Часть 2
СВЯЩЕННИКИ ГЛЕБ ЯКУНИН И НИКОЛАЙ ЭШЛИМАН
Особенно следователей интересовали события, связанные с написанием открытого письма священниками Глебом Якуниным и Николаем Эшлиманом, а также роль в этом событии отца Александра. Было известно, что во время настоятельства в Алабине он подружился с недавно рукоположенным священником Николаем Эшлиманом. Ходили слухи, что отец Александр был чуть ли не автором этого письма. Немало помогли восстановить подлинный ход событий его воспоминания, продиктованные им одному из прихожан в конце 70-х годов. Незаурядная личность отца Николая занимает в них весомое место: «Отец Николай Эшлиман переживал пору своего расцвета. Он был оригинальнейшей личностью.
Мы с ним встретились в 1956 году и сразу понравились друг другу. Он был аристократ в душе, человек с аристократическими манерами. В нем было что-то артистичное. Он свободно играл на фортепьяно, лепил, рисовал. В нем было что-то от богемы. У него один предок был шотландский деятель, второй - грузинский князь. Мать дворянка из знатного рода. Яблочков, который изобрел электричество, тоже двоюродный дед. Сам он прошел сложный путь богоисканий – увлекался мистикой, оккультными учениями, пел в храме, у него был отличный бас. Его женой была живая светская особа, симпатичная Ирина. Внучка Сергея Юльевича Витте, известного российского государственного деятеля. Дом их на Малой Дмитровке, напротив Колонного зала, был своеобразным салоном, где собирались известные люди, пили, говорили, спорили. Николай вставал, говорил виолончельным голосом, авторитетно подавляя всех. У него были разнообразные знания, хотя достаточно поверхностные.
Он был очень обаятельным человеком, разносторонним и привлекающим. О нем говорили с придыханием: "Николай Николаевич!" У него были проекты - что-то перекрасить, перестроить, создать. Воцерковление произошло сравнительно недавно. Я познакомился с ним у Володи Рожкова, который тогда был студентом семинарии. И сразу почувствовал интеллигентного умного человека. Он был старше меня. Как всякий человек барственного склада, никогда ничего не доводил до конца. Он не закончил художественного образования - немножко играл, хорошо и захватывающе. Числился художником, расписывал храмы, немного пел. Всего было понемногу, но все получалось очаровательно. Это человек, от которого все были без ума. Мы с ним тогда подружились. Он нашел себя в священстве и преобразился. Вся муть слетела, как будто ее не было. Далось ему это трудно. Когда он просил рукоположения, как певчий храма, то стал приходить в канцелярию Патриархии, где тогда был архимандрит Никодим (Ротов), нынешний митрополит Ленинградский. Уже тогда он отличался чудовищной способностью к волоките. Видимо, он пророчески предчувствовал, во что это выльется. Но каждый день, как на работу, Николай ходил к нему и ему говорили: «Приходите завтра».[1]
Вряд ли бы архимандрит Никодим помог Николаю Эшлиману рукоположиться: «Но возлюбил его Пимен, ныне патриарх Московский. Он души не чаял в Николае Николаевиче, как в певце и был расположен к нему. Задумал владыка Пимен, тогда еще молодой епископ, рукоположить Эшлимана не мытьем, так катаньем. Он его уговорил поехать в Кострому, где он временно исполнял обязанности Костромского епископа, и там его рукоположил. Потом, сделав ход конем, перевел в Москву. Его служение было потрясающим. Во-первых, голос. Во-вторых, молитва в нем пробудилась необычайно. Он был человек, склонным к мистическому и к мистификации. Он мне рассказывал историю, как вдруг в алтаре сама вспыхнула лампада. Я относился к этому снисходительно, любя его. Хотя всегда говорил, что от мистики такого рода до мистификации всего один шаг. Он с большим вдохновением рассказывал о снах, которые видела монахиня в его храме, явление дьявола в каком-то образе. Его сильно увлекала демонология.
