Сопротивляясь несвободе: интервью с Н. Коржавиным

Жить в бостоне и не увидеть Коржавина нельзя. Даже не зная, что он поэт и “историческая личность”, вы поневоле выделяете его из толпы — так неординарна его внешность, так не похож он на окружающих. Неуверенной походкой плохо видящего человека проходит он, поддерживаемый женой, мимо пришедших на его выступление зрителей, с опаской опускается на стул, слепым взглядом обводит аудиторию, и когда открывает рот, галдящая и резвящаяся публика замолкает. Ибо уже первый звук его речи вызывает удивление, настолько он не соответствует ожиданиям. Звук выходит неожиданно юный и свежий. Тихий поначалу голос обретает крепость и энергию, и мысль, обращенная к людям, заряженная силой и страстью, жаждет обрести в них, людях, сочувствие и понимание.

О чем говорит, что проповедует Коржавин на своих выступлениях в больших залах и маленьких зальчиках русскоязычного Бостона? Да о том же он говорит и то же проповедует, о чем пишет в своих стихах и статьях, чем живут его готовящиеся к печати мемуары “В соблазнах кровавой эпохи”, — о необходимости быть верным исконным человеческим добродетелям: добру, совести, чистоте и правде. Истрепанные, затертые от повторения так называемые вечные, или “банальные истины”¹. Стоит ли снова ломать копья, дабы вернуть на путь истинный отклонившееся от столбовой дороги человечество? Вопрос риторический.

Вот он сидит перед нами, достигший возраста патриарха, прошедший через соблазны и террор сталинской эпохи, вынесший ссылку, изведавший пытку многолетним непечатанием, вытолкнутый из страны в “добровольную эмиграцию”, но продолжающий жить Россией, вот он сидит перед нами, и нет никакого сомнения, что только последний вздох заставит его прервать свою речь и замолчать.

В преддверии 80-летнего юбилея Наума Коржавина я взяла у него интервью.

— Это смешная история. У меня есть об этом глава в мемуарах.

— В 1945 году я пришёл к заведующему кабинетом печати МК партии Б.В.Яковлеву. Кабинет этот находился в помещении редакции газеты “Московский большевик”, ныне “Московская правда”, и был с ней связан. Мне было тогда 19 лет, и я всем читал свои стихи. Яковлев принял во мне участие и сказал: “Вам нужно устроить вечер. Только, — сказал он, — нужен псевдоним. Для русского поэта Мандель не подходит”. Мне было на это наплевать — я был большой интернационалист. Я согласился, но сразу придумать ничего не мог. Тогда он скомандовал: “Выйдите погулять, и чтобы через час был псевдоним!” Я вышел грустный и встретил на улице будущего лауреата Сталинской премии, хорошего человека Елизара Мальцева. — Ну, как живешь? — Да вот псевдоним нужно придумать, а я не могу. — Хочешь, я тебе помогу? Дам настоящую, кряжистую сибирскую фамилию, как раз для тебя. — Какую? — Коржавин. Мне понравилось. Я пришел и сказал: “Коржавин”. Но самое смешное, что уже в эмиграции мне попалась книжка об этимологии русских фамилий. И там я прочел, что фамилия Коржавин происходит от диалектного слова коржавый, обозначающего “маленький, плюгавый”.

— Нет, нет. Товарищ Сарнов, когда на меня злится, теперь кричит: “Молчи, Плюгавин!”

— Есть продолжение. Когда я приехал из ссылки (в 1954 году — И.Ч.), я хотел вернуться к своей фамилии. Но не получилось. Произошло это так. Мой друг, поэт Евгений Винокуров, работавший в “Октябре”, еще не кочетовском, решил меня напечатать. Я собрал 28 стихотворений из тех, что можно печатать, пропускных. Но нужен был “паровоз”, что-то идейное. А в это время отмечали юбилей революции 1905 года, и мне предложили, чтобы “паровоз” был на эту тему и даже ради этого дали мне командировку в Ленинград. Против этой революции я тогда ничего не имел, и это стихотворение написал. В результате оказалось, что “паровоз” пропустили, а “вагоны” отцепили. Но перед набором, в последний момент меня вынудили вернуться к прежнему псевдониму. И под этим стихотворением красовалась фамилия Коржавин. А потом я уже не стал менять.

