Удел твой видя просветленным взором,
Зачем нам скорбью омрачать сердца?
Джон Китс (перевод С.Сухарева)
Досужие крохи вспоминаний и строки из чертовой дюжины простых писем. Без комментариев и примечаний, то есть – как есть … Прямо с колес.
Лето 2014. Середина июля. Погода так себе. Комарово. Т.н . «Дом творчества писателей» (ДТП). У нас всего десять дней, на остальное время все номера проданы загодя … Мы с женой и с котом приехали за час до обеда, как было велено строгим начальством; здесь обитают писатели, они творят, им требуется тишина и сосредоточенность, тревожно что-то. Нам дали ключи от номера на 3 этаже главного корпуса и показали место в столовой. Мы поднялись, быстро так расположили свои пожитки, вынули из баула кота Куню, кинули ему корм … Потом вышли на широкую лужайку и присели на садовую скамью, что напротив входных дверей корпуса – ждем 2 часов.
И вот пробил час. И откуда ни возьмись (из дома и из каких-то щелей в саду, от пристроек, задворок и так далее ) появились отдыхающие люди и дети. И все они довольно длинной чередой (кое в ком я узнал своего коллегу по читательскому цеху и поклонился) неспешно так потянулись в столовку. Мы как новенькие решили пропустить толпу и пойти последними, благо наше место было за крайним столом прямо на выходе у стеклянных дверей обеденного зала, то есть на камчатке.
Только мы двинулись к столовке, как в дверях нашего коттеджа появился невысокого роста широченный такой человек на коротких костылях, его острые плечи были почти на уровне шеи и большой головы, ступни непослушных ног сильно и крепко прижимались к земле, но я заметил, что они только мнимая опора. Вся его фигура заняла весь довольно большой дверной проем. И несмотря на то, что перед нами стоял инвалид, очень больной человек, была в нем какая-то твердость, какая-то убедительная мощь и сила, он как будто готовился к прыжку (кстати, это ощущение мощи и силы Сергея Леонидовича, его упорства в борьбе с недугом, не покидало меня все короткое время с момента как мы впервые свиделись, до того, как потом сдружились; это постоянно ощущалось не только вблизи, но и в коротких ответных письмах его ко мне, и в мыслях вслух, и в наставлениях, в рукопожатии и так далее...
А пока я вижу, что этому человеку тяжело стронуться с места; он как-то резко двинул головой, вздохнул, поправил очки, тряхнул плечами и костылями (словно повис на них) и мужественно сделал первый шаг на ступеньку вниз, потом еще на одну, вот преодолена и третья и, наконец, - победная прямая каменная тропа… Еще миг - и я бы кинулся к нему на помощь, но по его взгляду и даже по вдруг явившейся на мой жест полуулыбке я понял, что он в порядке: дело привычное. И тот тогдашний первый благодарный взгляд в мою сторону я уловил … И - запомнил (и держу его и буду держать в памяти столько, сколько она во мне будет теплиться).
И вот еще миг-два, и я уже узнал в этом человеке Сергея Леонидовича Сухарева, известнейшего переводчика английских поэтов – классиков. И в частности – Джона Китса. Правда «узнал» чисто теоретически. То есть из рассказов о нем моего давнего старшего друга поэта и переводчика Игнатия Ивановского, который чуть ли не накануне этого лета как-то позвонил мне по домашнему телефону (все мы, знакомые, многочисленные друзья и коллеги И.М. Ивановского, знали эту его привычку читать по телефону свои новые стихи и переводы или просто анекдоты и ждать похвалы и, как правило – заслуженной) и битый вечер, час-полтора читал мне в трубку своим глухим баритоном сонеты Джона Китса в переводе Сергея Леонидовича из какой-то его новой книжки переводов. Сильно их хвалил (в ущерб Маршаку и самому Пастернаку, что и стало, скорее всего, причиной такого напора); и вдруг – в конце затянувшегося вечера - И.М. поведал мне с волнением и довольно подробно, с какой серьезной болезнью (следствием перенесенного в детстве полиомиелита) живет полной жизнью и творит нетленное этот человек, глава семьи и отец двух взрослых сыновей… И вдруг я вспомнил, как в начале 90 – х для книги, в которую вошли лекции и биографии лауреатов Нобелевской премии по литературе, именно добрейший Игнатий Михайлович рекомендовал Сергея Леонидовича для перевода текстов Уильяма Голдинга, но что-то не сошлось в его календаре). Собравшись с духом, я подошел к нему и сказал, мол, здравствуйте, Сергей Леонидович, вот, мол, как хорошо, что вы здесь и что вот совсем недавно мне рассказывал о вас Игнатий Михайлович Ивановский и читал ваши переводы Джона Китса и так далее …