Служил он как редко кто служил когда-либо. Проповедовал отлично. Народ его очень полюбил. Он служил в Куркино. Там большой приход. Это практически Москва. Я присутствовал на его службе и видел, как народ его любит. Потому что он был барин. В хорошем смысле слова. Они чувствовали в нем господина. Это сразу психологически ощущалось. Он, естественно, это принимал. У нас, интеллигентов, психология другая. Мы с ним как-то зашли в кафе - только стали вводить самообслуживание. Он не мог ходить с подносом. Зовет девушку и договаривается, чтобы она пришла и обслужила нас. Не потому что ему лень было встать. Это было ему органично присуще. Он был наделен редким шармом. Как говорил Рожков, в Москве было три самых знаменитых гурмана-кулинара - Эшлиман на втором месте. Он готовил сверхъестественные виды пищи. Все быстро схватывал. Прочитает что-то в "Науке и религии" и уже рассказывает как специалист в этом деле.» [2]
С отцом Николаем в первой половине 60-х годов он постоянно общался. Это было подлинное родство душ: «Не было никого, с кем бы я тогда так тесно был связан. Причем эта связь перешла почти в телепатическую. Мы сравнивали, какие проповеди говорили в один и тот же день, и оказывалось, что мы говорили одно и то же. Возникло исключительное единство, хотя мы очень разные люди. Он был обращенный, а я церковным человеком с детства. Он был аристократом - я им не был никогда. В период нашей близости, совместных работ и встреч мы обсуждали приходские дела, как нам работать в Церкви. В это время начались самые активные антирелигиозные выступления. 1958 год - это начало хрущевской атаки. Началось закрытие храмов, пресса была полна выпадов против Церкви.»[3]
Годы служения в Алабине были насыщенными до предела. Отец Александр и друзья-священники особенно остро переживали решение Архиерейского собора 1961 года, который поставил священника на уровень наемника. “В разгар всех этих безобразий мы с отцом Николаем однажды прогуливались по нашему парку около дворца. В Петровском, где стоял мой храм, есть дворец, построенный Казаковым. Дворец был разрушен, взорван, теперь от него остался один костяк и надпись: «Памятник охраняется государством». Рвали его на бут. Но белокаменные колонны еще стоят и кусочек парка сохранился. Мы гуляли в парке, я сказал отцу Николаю: «…Давай соберем факты и напишем конкретно, адекватно и авторитетно, чтобы люди знали». А потом мы встретились с отцом Димитрием Дудко и с другими и стали эту идею обдумывать. И в конце концов пришла такая мысль: «Зачем говорить про это - надо искать корень. А корень зла в том, что все происходит от попустительства архиереев. Те представители Церкви, которым полагается стоять на страже, не борются за дело Церкви. Теперь, после передачи власти старосте, любая из них может завтра закрыть храм по своему желанию. Ее вызывают в райисполком и говорят: "Закройте!" И она находит причины к закрытию: "У нас там нет того-то, и того-то". И все, конец. Все упирается в «собор» 1961 года. Надо каким-то образом выступить против него». Анатолий Эммануилович Краснов-Левитин стал свои мысли предлагать, и некоторые другие священники.[4]
Однако отец Николай Эшлиман и другие продолжали обдумывать проблему создания письма. Мы встретились у меня в Семхозе: приехал Анатолий Эммануилович, отец Дмитрий, отец Николай Эшлиман и Глеб. Причем Анатолий Эммануилович привез страниц на десять — проект письма к патриарху о том, что все произошедшее незаконно. Он сказал, что надо действовать «против». Но мы с отцом Димитрием Дудко образовали правую фракцию и сказали, что без епископа не будем действовать. А Николай и Глеб остались в неопределенности. Тогда я предложил обсудить это дело соборно. Мы решили созвать более расширенный “собор”. У Эшлимана на даче собралось десять человек для обсуждения.»[5]Дело в том, что прихожане собрали для Эшлимана деньги, чтобы он купил дачу в Химках и переехал туда, поближе к храму. Отец Николай был человек малоподъемный, с трудом куда-либо ездил, и отец Александр предвидел, что он там застрянет и с ним трудно будет общаться. Так все и произошло. Это был очень важный момент в его жизни. Там священники собрались для
обсуждения вопроса о письме.
ПИСЬМО В ЗАЩИТУ ЦЕРКВИ
Всем было предложено высказаться. Какие-то мнения высказывались, но кончилось это собрание тем, что было предложено пригласить кого-нибудь из людей более старших. Решили пригласить ответственного секретаря «Журнала Московской патриархии» Анатолия Васильевича Ведерникова, человека влиятельного и вхожего к патриарху Алексию I. Некоторые не соглашались с его кандидатурой, другие были за - но решили пригласить и его, и владыку Ермогена (Голубева). После этого собора пришли к выводу, что надо выработать проект послания. Анатолий Васильевич даже предлагал, чтобы текст до отправления был зачитан лично патриарху в Елоховском соборе во время службы. Кое-кто выйдет и зачтет. Владыка Ермоген это одобрил. Стали думать, каким должен быть текст. Отец Александр написал текст на три страницы. Смысл письма был прост: реформа 1961 года противоречит не только церковной практике, но и государственным законам, потому что священник теперь не лишенец. Если он не может быть принят в церковную общину, то получается парадокс: он может быть избран членом местного совета, но не может избираться членом церковного совета. Вариант отца Александра состоял из вопросов - в большинстве риторических: как совместить с церковной практикой нынешнее положение. Отец Глеб запротестовал: «Нет, это для них слишком непробойно. Их надо долбить! долбить! так, чтобы до них дошло». Отец Александр вспоминал: «Ну, - ответил я, - если это вам не нравится, то пишите сами». Я знал, что Глеб никогда ни одной строчки не напишет, а Николай вообще-то пишет, но сверхмедленно! - и никогда не доводит до конца. Поэтому я был не особенно взволнован.
