Последний защитник вечных истин Поэту Науму Коржавину 14 октября 2005 года исполнилось 80 лет

Kоржавина издавали мало. Так получилось, что книг у него, писателя с активным, более чем шестидесятилетним стажем, совсем немного. В России был он неугоден властям, в Америке не пользовался громкой известностью. Одна из недавно появившихся — итоговых — коржавинских книг, изданная в москве, включает статьи разных лет, частью никогда не печатавшихся. В названии книги звучит некоторый вызов — “В защиту банальных истин”. ¹

Читала я ее, особенно статьи, посвященные литературе, с большим интересом. Некоторыми возникшими по ходу чтения мыслями хочу поделиться с читателями.

Что поделаешь? Вечные истины банальны. Когда-то Евгений Баратынский прочертил сложный круг человеческого мышления, в конце концов приводящего к “точному смыслу народной поговорки”. Ведь в ней, поговорке, сконцентрирована вековая народная мудрость, от которой нас уводят усложнение и измельчание жизни, ложные поветрия и фальшивые кумиры. По Коржавину, “открытие этих вечных банальных истин, выход к ним каждый раз из других исторических обстоятельств, мешающих их постижению” (стр. 167), — и есть истинный сюжет искусства. Вечные истины очень напоминают навязшие на зубах религиозные заповеди-запреты, и бывают в истории периоды, когда от них бегут как от чумы, находя убежище в аморальности, изломанности, пороке. Это так называемые эпохи декаданса. В России таковая совпала с Серебряным веком поэзии. Скорее всего, именно поэтому Коржавин Серебряный век не любит, пишет о нем сурово и осуждающе. Ведь по его словам, “боязнь банальности — один из главных соблазнов и грехов “серебряного века и его наследия” (стр. 198)??.

Несмотря на нелюбовь к веку и его теоретическим концепциям, поставившим художника-творца на недосягаемую высоту и фактически освободившим от оков морали, поэзию этого “греховного” века Коржавин любит и ценит.

Мне представляется, что его самые удачные статьи как раз и посвящены двум лучшим поэтам того времени — Ахматовой и Блоку.

Упрек веку есть и в этих статьях: Ахматова, по мысли Коржавина, не всегда могла избежать его (века) зловредного влияния, а Блок иногда просто шел у него на поводу. Однако есть в этих статьях еще и точный текстологический анализ, чья истинность поверяется собственным коржавинским поэтическим слухом и чутьем, его безошибочным ощущением поэтической удачи или промаха. Может быть, в другой статье и у другого автора мне было бы досадно и странно встретить “классификацию” ахматовских стихов по степени “воплощенности” их замысла, рассуждения о “мертвенности” и “декламационности” некоторых ее поэтических пассажей. Но Коржавин убеждает! Приводит строчки — и на фоне уже процитированного они действительно кажутся неубедительными и ненужными. И ловишь себя на мысли, что раньше ты интуитивно чувствовал слабость этих строк, но нужен был критик-поэт, чтобы утвердить тебя в твоей догадке. Таких слабых мест у Ахматовой на редкость мало. Согласимся с Коржавиным, что процент хороших стихов у нее необычайно высок, и еще раз насладимся лирическими шедеврами поэтессы, любовно отобранными и процитированными ее поэтическим собратом.

В разговоре об Ахматовой не вполне разделяю с Коржавиным мнение о том, что в своих лучших стихах она противостояла Серебряному веку, “преодолевала его в себе” (стр. 219). Мне кажется, что всякий большой поэт в чем-то противостоит своему веку, и век Серебряный здесь отнюдь не исключение. Если говорить о поэтических шаблонах и ложных установках, то сколько их было в век Пушкинский! Ничуть не меньше. И Пушкин поначалу с некоторой робостью, а затем с дерзкой смелостью уходил от заветов Державина, Батюшкова и Жуковского, и Ахматова, вызывая удивление не одного Гумилева, решительно преодолевала влияние И.Анненского, Блока и других современников, обретая свой неповторимый голос.