Ответ Сергея Леонидовича был прост. И в том же роде, и так же радушен (и даже – веселей): он давно уже завидел нас в окно и переживал, что мы томимся на солнцепеке, ожидая горничной… И этот наш кот пищал в своей кутузке на весь двор и разбудил его совсем даже кстати… И дальше: он тоже быстро узнал во мне – меня как автора саги о пальто, от одного названия которой (точно его слова) ему было трудно оторваться … Удача, большая удача, повторил он одним махом и, выдохнув, добавил, что мою «Сагу» ему принесла Галя Гампер, и второе издание с Грином и «Сайгоном» в придачу - тоже она …
И так по пути в столовую мы, как говорится, в одночасье (и смею думать – навсегда) познакомились. Да, именно «в одночасье» (обратно мы уже шли вместе и вспоминали общих друзей). И так повелось, что мы почти каждый божий день из тех десяти, отпущенных мне в то заповедное лето 2014, встречались и часами, после завтрака и потом, перед ужином и после, уже до последних петухов, попивали ром, красное и даже виски и говорили обо всем, что нас сближало и что теребило и волновало душу живу (благо солнечные дни были редки, а больше дожди).
Все это пиршество в основном происходило в полукруглой беседке, что стояла в глубине зелени, в самой куще дерев, на тенистой окраине писательского сада, которая (беседка) была разбита примерно в пятидесяти шагах от парадной известковой балюстрады времен бывшего именитого владельца этого всего. Причем, пока шел к беседке, Сергей Леонидович заранее, чтобы не терять времени (а почти каждый наш поход к месту встречи с остановками «подышать» у него занимал, как правило, минут двадцать а то и полчаса), готовил «на дорожку» что-то любимое из русской классики (например, он изустно знал целые куски или из «Мертвых душ», или что-то из «Капитанской дочки». И что меня уж окончательно сразило, так это то, как однажды Сергей Леонидович вдруг остановился посредине пути и прочитал мне почти весь диалог Глумова с Городулиным из «На всякого мудреца …» Островского, который, по его словам, не давал ему покоя несколько дней.
Короче, это были десять дней праздника литературы и поэзии, где тон задавал Сергей Леонидович Сухарев. Особенными были его рассказы о муках переводчика. Помню один такой эпизод: для того, чтобы понять, что означало (или, как он сказал, что таило в себе) для англичан эпохи Спенсера или Китса одно единственное, затерянное в словарях словечко из Кольриджа или Шелли, но слово главное, ибо оно завершало целую главу, - ему пришлось перечитать много справочных английских книг по военной истории той поры из Публички и БАНа. И найти-таки истину, и я видел как он гордился этой находкой. Оказалось неожиданное: это слово означало не военное сооружение или само оружие, как он сначала предположил, а вид сукна, из которого шили плащи для облачения воина перед главным сражением. Это как же надо, друзья мои, знать английский язык, влезть с потрохами в его диалекты и нормы, в эпоху чуть ли не крестовых походов, чтобы это выяснить.
Конечно, я был не единственным участником комаровских посиделок с Сергеем Леонидовичем, приезжали из города его родственники, ученики, студенты-филологи, коллеги-переводчики, издатели. Но постоянно рядом с Сергеем Леонидовичем коротал свои летние комаровские недели (который уж год) ученый и строитель больших кораблей Игорь Валентинович, по фамилии Соколов, человек удивительной душевной доброты и многих знаний (про таких говорят «человек бывалый»), но не поклонник больших возлияний - настоящие бражники собирались на другом конце сада. Весьма далекий от нашего цеха (помню, Игорь Валентинович все никак не мог взять в толк и полушутя-полусерьезно считал чем-то лишним и даже не совсем тактичным читать личную переписку бедняги Белинского или там Герцена, Тургенева; у меня с собой был том писем «неистового Виссариона», принадлежавший некогда самому Б.М. Эйхенбауму со «следами» его пристального чтения, и я решил на каникулах эти пометы распознать и понять ход мыслей Бориса Михайловича, и в помощники пригласил Сергея Леонидовича), но готовый всегда без промедления действовать в любую трудную минуту, в любой момент, когда недуги Сергея Леонидовича давали о себе знать слишком сильно …
Теперь вернемся к основному и самому выдающемуся деянию Сергея Леонидовича, к его любимому поэту Джону Китсу.