А тут как раз пришло сообщение от Анатолия Васильевича Ведерникова: это дело надо сейчас прекратить, что письмо сейчас писать не надо. Они обсудили это, по-моему, с отцом Всеволодом Шпиллером,[6] и решили, что оно будет несвоевременным. При Хрущеве подобное выступление имело смысл. Хрущева осенью 1965 года сняли, начались перемены, и речь шла о том, чтобы завоевать минимальную стабильность. То же самое решил владыка Ермоген. Отец Глеб Якунин с ним встретился и потом рассказывал: «Я поговорил с ним сухо». И они с Эшлиманом начали писать. Оба служили, и отец Дмитрий Дудко служил. Каждый из нас делал свое дело, мы общались, а эта «улита» могла ползти бесконечно долго, они бы и до сих пор сочиняли это письмо. Но произошло «роковое стечение обстоятельств и пересечение судеб», началась какая-то «достоевщина»: к составлению письма подключился Феликс Карелин.[7]»
Феликс был изломанным человеком, темпераментным и страстным. Он мог, как в народе говорят, «по книжке говорить» - много часов. Будучи человеком со схематическим складом ума, он мог бы принести много пользы и для Церкви, и для дела, если бы не его безудержная натура. Он впервые появился еще в 1958 году, после того, как вышел из тюрьмы по окончании срока. Но тогда еще не был реабилитирован. Женился на актрисе, которая получила распределение в Иркутск, и отправился с нею работать в театре. Там он узнал о Мене и Якунине, которые в то время жили и учились в Иркутске. В начале 60-х годов Глеб его разыскал и привел к отцу Александру в приход. Позже он вспоминал: «Карелин отвел меня в отдельную комнатку и сразу стал рассказывать, как он сидел в одиночке, как там - тоскуя, - начертил на стене шестиконечную звезду и стал над ней размышлять. И у него возникли системы мироздания, системы искупления. Я на него смотрел с такой скорбью - как смотрят на умалишенных. Он быстро все смекнул и больше мне этой «крутистики» не излагал. Но Глеб был им прельщен, и в Москве прокатилась волна восторгов вокруг Феликса. Он устраивал публичные толкования Апокалипсиса и книги Даниила. Все пребывали от него в полном упоении, а через месяц почему-то выгоняли из дома. Так произошло и с Анатолием Васильевичем Ведерниковым, и со многими другими. Он сначала производил исключительно хорошее впечатление, а потом - столь же исключительно отвратительное.
У него была идея рукоположиться. Он объехал много городов, поскольку в Москве жить не мог - не был реабилитирован. Долго жил в Ташкенте. Все архиереи встречали его с распростертыми объятиями, но потом прогоняли. Однажды Феликс привел одного парня, Льва Консона[8], который с ним сидел в лагере. Лев якобы хотел креститься. Когда он приехал ко мне один, мы пошли гулять в лес, недалеко от храма. Он поведал историю своей жизни. И тогда я узнал о Феликсе удивительную вещь: тот был штатным провокатором. Заслан после войны в так называемую «группу Кузьмы»[9], - компанию молодежи, которая собиралась поговорить на религиозно-философские темы. В основном они были богоискатели. Одним из них был Илья Шмаин[10], ныне уехавший в Израиль. Феликс Карелин (сын известного чекиста, который был расстрелян в 30-е годы, во время сталинских чисток) попал в армию только в конце войны и был взят в СМЕРШ.
...Глеб и Николай Эшлиман писали письмо. Но ни один, ни другой не «тянули», и они попросили помощи у Феликса.»[11]
Когда письмо было готово, они принесли его владыке Эстонскому и Таллинскому Алексию (Ридигеру), который был в то время управделами Русской Церкви. По их свидетельству глаза его потеплели, когда он принимал документ. Почему-то им казалось, что письмо произведет благоприятное впечатление, хотя и подозревали, что будут репрессии. Отец Александр считал этот шаг роковым: «Я думал, что их запретят немедленно по прочтении документа. В день подачи я встретил Карелина, и он сказал мне торжественно: «Началось!» Я был мрачен и сказал, что очень жалко - такие два человека выпадают из наших рядов. На что он сказал, как Каиафа: «Что стоят два человека в сравнении с великим делом!» Письмо было подано в официальном порядке. Второе, но уже заявление - более удачное, на мой взгляд, - было отправлено правительству[12]. Какое это произвело впечатление в высших церковных кругах, сказать не могу. Старенький патриарх реагировал противоречиво. Сначала он сказал: «Вот, все-таки нашлись порядочные люди!» А один видный церковный деятель, в то время находившийся в заграничной командировке, прочтя письмо двух священников, сказал: «Ну теперь стоит жить!» С другой стороны, патриарх сказал: «Они хотят поссорить меня с властями». Однако, он даже не поинтересовался ими. Не захотел познакомиться: что это за священники, не вызвал к себе для разговора, - это ни одному архиерею в голову не пришло.» [13]