Статьи о Блоке также относятся к числу коржавинских удач. Одна из них посвящена разбору стихотворения “К Музе” и называется “Игра с дьяволом”. И снова мы имеем дело с мыслями и суждениями поэта, словно на себя примеряющего блоковское стихотворение. Это не просто анализ стихов и не только расшифровка трагически безысходных отношений Блока со своей Музой, но еще и самоанализ и самопроверка. И опять, как в статье об Ахматовой, поражаешься поэтическому слуху и чутью критика. И поневоле соглашаешься с его доводом, что мелодия блоковского стихотворения, его “музыкальный напор” уводят нас в сторону от непосредственного смыслового содержания (“буквальности смысла”). Читая статью, чувствуешь, как дорог Коржавину Блок, как тяжело прозревать в нем того, кто “кощунственно (и зная, что это кощунство) — преступил черту, которая ему вполне зрима и значение которой — ведомо” (стр. 266). Поистине в глазах критика-поэта слово и дело, “жизнь и поэзия” — одно,² и, следовательно, поэтические саморазоблачения Блока — наглядное свидетельство его ухода со столбовой дороги добра в направлении дьявола. Наверное, есть в этих суждениях некий перекос, но в них виден весь Коржавин, именно так, с позиций первичности поэзии оценивающий ситуацию.

Статья, на которой хотелось бы задержать внимание, посвящена Иосифу Бродскому и озаглавлена “Генезис “стиля опережающей гениальности”, или миф о великом Бродском”. В ней, как следует из заглавия, поставлена задача развенчать миф о Бродском как о великом поэте.

Зачем Коржавин взялся за эту тему? Все же сам он из того же, что и Бродский, поэтического цеха, в одно с ним время жил в Америке, но, в отличие от Нобелевского лауреата, “мировой славы” здесь не стяжал, любимцем элитных литературных кругов не сделался. Уже одного этого довольно, чтобы кто-нибудь из читателей статьи заподозрил его в зависти к собрату по ремеслу, в том, что поэты просто-напросто не “сочлись славой”. Даже Солженицыну, числящемуся по ведомству “прозы”, поклонники Бродского не простили критики любимого поэта.

Так почему же все-таки Коржавин “подставился” и взялся за эту невыигрышную и невыгодную для него тему?

Ответ подсказывает книга, вернее, тот “лирический герой”, чьи черты отчетливо проступают при ее чтении. Из честности. Коржавин написал о Бродском из желания быть честным, в первую очередь, перед самим собой, но также и перед читателем. Коржавин, такой, каким создала его природа, не может мириться с подделкой, выдаваемой за истину. Ему, в каком бы возрасте вы его ни застали, всегда будет по мерке роль мальчика из андерсоновской сказки, выкрикивающего, что король голый.

А что до зависти... В этом же сборнике есть статьи о поэтах, в чьих стихах Коржавин увидел подлинность, кого благословил на дальнейшее — Александре Сопровском, Олеге Чухонцеве. В Бродском же Коржавин видит прекрасную “гениальную” потенцию, не сумевшую раскрыться и развернуться. Он для Коржавина остался автором нескольких гениальных стихотворений (среди них Коржавин выделяет “На смерть Жукова”), но не зрелым сформировавшимся поэтом...

“Надувному Олимпу” понадобился свой гений — и прибывший в Америку Бродский прекрасно подошел на эту роль, стал “культовым” поэтом. Что ж, точка зрения, заставляющая задуматься. По крайней мере, в мою душу Коржавин сомнение заронил...

В статье о Бродском читаем: “...создание каждого художественного произведения — открытие единственной присущей ему формы” (стр. 305). Это написано в 2000-2001 гг. Но и в 60-х годах Коржавин высказывал похожие — тогда крамольные — мысли. Сборник начинается с задорной, бросающей вызов тогдашнему литературоведению статьи, давшей заглавие всей книге “В защиту банальных истин”. У нее есть подзаголовок “О поэтической форме”. Тот, кто знаком с вопросом, подтвердит, что далеко не банальными в те годы были мысли, высказанные здесь Коржавиным. Это сейчас такие положения, как “запечатленный процесс ее (истины, — И.Ч) постижения и есть форма” кажутся самоочевидными. Это сейчас литературоведы благодушно согласятся с тем, что поэтический образ относится к общему замыслу, а не к частностям исполнения. Это сейчас некоторые продвинутые специалисты от литературы не будут возражать против того, что “поэзия от непоэзии отличается прежде всего содержанием”.³ А тогда... Кто из сдававших экзамен по литературоведению или эстетике в 60-70-е годы не помнит пресловутой дефиниции о советском искусстве “социалистическом по содержанию, национальном по форме”? Механическая эта формула отделяла одно от другого — форму от содержания — как молоко от крынки. Но были, были умники, уже тогда понимавшие, что содержание есть воплощенная форма, а форма — воплотившееся содержание. Что поэтический образ — вовсе не набор деталей и красочных метафор, это — путь, которым поэт ведет за собой своего читателя... Нет, не были эти истины общепринятыми и очевидными в те достопамятные времена. Были они смелым откровением и даже крамолой. А для Наума Коржавина и тогда, в 60-е, и сейчас в 2000-е, — это не требующие доказательств аксиомы, основы и несущие конструкции его поэтического ремесла. Так может, не столь уж они и банальны эти коржавинские банальные истины?