Все кто постоянно ездит в метро не могут не заметить торчащие вдоль всей линии эскалаторов световые рекламные щиты, которые назойливо предлагают нам то женское белье, то скобяные товары, то еще какой-либо непотребный аптечный ширпотреб; и вместе с ликами бегемотов, жирафов, разных деятелей или с попугаями - один и тот же избитый плакат со шпилем Адмиралтейства, дополенным неуклюжими виньетками и закорючками Пушкина, а также другой – со стихотворением Джона Китса «Ода к соловью» (для той же «игры» с пассажирами в классиков однажды, в качестве рекламы, здесь торчал портрет небритого Сергея Довлатова, взятый с малознакомой и чуть ли не последней фотографии писателя американской поры)…
И странное дело: если реклама всякой всячины на этих щитах время от времени менялась, но Пушкин и Китс оставались непременно («держатся братки-поэты, не поддаются тленью», как на это весело откликнулся Сергей Леонидович) Но если Пушкин есть «наше все», даже в метро, то что же Китс?.. И как я (задолго до моего личного знакомства с Сергеем Леонидовичем в Комарово) ни пытался понять, почему в метро «катается» Китс», никто мне не ответил.
Ну ладно, пусть Китс, как-никак гений, хотя с эскалатора можно усечь только имя автора, набранное некрупным шрифтом, не более того…. Сергей Леонидович тоже знал об этой «публикации» Китса, но не ведал, в чьем переводе дана эта «Ода к соловью» (и пара других стихотворений Китса, являющихся пассажирам на фоне боксерских и дамских лайковых перчаток), и попросил меня переснять на мобильник хоть кусочек текста с одного такого щита (просто для справки… Известен прецедент с внуком композитора Василия Павловича Соловьева-Седого, который якобы по суду добивался от железнодорожных властей выплаты процента от каждодневного исполнения на больших вокзалах т.н. «Гимна Петербурга», сочиненного его дедушкой; но проиграл) .
Так я и сделал, и по строкам, которые мне удалось «поймать» на ходу, Сергей Леонидович сначала решил, что автор метро-перевода «Оды к соловью» - старейший московский лингвист, переводчик ранней английской лирики, А. В. Покидов, и его одобрил. Но вскоре изменил свое мнение и определил с неопровержимой точностью, что перевод принадлежит Игорю Михайловичу Дьяконову… На том и порешили.
Вернувшись домой после моей прекрасной десятидневки, осененной дружбой Сергея Леонидовича, я по электронной почте послал ему в дар копию входного билета в «Музей Джона Китса» в Лондоне стоимостью 20 центов. Я купил его в 2000 году, когда мне выпало счастье по приглашению профессора-набоковеда госпожи Джейн Грейссон жить в Лондоне и работать в Библиотеке Британского музея. И как-то в один свободный от занятий день она пригласили меня посетить «Музей Английского Пушкина» - святое место, где в дни памяти рано умершего поэта-гения собираются поэты и ученые-лингвисты со всех сторон света. Причем, тот билет особый: он предоставлял владельцу бесплатное посещение жилища Поэта в день его рождения. По получении Сергей Леонидович ответил мне кратко, но я понял, что это его обрадовало (вообще, у меня была мечта – заказать через Музей подлинный билет для Сергея Леонидовича, но я все откладывал, прямо беда).
И вот что еще хочется сказать об этом исключительном, замечательном человеке – борце, поэте-лирике и эрудите, который знал почти весь репертуар русской поэзии. Он, конечно, признавал первенство за Пушкиным. Помню, мы читали вместе сказки Пушкина и особенно о «Сказке о мертвой Царевне и семи богатырях», и вот мы дошли до того места, где бедняга королевич Елисей обращается за помощью к ветру, солнцу и луне и заканчивает каждое свое печальное воззвание к сим силам словами: «Я жених ее …», как вдруг наш Пушкин вихрем врывается и произносит дающий ему надежду глагол «Постой …». Сергей Леонидович тут с восторгом встрепенулся, привстал, позабыв про костыли, и мы трижды повторили этот монолог: я за Елисея, а Сергей Леонидович – за Пушкина, с гулом и ауканьем « П о с т о й…» А его Лермонтов, Печорин, Демон … Помню, с каким любопытством мы, два взрослых книгочея, принялись перечитывать письма того же Белинского к родителям, друзьям, издателям, кредиторам, и как подивились своему «невежеству».