И Эшлиман с Якуниным продолжали жить и действовать. А документ читался где-то в верхах, печатался за границей, передавался по Би-Би-Си, и так прошло три месяца. Наступил решительный момент. Я понимал, что важно было им сохраниться как священникам. Я умолял их сделать все, чтобы сохранить свои приходы. Письмо письмом - они войдут в историю, совершив акт гражданской и церковной честности, - важно, чтобы они продолжали служить Церкви. Однако диссидентство начало в них играть. Феликс Карелин был экстремистом, его несло. Глеб - человек искренний и горячий. Отец Николай - человек безапелляционный. Заняв определенную позицию, он всегда говорил: «Вот так». Он был авторитарным человеком и признать свою ошибку не мог.»[14] В мае 1966 года вызвал их митрополит Пимен – ставший впоследствии патриархом - и предложил написать объяснительную записку с тремя пунктами. Первый пункт - не изменили ли они своих взглядов; второй пункт - что они собираются дальше делать, и третий пункт - не собираются ли извиниться перед епископатом за нанесенное оскорбление. Отец Александр считал, что они заняли неверную позицию: «Вместо того, чтобы сесть и написать вежливое письмо: мол, мы никого не собирались оскорблять, написали письмо с церковных и гражданских позиций. В общем, это скорее наше вопрошание, нежели обличение (хотя текст был очень обличительным, там было едва ли не полторы страницы цитат из пророка Иезекииля. Но они не последовали совету митрополита Пимена, а пошли к Феликсу, который, как я предполагаю, надиктовал им резкий ответ (или вдохновил на него). Ответили, что взгляды наши не переменились.» [15]
13 мая 1966 года они были запрещены в священнослужении указом митрополита Крутицкого и Коломенского Пимена (Извекова). Священники ответили обличением патриархии - что их незаконно запретили. Отец Александр потом выяснял и его друзья спрашивали епископов – никто из них никогда не видел ни отца Николая Эшлимана, ни Глеба Якунина. Они в этом деле не разобрались и даже им не заинтересовались. Один из архиереев как-то ехал с другом отца Александра в машине, ему кто-то сказал: «Что ж вы погубили двоих ребят - они молодые, горячие, надо было с ними поговорить». - «Да, - ответил он, - мы-то их не знали».[16] Митрополит Пимен, когда вызвал Эшлимана, первое, что ему сказал: «Так-то вы меня отблагодарили, Николай Николаевич!» Он многое сделал для его рукоположения. А тот ответил: «Я вам лично ничего плохого сделать не хотел, но я должен был свидетельствовать...» На что митрополит Пимен, отбывший при Сталине два лагерных срока, сказал: «плетью обуха не перешибешь».[17]
Прошло длительное время, западная пропаганда о них начала забывать. Отец Александр предпринял последнюю попытку: «Мне было жалко, что они потеряны для Церкви. Поэтому на свой страх и риск пошел к митрополиту Никодиму (Ротову), зная, что это единственный человек, который способен вести диалог, и сказал: «Владыка, я этих людей знаю. Это люди хорошие, выступали честно и искренно. Я считаю, в ваших интересах, как председателя Отдела внешних церковных сношений, этот инцидент ликвидировать. Но думаю, что ликвидировать это иначе как посредством личной встречи невозможно. Политика показывает, что личные контакты дают больше, чем любые взаимные проклятья. Не согласились бы вы встретиться?» Он говорит: «С удовольствием встречусь!» Я говорю: «Ваше преосвященство, я им не сказал, что пошел к вам. Это я сделал на свой страх и риск. Если бы я им сказал, то, быть может, они бы воспротивились, а так явочным порядком я им скажу». Отправился я с одним священником к ним. А у них, как всегда, сборище, в которое входили Капитанчук, Регельсон и другие. Я докладываю: «Отцы, патриархия в лице митрополита Никодима хотела бы с вами поговорить. Я был там». Они говорят: «Ну зачем ты пошел к нему? Незачем с ними разговаривать! Мы не желаем с этими типами иметь дело». Я говорю: «Вас не убудет. Пойдите, поговорите – вы ни разу ни с кем не вступили в диалог, нельзя же так... Пускай они злодеи-негодяи, но вы-то люди – пойдите!» «Нет! Ни за что! Ляжем костьми и даже говорить с ними не будем. Это же мразь и мелочь какая-то!» [18]
Я оказался в дурацком положении. Пришел в Чистый переулок и говорю: «Владыка, они не хотят. Ничего не поделаешь.» - «Ну, раз нет - так нет.» Начал мне говорить: «Я хочу быть патриархом, потому что пока я единственный, кто способен на это дело, а они напрасно думают, что одни идейные, я тоже из неверующей семьи, из партийной. Обратился и пришел в Церковь. Но мы не можем допустить, чтобы государственные и церковные законы противоречили друг другу.» Я говорю: «Конечно, не можем. Да никто этого и не требует вовсе. Речь идет о том, чтобы соблюдались законы - государственные и церковные». Он это пропустил мимо ушей. Говорил, что должно быть полное согласие между Церковью и государством. Я не отрицал этого - и сейчас не отрицаю! Раз уж существует государство, какие ни есть у него законы, - надо с ними считаться. Впоследствии, официальные лица мне говорили: какие злодеи эти Эшлиман и Якунин! Я отвечал, что злодеи - те, кто спровоцировали их на это письмо. Те государственные лица на местах, секретари обкомов, которые осуществляли закрытия храмов и монастырей. Хрущевские инструкции создали ситуацию, которая породила это письмо. Вот кто виновник. Виноваты не те, кто протестует против нарушений, а нарушители закона.» [19]
СУДЬБА ДВУХ СВЯЩЕННИКОВ
Потом начался некоторый застой – Глеб и Николай начали отрицать Церковь все больше и больше. Патриарха называли только по фамилии – Симанский. На основании теории, что митрополит Сергий незаконно возглавил Церковь, говорили, что и патриарх Алексий незаконный. Хотя это не связано с понятием законности. Незаконность одного патриарха не влияет на законность другого. Не существует общепризнанных канонов, как избирать патриарха. Значит, никто не может претендовать на законность или каноничность. Они не признавали патриарха - ездили частенько в Тбилиси, общались с грузинским патриархом[20]. Тот к ним относился хорошо, давал деньги. В Грузии в те времена не действовали ни церковные, ни гражданские законы. Царил полный произвол. Им нравилось туда ездить. Они часто бывали в Новом Афоне, облюбовали несколько мест и жили там.