Статью “Опыт внутренней биографии” Коржавин поместил в раздел литература и искусство. Рассматриваю это как еще одно подтверждение слиянности для него жизни и поэзии. Как видим, такая позиция Коржавину соприродна. До тех пор пока мы не получили коржавинских мемуаров “Сквозь соблазны кровавой эпохи”,⁴ его автобиографические заметки, помещенные в книге, могут в какой-то степени удовлетворить читательское любопытство: кто он? откуда? чем занимался и жил? С другой стороны, этот автобиографический очерк, больше отражает моменты внутренней эволюции героя, чем факты его жизни. И здесь поражает, что очерк, написанный в 1968 году, донес до нас ту самую нравственную доминанту, с которой мы постоянно сталкиваемся и в поздних сочинениях Коржавина. Не то чтобы он совсем не изменился — это было бы невозможно (вспомним пушкинское наблюдение, что только дурак не меняется, ибо опытов жизни для него не существует), Коржавин проходил нелегкую “школу жизни” и умел извлекать из нее уроки. Но неизменными оставались его цельность и потребность в гармонии с собой и миром, честность и жажда истины. Даже детское стремление стать рыцарем мировой революции никуда не делось и нет-нет да проглянет в его речах и писаниях.

Не отрекаясь от своего еврейства (а “еврейскому вопросу” посвящено немало страниц и в “автобиографии”, и во втором разделе книги “Психология общества”), Коржавин провозглашает себя русским поэтом и в полный голос говорит о своей привязанности к России и ее народу. Мыслью о России, ее трудах и днях дышат его стихи и статьи, написанные как до эмиграции, так и после. И эту парадоксальную черту, не так часто встречающуюся у русских эмигрантов в Америке, объяснить можно только фанатической верностью себе.

В эмиграции Коржавин написал много публицистики, эти статьи вошли в раздел “Психология общества”. Их разнообразная тематика — от рассмотрения судьбы отдельного человека на ухабистых дорогах истории до разбора современных политических и религиозных конфликтов — говорит о постоянном интересе Коржавина ко времени и незамедлительном отклике на его “вызовы”. Конечно же, в центре внимания писателя Сталин и “сталинщина”, последствия которой, по мысли автора, Россия должна изжить, чтобы не погибнуть.

А завершить разговор о книге статей Коржавина мне хочется цитатой из другой его книги — поэтической.⁵ В конце пусть заговорят стихи, ибо по своей божественной сущности Коржавин — поэт. Сами собой отыскались очень коржавинские строчки, в которые въелась соль его прошлой жизни в России и нынешней — в Америке.

И здесь, в этой призрачной жизни,

Я б, верно, не выжил ни дня

Без дальней жестокой отчизны,

Наполнившей смыслом меня.

Что здесь? Поругание Америки и хвала России? Ни то и не другое? Нужно разобраться? А ведь действительно, не так-то прост этот автор, провозгласивший свою верность банальным истинам.

• 1 Наум Коржавин. В защиту банальных истин.М., Московская школа политических исследований, 2003
• 2 Уже написав это, натолкнулась на высказывание Коржавина о поэзии: “Она (поэзия , - И.Ч.), как и истина, существует объективно, в жизни” (стр. 32).
• 3 Все курсивы принадлежат Н.К.
• 4 Двухтомник коржавинских мемуаров готовится к изданию в московском издательстве
• 5 Наум Коржавин. Время дано. М., Художественная литература, 1992