Поверьте, я отнюдь не был близким другом Сергея Леонидовича, все это происходило, как говорится, «накоротке», в какие-то неполных три недели за три встречи, но собеседником жадным, собеседником заинтересованным, можно сказать «шкурным», я был точно !!! А как иначе, когда тебя интересует ЕГО мнение о книгах, людях, стихах и много чего еще из его запаса знаний, из его багажа, я понимал, что это мне должно пригодиться для моих скромных занятий на поприще литературоведа и начинающего прозаика. Я спрашивал, писал, посылал Сергею Леонидовичу свои тексты – творения, хотя знал, что ему трудно читать и отвечать часто и помногу, что он дорожит каждым днем и каждым вздохом, что ему надо быть начеку…
Но он отвечал и отвечал…
В прошлом году, в августе, мы вновь повстречались с ним и с И.В. Соколовым в комаровском Доме отдыха Союза театральных деятелей, но мы приехали, когда С.Л. и И.В. уже наладились уезжать. Срок истек… И нам обоим досталось от силы три-четыре дня, из которых два Сергей Леонидович почти не выходил из номера на свет, а тут пошли дожди, но мы успели посидеть на лавочках под зонтами и много чем поделиться. В частности зашла речь о переводе знаменитого стихотворения (сказать точнее, «кредо») Поля Верлена «О поэзии», сделанном Сириным-Набоковым в 30-х годах. Этот перевод я обнаружил (неопубликованным) среди писем В. В. Набокова к своему другу Г.П. Струве, хранящихся в Гуверовском архиве в Станфорде. Наш спор и обсуждение вызвала последняя строка верленовского шедевра:
Que ton vers soit la bonne aventure
;parse au vent crisp; du matin
Qui va fleurant la menthe et le thym…
Et tout le reste est litt;rature.
…Версия И.И. Тхоржевского : «все остальное – чернила и проза» (очень близко к подлиннику); Валерий Брюсов предлагает : «все прочее - литература», за ним вторит мэтру теми же словами Борис Пастернак… Версия Набокова: «а все остальное – словесность»… Конечно, были и есть еще варианты, скажем Георгия Шенгели (гениального переводчика, «не в этом суть момента»; интернет насчитывает еще шесть - семь вариантов…) Я отстаивал вариант Набокова, так как в термине «словесность» мне, смерду, чудилась пушкинская нота, все же близкая Сирину, хотя он к тому времени еще не стал заправским пушкинистом. Сергей же Леонидович не принял ни одного, он обещал предложить свое, хотя отметил что вариантов, и правда, немного… И на следующий день, на лавочке в тени тихо, заговорщицки, произнес «все остальное - письменность». Как Вам?»
Уезжая в город (9 августа 2016) Сергей Леонидович подарил мне на память миниатюрный сборничек «Сонеты Джона Китса» в собственном переводе с трогательной надписью. Но это издание воистину «non multa, sed multum» (не много, но многое), ибо в нем (формат-то с гулькин нос), помимо собственно переводов Сергея Леонидовича, вы найдете собранную им «в один кулак» почти всю библиографию произведений Китса, поименную летопись переводов его стихов и эссе на русский язык (начиная с 1895 года посейчас), включая газеты, биографический очерк и так далее, вплоть до публикации наиболее серьезных статей и монографий трудов о Китсе в английской и отечественной литературе и критике.
И вот последняя встреча с Сергеем Леонидовичем. Она была полна печали и радости, радости и печали. И все в том же Комарово. И можно сейчас сказать, почти на днях, то есть 19 августа 2017…
И хотя она была опять же краткой, всего-то на час с полтиной, но, повторяю, полна радушия, взаимных приветствий, обменом новостями и весьма важным решением (правда, вид, внешний вид, Сергея Леонидовича в этот день был, что называется, неважнецкий, моя жена это заметила раньше меня. Рядом – Игорь Валентинович, который как раз, наоборот, был спокоен, что придавало мне сил). Но вернусь к радости, несказанно обуявшей нас обоих … Ибо она вся была ознаменована веселым обещанием Сергея Леонидовича откликнуться на мою нижайшую просьбу написать для моей новой книги о пальто стихотворение под названием «Ода к воробью» (подобно «Оде к соловью» его любимого Китса).