Этот отрыв от реальности оказался весьма опасным. Отец Александр вспоминал: «И все время у них были «радения»: разговоры «за сухим или мокрым», воспламеняющие друг друга, когда все приходили в состояние накала: «Вот поднимется, вот начнется». В такой среде быстро развиваются апокалиптические веяния. Карелин, который всегда жил этим, тут же вонзался. Начинались размышления над книгой Даниила, над Апокалипсисом - то, с чем Феликс явился в Москву. Возникала накаленная, нездоровая атмосфера. Я предвидел, что вот-вот они душевно сорвутся. Тогда, чтобы как-то занять их и некоторых наших ребят-прихожан, предложил: «Вы все равно собираетесь, выпиваете. К чему эта говорильня? У нас огромный изъян: все толкуют про богословие, но в богословском плане невежественны - в том числе и вы. Давайте начнем хотя бы изучать богословие». Предложение было встречено бурно. В комнатке около Хамовнического храма собрались все. Были там и мои прихожане, и отцы, и Карелин. Он произнес тут же торжественную речь, от которой меня стошнило: сказал, что открывается «частная духовная академия», и он - «ректор академии». Я едва перенес эту ситуацию и больше ни разу не переступил порога этой комнаты, сославшись на занятость. Я не мог больше этого выносить - душа не принимала.
Мне был представлен на утверждение план их занятий. Так, по названиям, было похоже на богословие. Стали они изучать, и читать, С каждым разом, я чувствую по своим прихожанам, что они дуреют. Феликс - человек способный, талантливый, все быстро схватывал. Из обрывков того, что читал, строил свое, весьма схематическое, параноидальное, апокалиптическое богословие. Были интересные ходы, но в основном схемочки, одна на другую накладывались цифры. Что-то было в этом тягостное и неприятное. И потом слышу от ребят какие-то мракобесные заявления. Я говорю: «Где это вы нахватались такого?» - «А вот, мы там...». А дальше - хуже. Тогда я начал сопротивляться, говорил, что это совершенная чепуха. Меня задело следующее: перепечатали какую-то религиозную книгу, уже не помню, какую, но совершенно невинную, - и вдруг кто-то из мальчиков мне заявляет: «Цензура ее отклонила». Я говорю: «Что это за новости такие? Какая цензура?» Оказалось, эта «академия» уже породила цензуру: Карелин сказал, что эту книгу - «нельзя пропускать». Со смаком стали поговаривать об инквизиции. Все катилось в сторону патологического фанатизма.
Я чувствовал, что разрыв неизбежен - разрыв с людьми, которые уводят наших ребят в сторону. Случилось это на Рождество 1965 или 1966 года, когда мы были приглашены к ним. Там присутствовали Регельсон, Капитанчук, они нас принимали с торжественностью, спрашивали, как нравится убранство - они навешали всяких символов, это была детская дурацкая игра. И потом за столом Феликс произнес проповедь - именно проповедь на моральную тему, причем это совпало с его собственными совершенно противоположными жизненными ситуациями. Все выглядело не только искусственно, но и фальшиво. На всех надели картонные короны, и у меня появилась мысль: сидят околпаченные люди. Я отказался, но на бедного моего друга, который со мною был, - тоже духовное лицо - все-таки умудрились напялить корону. Я потом ушел оттуда.
Через несколько дней у нас с Регельсоном произошел разговор. «Мы в разных церквах», - сказал он. Я ответил, что Церковь одна, и что Феликс их губит, что его подослал либо КГБ, либо сатана - я до сих пор не могу решить, кто конкретно. Регельсон разъярился.
А тут одна женщина сказала, что она якобы видела Карелина в тех местах, где не следует бывать - в приемной на Лубянке. Это был миф, как потом оказалось. Я это воспринял как миф, но заметил, что раз такие вещи «ходят», это либо прямо действует сатана, либо сатана действует через врагов. Тогда Феликс явился ко мне, чтобы выяснить отношения. Мы ночью, после всенощной, ходили вокруг храма, а я его поддразнивал: вокруг нас кругами бегала собака. Я ему говорил, что это Мефистофель, который некогда пуделем ходил вокруг Фауста. Феликс быстро, лихорадочно крестился и оглядывался по сторонам. Я ему сказал, что он нанес огромный урон, частично разрушил наш приход и замутил голову нашим ребятам. А он сказал, что я не доверяю ему, что он ходил ко мне на исповедь, а теперь я предал, перестав ему доверять. Я промолчал - не хотел говорить, что человек, который был секретным агентом в течение ряда лет, убийцей и провокатором, не может претендовать на прозрачность. Хотя я никогда не подозревал его в неискренности. И впоследствии убедился, что все подозрения относительно него были напрасными - он был совершенно честен.» [21]
