Глава из повести «Метель из лиц вождей»
О Мишахе-голубятнике - рассказ особый.
В школе он был Ковалёв, но Ковалёва-папу мы никогда не видели. Во дворе говорили, что настоящая фамилия его папы была, скорее всего, Лейбович и что он был помощником у самого Дзержинского.
А ''скорее всего'' - потому, что его настоящую фамилию, полученную от родителей, проживавших в когда-то польском и всегда очень еврейском Житомире, не знал никто. А если и знал, сообщать не собирался. Хранил гостайну.
К тому же, настоящую фамилию мишахиному папе меняли неоднократно. Каждый раз, когда сочиняли ещё одну "легенду" – придумывали ему новую биографию для тайного внедрения в коварную вражескую среду.
Чтобы скрытно, разговаривая только на английском и фрацузском языках, добывать самые разные секреты в смердящем и обречённом логове капитализма.
И папа Мишахи раздобыл столько смердящих секретов и был такой храбрый и умный, что буржуи только и думали, как его переманить.
А он не переманивался.
И знал всё и про всех – и за бугром, и дома. И мог рассказать это всё Хозяину. Открыть, так сказать, глаза вождя на некоторые внутригосударственные несоответствия.
И поэтому его боялся даже самый главный энкавэдэшник, нарком Ягода.
Боялся и потому - расстрелял.
"Исполнил".
Лично.
Не доверил такой важное дело кретинам из главной лубянской расстрельной команды, которые от крови и водки совсем охренели и стали на врагов народа по два патрона тратить.
Сначала с трёх метров в затылок не попадали, а потом, видите ли, жалели и добивали, чтоб враги не выли и не корчились.
И не доверил этот расстрел даже своему лучшему комиссару по особым поручениям, орденоносцу товарищу Блохину, который тридцать лет простоял во главе этой расстрельной команды.
Простоял - потому, что сидя не "исполняют".
Да и некогда ему было расслабляться, за рабочий день до двухсот врагов "исполнял".
Лично. Собственноручно.
Одиночным.
В затылок.
В обитом цинком подвале ''спецавтобазы'' НКВД на углу Варсонофьевского переулка и улицы Большая Лубянка.
И, чтоб гнилой вражьей кровью не пачкаться, перед каждым "исполнением" надевал кожаную кепку, кожаный фартук, кожаные перчатки выше локтя.
Коричневого цвета. Специально для него пошитые в энкавэдэшных мастерских расстрелянным потом "контингентом".
Надевал и - "исполнял".
И партийных со стажем, и беспартийную сволочь.
И наркомов, и маршалов.
И балерин, и писателей.
И попов, и муфтиев.
И кулаков, и стахановцев.
И всякую прочую мелкую сошку, несть ей числа.
Тысяч двадцать "исполнил".
Лично. Собственноручно.
Одиночным. В затылок.
И в Катыни, где с пшеками пришлось повозиться, ''исполнением'' командовал.
И получил подарок от товарища Ягоды - мечту всех красных командиров и комиссаров, знаменитый немецкий "Mauser С-96" с прикладом из орехового дерева.
И ещё один орден.
И увеличенный спецпаёк с твёрдокопченой колбасой.
Всё хорошее, как известно, обязательно кончается. Даже для энкавэдэшников.
В один прекрасный день Сталину доложили, что его верный нарком приказал поставить свой мраморный бюст на холме над только что законченным Беломорско-Балтийским каналом.
Великоват оказался бюст, соразмерен с бюстами самого Хозяина.
И тем самым выдал потаённые намерения чекиста №1, который решил, что может стать самым первым вообще.
И товарищ Ягода, притворявшийся кристально чистым коммунистом, был разоблачён своим же помощником, товарищем Ежовым, который оказался ещё кристальнее.
И на непредвзятом, беспристрастном, объективном, и даже довольно скучном, без сюрпризов, следствии, на первом же допросе, подлый предатель Ягода совершенно добровольно признался, что продал за бугор все наши советские секреты ещё до того, как зеки вручную Беломорканал построили.
Признался, что шпионил для всех буржуйских стран сразу и для каждой буржуйской страны по отдельности, что был не только главным всесоюзным жидо-масоном, но и главным троцкистом, авантюристом, талмудистом, сионистом, иеговистом, гедонистом, сатанистом, монархистом, морфинистом, оккультистом и даже иллюзионистом.
И пел со свистом. На концертах энкавэдэшной художественной самодеятельности.
И пил кровь православных младенцев.
По три стакана в день, перед завтраком, обедом и ужином.
И даже Кирова убивал.
Тайно, но лично. Из кремлёвской царь-пушки.
И на том же первом допросе спросил, в чём ещё ему разрешат признаться.
Сказал, что, как верный ленинец-сталинец, он готов подписать любые признания, если, по мнению справедливого следствия, они приблизят победу социализма и коммунизма.
Лишь бы больше не били.
И не подвешивали за нежные причинные места.