История простая: как говорилось раньше в советских газетах, «идя навстречу пожеланиям трудящихся», то есть многочисленным пожеланиям читателей, воспрянувших духом и чувством жизни от чтения книги про историю чертовой дюжины моих старых пальто (тираж – 7 тысяч, и почти вся ушла), я решил откликнуться на этот призыв и действительно написать новую книгу обо всех остальных сбывшихся и несбывшихся пальто, моих и с чужого плеча, а также шляпах, галифе, шейных платках и телогрейках самых разных людей (с отступлениями в прошлые и позапрошлые годы) и тому подобной согревающей душу житейской мишуре. Но непременно - ленинградского пошива и пошиба. А в спутники свои взять обыкновенного серого, дворового, уличного, вороватого, в лохмах, трамвайного воробья-небожителя, жителя моего родного Заячьего острова, символа тутошних простуженных улиц-переулков-садов и скверов - самая, на мой взгляд, лирическая и самая ранимая, хрупкая и самая нежная примета нашего города …
То есть «сшить» прозу будущую мою – все эти шубы, шапки, рукавицы и блузы на воробьином пуху - с обязательным экскурсом в лоно петербургской литературы (тем более, как весело и всерьез заметил Сергей Леонидович: и правда, Евгений Борисович, что-то воробьев стало меньше в городе, как греков у Бродского; они покидают нас, это опасный прецедент, надо срочно что-то делать, спасать надо, спасать). А на то есть Китс! Ведь его «Ода …» о том же: она написана Джоном в ответ тем, кто вырубил неподалеку от его дома целую соловьиную рощу. И вот я тут же, как говорится, «не отходя от кассы» (это был, опять же, предобеденный час ), на деревянной скамье у стены под хилым солнышком, что стояла века напротив аляповатой серо-белой балюстрады с битыми по краям вазами, где потухали розы, смело так попросил, вернее сказать, заказал Сергею Леонидовичу сделать своим слогом, своим талантом (своим пером гусиным) новый с в о й перевод этого шедевра Джона Китса.
Ответ его был весел и прост: не возьмусь, мол, не тот возраст, если бы мне было 25, как Джону – это было бы точнее, или как мы говорили в молодости (в вашей книге есть такой пассаж) - в масть, а сейчас коллеги не поймут, тут надо соблюсти все до конца. Я тогда не решился – глупый? молодой? не понять сейчас … А теперь поздно. А как название для книги и как идея - блестяще. Дождусь, думаю.
Но я не отступал, почуяв что все это «воробьиное» ему сильно пришлось по душе (мы тут по старой памяти наперечет стали искать поэтические строки, где воробьи «с холодком», как у Мандельштама, буквально скачут с ветки на ветку.
Тут дунул ветерок, получился сквозняк, и я увидел, что на этом вдруг случившемся ветерке мы оба как-то даже растрепались и своими скудными вихрами оба-два стали чуть похожи на серых воробьев …
Нет, помилуйте, перевода не будет, сказал Сергей Леонидович (тут его стали кликать в окно готовиться к обеду); а вот стихотворение, Оду к воробью, напишу обязательно, обещаю. Ждите и обрящете …
И пожал мне руку.
И двинулся в дом …
И уже на самой ступеньке на выходе Сергей Леонидович вдруг эдак молодцевато развернулся (крутанулся ) на костылях, поправил очки, дал знак мне побыть еще минутку и щелкнул меня несколько раз на свой мобильник. На фоне дурацкой алебастровой клумбы и еле видных вдалеке очертаний той нашей беседки под прохудившейся фанерной крышей времен владельца этого всего.
Я был счастлив!
И вот, буквально вечером, накануне печального известия, пришедшего ко мне неожиданно и совсем даже со стороны, из-за бугра, с Украины, я в свой блокнот записал задание на завтра: позвонить С .Л., узнать, как идет наша «Ода к воробью» …
Добавить комментарий