И все же в конце 60-х годов произошел полный разрыв. Отец Александр вспоминал: «Я поставил ребят перед выбором: либо вы с ним, либо вы остаетесь в нашем приходе. С ним остались двое: Капитанчук и Лев Регельсон. Все остальные примкнули к нашему приходу. С ним остались Глеб Якунин и Николай Эшлиман. С ними я продолжал поддерживать отношения, но они все реже ко мне приезжали, и отношения становились все более холодными. Году в 1968, кажется, на каком-то торжестве, мы разговаривали с отцом Николаем, и он говорит: «Феликс - человек Божий, посланный свыше». А через три месяца приехал ко мне и сказал: «Это сатана, и я с ним порвал». Что же произошло? Группа, состоявшая из Николая, Глеба, Феликса, Капитанчука, Льва Регельсона без конца заседала у Николая то в саду, то в доме. Обсуждали, горячились, выпивали, мечтали. Жили мифами, полностью оторвавшись от действительности. Оперировали вымышленными ситуациями, слушали западное радио, которое еще больше подогревало фантастические картины: что все Православие поднимется, все перевернется, раскол, и так далее. Именно в это время я пытался вывести их на переговоры с Патриархией, но не удалось.» [22]
А в это время Феликс продолжал свои апокалиптические вычисления: «Вдруг - где-то в дороге - на них сошло озарение, что скоро конец света и что в этом году произойдут те знамения, которые описаны в Апокалипсисе: землетрясения и так далее. Они собрали массу людей и стали их уговаривать. Лев Регельсон ходил по домам знакомых и всем упорно говорил, что скоро будет конец света или, по крайней мере, Москва погибнет. Я не придал этому значения и уехал отдыхать на озеро Селигер. А в это время тут сходили с ума. Только отец Всеволод Шпиллер успел их уберечь. На эту провокацию поддались три священника и двадцать мирян. Один священник, который поехал с ними, бросил без всякого объяснения свой приход, его отправили за штат. Все кинулись из Москвы, продавая свое имущество, и уехали на Новый Афон. Вокруг Нового Афона был создан миф, что это место святое и там нет нечестивых. Ждали грандиозных событий, которые подвигнут к крещению массы. Они взяли с собой мешочки с крестиками, чтобы крестить толпы паникующих людей - хотя чего стоит такое, вызванное страхом, крещение.
Когда я вернулся в Москву, то с ужасом узнал, что произошло смятение в наших рядах. Были тяжелые переживания у этих людей, из-за того, что ничего из предреченного не сбылось. Я впоследствии Глебу говорил: «Ты не видишь, что это было иллюзорно?» Но он упорствовал - ему хотелось в это верить. Он не отказался от пророчеств Феликса, но постепенно терял интерес. Потом они говорили, что не указывали точного времени, (хотя мне передавали, что указывали) - не только приблизительное время, но и число. После этого отец Николай Эшлиман сказал мне, что его представления о Феликсе как о божьем человеке никуда не годятся. И полностью от него отошел. Но катастрофа была для него слишком тяжела, он не смог этого пережить. Я пытался его поддержать. Он душевно настолько изменился, что стал совершенно другим человеком. Я никогда в жизни не встречал подобного рода метаморфозы личности. Весь слой духовности - значительный, насыщенный мистицизмом, смыло начисто. Обнаружился изначальный слой, весьма поверхностный. Мы с ним, будучи по-настоящему близкими друзьями - вдруг оказались людьми совершенно чужими, которые не только не понимали друг друга, но которым не о чем было говорить. Я приехал через год на этот самый Афон - по следам «робинзонов» – пытаясь разобраться, что к чему. И его пригласил. Он поехал раньше, встретил нас радостный. Я думаю: «Может быть, мы найдем путь к возвращению...» Но он только непрерывно пил. Кавказ, сухое вино... Он сидел, начинал о чем-то рассуждать... Без конца был на людях… Мы сидели на берегу моря; он молчал - я понял, что мы разделены непроходимой бездной.» [23]
Самые тяжелые последствия настигли отца Николая Эшлимана: «У него начались депрессии, тяжелые депрессии, которые он разгонял только выпивкой. По некоторым признакам врачи, к которым я его устраивал, предполагали, что у него интоксикация туберкулезного типа, которая поражает нервную систему. Но это была гипотеза. В больницу он попадал неоднократно. Отец Николай не был той открытой русской душой, которая способна покаяться! Он человек аристократичный, ему было страшно, мучительно - не хотелось встречаться ни со мной, ни с кем-то еще из своих церковных друзей. Не позволял характер. Он мог существовать только «на коне». И это было самое тяжелое крушение человеческой судьбы, которое я когда-либо видел в жизни. Я его звал, писал неоднократно. Когда узнал, что он странствует - нашел другую семью и ушел из дома - я написал: «Может быть, это тебя останавливает? Так твои личные дела ничего не могут изменить в наших отношениях». Но он не откликнулся! Спустя много лет, в 1974 году, на проводах Анатолия Эммануиловича Краснова-Левитина, мы встретились. Я его обругал: «Что ж ты так!» Он пообещал: «Я обязательно, обязательно к тебе приеду». Прошло 5 лет, как Краснов уехал... Иногда до меня доходят слухи, что он в больнице... Ему неприятно и тяжело видеть церковных друзей, церковные темы его коробят. Необычайной одаренности пастырь получил непоправимый удар, который сшиб его с ног. Я считаю, что в этом в значительной степени повинен Феликс, который создал истерическую атмосферу, а отец Николай был склонен к экзальтации. Я знал, что он не выдержит. Нельзя было ежедневно жить в ожидании конца света, ждать знамений и знаков.