Потому что он всегда был готов отдать жизнь за любимого Вождя всего прогрессивного человечества.
Но, по непростительному недосмотру, не готовился к причинному подвешиванию.
И отдал-таки Ягода свою временно наркомовскую жизнь.
Был "исполнен" товарищем Блохиным.
Одиночным. В затылок.
Однако - не с помощью красавца по имени "Mauser С-96".
Тяжёловат оказался наркомовский подарок, к концу дня у комиссара Блохина рука уставала.
И был маузер чрезмерно могуч, пули черепа вдрызг разносили, мозги по стенам текли.
Зато пригодился Блохину другой немчурёнок, "Walther PP". Полегче, нагревался меньше от частых выстрелов и отверстие в затылках оставлял небольшое, аккуратное.
Позволял чистоту стен соблюдать. Более-менее.
Говорили, что после расстрела Ягодой Ковалёва-Лейбовича, а потом - после расстрела Ягоды Ежовым, а потом - после расстрела Ежова Берией, евреев в НКВД поубавилось. Остались, конечно, во внешней разведке, там без мозгов никуда, а вот на внутренний фронт - грузины пришли.
Полмиллиона. Комсомольцы. Полные сил и энтузиазма. Родственники Берии.
В Грузии родственники всегда полмиллионами исчисляются.
Говорили также, что, в придачу к грузинам, комсомол сто тысяч русских в органы прислал. В расстрельные команды.
Чтоб титульная нация могла вершить законное правосудие. Беспрепятственно.
Хоть и рос без отца Мишаха, с образованием у него был полный порядок.
Гулял он на Петровском бульваре, под присмотром Люции Августовны, очень тощей и очень революционной немки из ставшего советским латышского города Рига.
Люция Августовна всегда знала, чего ей нехватает и за полгода до войны вышла замуж за пулемётчика из бывших латышских стрелков.
Который уцелел в 37-м, потому, что какая-то дура-паспортистка его фамилию укоротила.
Написала ''Лапин'' вместо ''Лапиньш''. И тем самым превратила его в русского.
А другая дура вычеркнула его из латышского расстрельного списка.
Как русского. А вписать в русский расстрельный список - ''забыла''.
Лапиньш-то видный был, высокий, плечистый, глаза голубые, причёска светлой волной.
И брился каждый день.
И от ног у него не пахло. Мыл он ноги.
Нет, те две бабы не дуры были.
Вот так и переехала немка в Москву не к латышу, а к русскому. И прописалась. При содействии горкома ВКП(б) как беззаветная подпольная большевичка, пострадавшая от происков.
И получила комнату на солнечной стороне, с окнами в тихий двор с тополями.
А потом получила разрешение поменять эту комнату и комнату своего пулемётчика на две смежные комнаты в малонаселённой, всего с четырьмя другими семьями, квартире около сада Эрмитаж, совсем неподалёку от Петровки, 38.
В спокойном, круглосуточно контролируемом месторасположении.
С двумя близлежащими точками по продаже пива по талонам в розлив, литровыми кружками: бочки на двух колёсах у входа в Эрмитаж и голубой фанерной будки у Петровских ворот, рядом с полуподвалом, где, тоже по талонам, продавали керосин для коммунальных керосинок.
И стала учить наших советских детей говорить по-немецки и вести себя прилично.
Подрастать, ''als Damen und Herren''.
То есть, ледями и джентельменами.
В соответствии с договором о нашей вечной и нерушимой дружбе с социалистом Гитлером.
Собирала группы по десять детей и гуляла с каждой группой по два часа.
Каждый день - с тремя группами.
С каждой группой - три раза в неделю.
Ей малышей даже из Сокольников привозили.
А она этих детей истязала. Изощрённо. Лингвистически.
Не разрешала им по-русски разговаривать. И с ней, и между собой.
Все два часа - всё только по-немецки.
Вместо "пи-пи" -- "Ich muss auf die Toilette".
Пытка, а не воспитание.
И за это ещё и деньги брала. По два рубля в неделю за каждого ребёнка. Гребла наши советские купюры своей немецкой лопатой.
Наглая такая. А ещё член партии. Небось, в подпольные времена банки грабила.
Как некоторые другие. Впоследствии руководящие.
Она, конечно, давала скидку бедным и способным. Вундеркиндам.
Мишахина мама и ещё трое ей всего по пятьдесят копеек в неделю платили.
Но другие-то – по два рубля.
Кто ж такую обдираловку простит и забудет.
Ей детские родители, особенно члены ВКП(б), после начала войны за всё отомстили.
Со всей партийной принципиальностью.
Собрали воедино вопиющие факты и сообщили кому надо без промедления.
А те, кому надо, за ней сразу приехали. И арестовали. Вместе с пулемётчиком.
Не посмотрели на подпольный стаж и близкую престарелость.
И расстреляли. Вместе с пулемётчиком.
Потому что такие пулемётные немки не каждый день рядом с Петровкой 38 выявляются.
