совсем близко и протянул французу газетный кулёк с ежом.
Со словами «силь ву пле», демонстрируя своё знание французского языка.
Интересно, что при этом ёж высунул мордочку из газеты.
Что же сделал француз?
Несколько удивившись, – ежа дарят не каждый день, он взял его и ушёл. Тоже мгновенно.
Я остался наедине с Леночкой Почукалиной. Она молчала, молчал и я. Говорить нам с ней было абсолютно не о чем. Вообще говоря, у меня с Леночкой ничего не было. Мы только один раз сходили с ней в кино во Дворце Культуры Химиков. На фильм«Айболит-66».
Наконец, француз вернулся, запыхавшись, и молча протянул открытку.
Я глянул: это были виды города Лиона. Я сказал: «Мерси!» и пошёл в свой номер на третий этаж.
Через день, в четверг, я снова был на ужине у Льва Борисовича. Закончили мы чуть позже обычного, где-то в полдевятого, и я снова вышёл на ту же площадь Дзержинского. «Союзпечать» была ещё открыта, и я купил всё того же «Дзержинского Рабочего». «Литературной Газеты» и «Известий» я и не ожидал.
Вдруг под ногами я почувствовал слабое шевеление. И хотите - верьте, хотите – нет, это был ёж! Это был второй ёж, виденный мной в жизни, но я готов был поклясться, что это был тот же самый ёж или его родной брат-двойник. У него был тот же размер и такой же влажный нос.
Ну и что мне оставалось делать? Конечно, я завернул и этого ежа в газету «Дзержинский Рабочий», и он уютно зашуршал там, устраиваясь.
И, конечно же, я снова увидел пару – Леночку Почукалину и француза, стоящих в той же позе, лицом друг к другу, взявшись за руки, - на лестничной площадке между первым и вторым этажами. У меня возникло впечатление, что они так и стояли эти два дня.
Когда я вручил французу нового ежа, на лицах молодых людей возникла сложная гамма чувств. Прежде всего, мне показалось, что они не вполне рады моему подарку. Кроме того, на обоих лицах читалась крайняя степень изумления. Но с разными оттенками. У Леночки это изумление было презрительным, у француза – тревожным. Может быть, он подумал, что дарение ежей – это старинный русский обычай, имеющий символическое значение.
Через неделю я зашёл в отдел техдокументации взять «синьки» новых чертежей. Леночки не было, на её месте сидела новая девушка, - Галя.
- А где Леночка? - спросил я.
- Она уже здесь не работает, - ответила Галя. – И уехала. Навсегда.
- Во Францию? - спросил я автоматически.
- Нет, -сказала она. – В Березники. Или в Самару. К родственникам.
И тут я узнал, что у Леночки и француза, кажется, Рене, всё внезапно разладилось. И никто не знает, по какой причине. И свадьба отменилась, и родители из Франции не приедут.
Я шёл по длинному коридору проектного института города Дзержинска и думал.
О чём же я думал? О том же, что и сейчас.
Думал я о внезапности событий, и о том, что странные совпадения редки, но неизбежны.
Да, а с Леночкой у меня вообще ничего не было. Мы только один раз сходили с ней в кино во Дворце Культуры Химиков. На фильм«Айболит-66».
Palm Beach, January 3, 2017
Добавить комментарий