Феликс остался с Капитанчуком и Регельсоном, затем по очереди со всеми разругался. Остался один и сейчас, как мне известно, примкнул к неославянофилам, и теперь он - истинно русский человек. Он иногда появляется в московском храме Ильи Обыденного. Отпустил длинную седую бороду. Старушки, принимая его за священника, подходили к нему под благословение. Регельсон, которого он от себя отставил, приехал как-то ко мне в храм. Я не стал напоминать ему наш разговор о том, что мы в разных церквах. Я ему сказал, что храм наш - открыт. Я не хотел, чтобы он возвращался в наш приход. Потому что видел, это бесполезно. Когда я только крестил его, он сразу стал мудрить, пошел в народ со своими идеями. А это плохо. Человек не успел дослушать, не успел дочитать, как уже что-то «выдал». Так ничему никогда не научишься. Что касается отца Глеба, то его спасла более крепкая натура. А потом он вошел в диссидентское движение, принял руководство группой по защите прав верующих. Эта деятельность из всех видов, пожалуй, самая подходящая и родная душе отца Глеба. Мы с ним продолжаем изредка встречаться, по-прежнему любим друг друга, хотя внешне наши пути разошлись.
Из попытки создать церковную оппозицию можно сделать несколько выводов. Вывод номер один: оппозиция возможна только в том случае, когда есть на что опираться. Во-вторых: для нее необходимы особые условия. Не было сил, на которые можно было опираться, не было условий. Мне казалось, что надо было непрерывно и терпеливо работать по выработке этих условий - хотя бы внутренних. Слишком тонкой была пленка из активных мирян и священников. Тогда активных священников на пальцах можно было пересчитать – десяток, не больше (теперь их стало меньше). Важно было увеличить это число и работать на совесть. Еще не было сделано ничего для того, чтобы можно было выступить. Я всегда ценил мужество в людях, но у меня вызывает тревогу курица, которая кудахчет, но снесла пока только одно маленькое яичко. Для истории десять-пятнадцать лет - ничтожный срок. После того как в течение десятилетий церковная жизнь разрушалась и была сломлена, после того, как в течение столетий в нее вносились искажающие ее мысли и дела, - для того, чтобы возродить ее, нужна была совместная, упорная и терпеливая, спокойная работа на местах. Работа в приходах, работа с людьми - христианский труд.» [24]
[1] Мень, протоиерей Александр “Воспоминания”, магнитозапись, архив автора.
[2] - Мень, протоиерей Александр “Воспоминания”, магнитозапись, архив автора
[3] там же
[4] это были священники: Глеб Якунин, Николай Эшлиман, Николай Ведерников, Димитрий Дудко, Алексий Злобин, Владимир Тимаков, Сергий Хохлов
[5] Мень, протоиерей Александр “Воспоминания”, магнитозапись, архив автора.
[6] Шпиллер, священник Всеволод (1902–1984), репатриант, сотрудник Отдела внешних церковных сношений, выезжавший за границу. Ему покровительствовал патриарх Алексий I, несмотря на то, что в годы Гражданской войны Шпиллер воевал на стороне белогвардейцев. В описываемое время настоятель храма свт. Николая в Кузнецкой слободе.
[7] Карелин Феликс (1929–1992), мирянин, сыгравший роковую роль в судьбе двух священников – Николая Эшлимана и Глеба Якунина.
[8] – Консон Лев Фейгелевич (1927 - 2005) – узник сталинских лагерей. Не получив систематического образования, в зрелые годы обнаружил в себе талант писателя. После эмиграции в Израиль стал печататься в лучших журналах русского зарубежья, издал книгу. На фронте во время войны погибли отец и брат. В 1943 году был арестован по обвинению в антисоветской деятельности. Пока шло следствие, находился во внутренней тюрьме Лубянки. Был помещен в одиночный бокс, где можно было только сидеть и стоять. Объявил голодовку и был переведен в общую камеру. Там произошло знакомство с Аркадием Белинковым. Консон был осужден и направлен на Дальний Восток, в Совгавань. В 1949 году в Озерлаг. В лагере находились французы, испанцы, японцы, матрос из Израиля. Возникла группа молодых заключенных разных национальностей, в состав которой вошел Консон.
Когда на лагпункт прибыл Глеб Слученков, знакомый Консона по штрафной колонне, Глеб стал руководителем группы, а Феликс Карелин его помощником. Была разработана программа, устав и даже прозвучали клятвы. Когда в лагере был обнаружен провокатор, то убийство было поручено Феликсу. После этого вся группа была заперта в Барак усиленного режима (БУР), а потом отправлена в Центральный тайшетский следственный изолятор. Глеб Слученков всю ответственность за дела организации и за убийство взял на себя. Сидел в камере смертников, потом приговор заменили и отправили в Джезказган. Там он стал одним из руководителей восстания. Консон два года провел в одиночной камере. Пытался бежать из лагеря, но был пойман. В 1955 году был освобожден и направлен в ссылку на поселение в Казачинский район Красноярского края. Работал на прокладке дорог в тайге и на лесоповале. Вернулся в Москву, женился. Здесь вновь встретился с Феликсом Карелиным. В 1983 году эмигрировал в Израиль.