А чтоб люди ерунду не болтали, домоуправление разрешило частичное разглашение секретных разведданных.
И нескольким ещё узнающим соседей пенсионеркам было сообщено, что у немки имелась щель между двух вертикальных предметов телесного цвета. Штор, наверное.
И что она этой щелью немецкие самолёты на МУР наводила.
И от этих же пенсионерок о случившемся узнали все советские труженики заводов и полей.
И все они, единодушно и в едином порыве, сделали свой самостоятельный, напечатанный в газете ''Правда'' вывод: коварный враг под кого угодно замаскироваться может.
Даже под Люцию Августовну.
***
Мишаха научился языку Маркса и Эйнштейна быстро, мог шпрехать без остановки. После 22-го июня никакие немецкие слова не вызвали энтузиазма в публичных беседах, но у Мишахи были друзья, которые понимали его, на каком бы языке он с ними не разговаривал.
Две пары его голубей жили на крыше пятиэтажки, где стоял их домик, привязанный проволокой к бездымной вентиляционной трубе.
Порода одной пары называлась "павлины". Эти голуби ходили по крыше медленно и важно, будто на цыпочках, закидывая головы назад.
Второй парой были "чернохвосты". Перья на их шеях были похожи на маленькие львиные гривы, они прикрывали свои мохнатые ноги приспущенными крыльями и расправляли действительно очень чёрные хвосты.
Голуби клевали с мишахиных ладоней червяков, собранных после дождя на Петровском бульваре, и ворковали.
Они не ссорились между собой и часто сидели прижавшись друг к другу. Будто понимали, что мир вокруг их домика полон опасностей и им лучше держаться вместе.
Но в небе, в свободном полёте, они разделялись на пары. И каждая пара летала крылом к крылу, словно демонстрируя всем, кто на них смотрел, свою голубиную любовь и верность.
Мишаха надеялся, что они выведут птенцов.
Но они не успели.
***
До начала бомбёжек Равиль гонял с крыш всех, кроме Мишахи. И мы завидовали, а над Мишахиной головой сиял ореол исключительности.
Дружба Равиля и Мишахи началась после того, как Анна Борисовна, мишахина мама, нашла у знакомых букинистов и подарила Равилю переведенный на русский язык Коран.
Кто не жил в то время "безбожных пятилеток", Союза воинствующих безбожников и переплавки колоколов на монеты, вряд ли поймёт, какой ценностью и, одновременно, опасностью было обладание этой книгой.
Как и Библией.
Как и Торой.
Вручал Коран Мишаха. И хмурый хромой мусульманин стал неразлучен с еврейским пацаном.
Перед тем, как уйти в райвоенкомат, Мишаха хотел продать или просто отдать голубей. Лишь бы попали в хорошие руки.
Людям, однако, было не до забав, и Мишаха оставил птиц в их домике на крыше пятого корпуса. Какое-то время Равиль носил им крошки хлеба, сметённые с пола в булочной, но потом этих крошек не стало.
И в одну ночь не стало и голубей.
***
А Мишахину маму, Анну Борисовну, весь наш двор просто обожал.
Она была детским хирургом, но приходила ко всем, кто звал, у кого болели дети. Даже если они просто кашляли.
После работы, конечно. Отлучаться с работы ей было невозможно, в её больнице тоже дети лежали.
На войну Анну Борисовну сначала не брали. И возраст у неё был уже не очень армейский, и начальство отпускать её не хотело.
Она была таким хорошим доктором, что ей даже дали медаль "За трудовую доблесть".
Но когда, не спросив матерей, в один день ушли добровольцами сразу три погодка: Мишаха, рыжий Митяй из третьего корпуса и Гена-паровоз из второго, Анна Борисовна написала письма Молотову и Ворошилову.
И сказала соседкам:
- У них еврейские жёны. Они должны понять. Я могу оперировать не только детей.
Письмо, по-видимому, было прочитано. Вряд ли Молотовым или Ворошиловым.
Но - прочитано.
И примерно через две недели Анна Борисовна положила ключи от комнаты, где они жили вдвоём с Мишахой, на свой крошечный стол в коммунальной кухне.
И сказала соседкам, чтобы они поделили всё, что в комнате оставалось.
***
Похоронка на военврача Ковалёву пришла на адрес её соседа, Юрия Петровича, которому Анна Борисовна оставила на хранение пакет со старыми фотографиями, несколько книг о детских болезнях и серебряную минору.
А единственное письмо от Мишахи пришло на его и его мамы адрес.
Когда Анны Борисовны уже не было.
Соседки отнесли это письмо Юрию Петровичу. Он тут же, при них, развернул помятый треугольник и прочёл письмо вслух.
Соседки плакали.
Потому что Мишахина похоронка пришла ещё раньше его письма.
И все во дворе говорили, каким хорошим человеком была Анна Борисовна и каким хорошим человеком она вырастила Мишаху.
Несмотря на неудачную национальность.
Добавить комментарий