[9] молодежный кружок, возникший вокруг “Кузьмы”, тяготел более к литературе, философии, к богоискательству, чем к политике. Встречались с 1946 года чуть ли не каждый день. Политическое дело Кузьмы и его друзей (статья 58-10, 58-11) от начала до конца сфабриковано МГБ. Арестовано по делу семь человек. “Кузьма” - Анатолий Иванович Бахтырев, (1928 -1968) – был арестован 18 декабря 1948 года, постановлением Особого совещания (ОСО) приговорен к 10 годам ИТЛ. Постановлением Особого совещания при НКВД приговорен к 10 годам ИТЛ (ст. 58-10, 11). В 1949–1954 годах отбывал наказания на общих работах в Степспецлаге, в районе Джезказгана, в медных и угольных шахтах. Будучи сиротой, посылок не получал. Помещение в Барак усиленного режима (БУР), в больницу. Позже, в связи со смягчением режима, этап в обычный лагерь – вблизи порта Ванино и Совгавани. Отмена каторжных номеров. Работа на строительстве судоремонтного завода и жилых домов.
Члены кружка Красин Виктор Александрович (1929), Федоров Евгений Борисович (1929) и Шмаин Илья Хананович (1930) были арестованы 19 января 1949 года и приговорены ОСО к восьми годам ИТЛ (Красин за побег с этапа получил дополнительный срок). Калина Ирина Игнатьевна (1928) была арестована в апреле 1949 года, приговорена ОСО к пяти годам ИТЛ. Карелин Феликс Владимирович (1925) - сын репрессированных в 37-ом году сотрудников НКВД, провокатор, “сексот” с двенадцати лет. Осведомитель с блестящей фотографической памятью. Проходил по делу “Кузьмы”. Был арестован в конце января 1949 года и приговорен ОСО к восьми годам ИТЛ. За убийство в лагере получил дополнительный срок. 2 октября 1954 года, после повторного следствия, которое проходило на Лубянке и в Лефортовской тюрьме, с групппы ”Кузьмы” были сняты политические обвинения. Все ее члены были реабилитированы.
[10] Шмаин, священник Илья (1929-2004), в 70-е годы эмигрировал в Израиль, затем жил во Франции. Был рукоположен во священника митрополитом Антонием (Блумом). После крушения СССР вернулся из эмиграции и вплоть до смерти служил в храме апостолов Петра и Павла у Яузских ворот.
[11] заявление, где перечислялись пункты расхождения с постановлением «О религиозных объединениях» 1929 года, а также с Конституцией 1936 года, а также факты откровенного беззакония в регионах, было отослано 15 декабря 1965 года на имя председателя президиума ВС СССР Н. В. Подгорного, председателя Совмина СССР А. Н. Косыгина и генпрокурора Р. А. Руденко.
[12] Мень, протоиерей Александр “Воспоминания”, магнитозапись, архив автора. Об истории письма 1965 года Феликс Карелин писал в самиздатском журнале «Слово» № 1. 1988, «Рубикон перейден»: «Священник Глеб Якунин “Открытое письмо” не писал. Он торопился подписать бумагу, наскоро состряпанную А. Э. Красновым-Левитиным. С этим и пришел к отцу Николаю Эшлиману. Однако, когда отец Николай прочел левитинский “документ”, он категорически заявил: “Эту цидульку я подписывать не буду”. После этого началась серьезная и продолжительная работа над составлением “Открытого письма”. В этой работе мне пришлось принять самое активное участие. Однако мое участие сводилось в основном к работе литературной. Что же касается духа “Открытого письма”, то он почти всецело определялся личностью отца Николая».
[13] там же
[14] там же
[15] там же
[16] многие епископы РПЦ тайно сочувствовали запрещенным священникам и помогали им материально. Архиепископ Пензенский и Саранский Феодосий (Погорский) обратился к патриарху Алексию с письмом в июле 1966 года, в котором он призывал патриарха: “…оказать милостивое снисхождение к их горячности и дерзновению, все же происходящих из добрых побуждений правдолюбия и ревности по Бозе, и простить их, сняв с них наложенное запрещение, ради мира внутрицерковного и мира чад Божиих, во избежание могущего произойти соблазна.” (ГАРФ,Ф.6991,Оп.7.Д.183,лл.59,59об.) Более того, он обратился к священникам с письмом, которое они, естественно, не получили – “церковный отдел” КГБ пристально следил за их перепиской и перлюстрировал письма. Эти письма опубликованы в книге “Освобождение от иллюзий”, С.С.Бычков, М. 2010.
[17] Мень, протоиерей Александр “Воспоминания”, магнитозапись, архив автора
[18] митрополиту Крутицкому и Коломенскому Пимену патриархом было поручено провести увещевательные беседы со священниками Глебом Якуниным и Николаем Эшлиманом. После беседы патриарху Алексию был представлен доклад, на котором 13 мая 1966 года последовала резолюция: «<...> считаю необходимым освободить их от занимаемых должностей, с наложением запрещения в священнослужении до полного их раскаяния, причем с предупреждением, что, в случае продолжения ими их порочной деятельности, возникает необходимость прибегнуть в отношении их к более суровым мерам, согласно с требованием Правил Церковных.»
[19] - Мень, протоиерей Александр “Воспоминания”, магнитозапись, архив автора.
[20] Ефрем II (Сидамонидзе) (1896–1972). Патриарх всей Грузии с 1960 года
[21] Мень, священник Александр, «Воспоминания», магнитозапись, архив автора
[22] там же
[23] там же
[24] там же
Добавить комментарий