— Что означает “встроиться?” Я считал, что по всему, что я знаю и могу, я представляю для Америки ценность. Но между мною и Америкой встала так называемая “русистика”. Все эти специалисты. Я теперь слова “специалист” слышать не могу. Получилось, что встроиться в эту их русистику было для меня почти то же самое, что встроиться в советскую литературу. Нужно было повторять глупости за ними.

— Не политические, но все равно глупости. Наши “специалисты” быстро научились приспосабливаться. А я не хотел становиться американцем. Хотел сохранить верность себе. Не собирался враждовать с Америкой — я и сейчас хорошо к ней отношусь — но я был тем, кто я есть. Я русский поэт.

— Позы, какой-то специальной позиции не было. Но вот я прихожу — сидят люди в чинах, с умными лицами и говорят то, что у нас в Киеве говорили до войны в литкружке. Уровень был тот же, критерии те же, ужимки и даже интонации те же. Приспосабливаться к этому я не мог.

— Думаю, что кое-что я написал, я функционировал. Может быть, живи я в России, творчества было бы больше. Я всегда ощущал себя русским поэтом. В этом качестве я хотел, чтобы ко мне хорошо относились в Америке. Это тогда не получилось. В русистике властвовали не читатели, не писатели, а “изучатели”. Я ненавижу “изучателей”. Терпеть не могу тех, кто становится ценителем, не став читателем. Один из них договорился до того, что если девочка или мальчик полюбили какое-то литературное произведение, они никогда не смогут объективно его исследовать.

— Это как если бы футболистов ценили за силу удара, а не за попадание в ворота. И еще вот такая вещь. Многие эмигранты считали своей задачей “догнать Америку”. Но фактически русисты повторяли пройденное нами.

— Ну да, о “специалистах”. Все у нас уже было. Например, формалисты были. Но формалисты в России были люди образованные, и в глубине души они понимали, что такое литература.

— А эти не понимают ничего. Якобсон пришелся им кстати со своим структурализмом. Вот тебе метод, приложи его к тексту — и получится научная работа.

И не надо быть читателем.

— До моего приезда сюда переводили. А сейчас почти нет. Ведь они кого знают? Евтушенко, Ахмадулину, ну Бродский был у них великий поэт. А тут приехал какой-то Коржавин, о котором они ничего не слышали. Они изучали русскую литературу по скандалам. А мои скандалы кончились раньше, чем они стали ими интересоваться.

— Сожалею. Я был там на месте. И особенно был нужен молодым литераторам. Им со мной легче было бы разобраться в самих себе. А тут я метал бисер перед свиньями.

— Насчёт русской аудитории вы правы. Но господствовали “изучатели”. Они игнорировали то, что литература связана с судьбой, с современностью (последнюю надо преодолевать, но не игнорировать). Кто-то хорошо сказал, что, может быть, Данте когда-то читали, как у нас недавно Самиздат.

— Бывает по-всякому. В основном хорошо воспринимают. Но есть у меня одно печальное воспоминание. В последний мой приезд в Москву в одном из гуманитарных вузов я выступал на вечере по случаю 60-летия Победы. Там выступали, кроме меня, Александр Яковлев, Юрий Любимов, Юрий Карякин, Григорий Поженян (теперь уже, к сожалению, покойный), Гавриил Попов, Артём Афиногенов... Мы (основываясь на своём опыте, а все выступавшие, кроме меня и Карякина, были фронтовиками) рассказывали о том, чем была сталинщина и как она сказалась на начале войны и усугубляла общую её тяжесть. Меня поразило, что мы выступали в столице своей страны, а понимали нас чуть ли не меньше, чем в иностранной аудитории. Эффект был такой, как в рассказе одного моего покойного друга о том, как он выступал с группой юмористов во время войны перед солдатами. На все их юморески ответом было ледяное молчание. После часового концерта выступавшие спросили: “Ну как, товарищи, вопросы будут?” Вопросов не было. Но встал старшина и объяснил: “Тут, товарищи лекторы, весь контингент мордва, русского языка не понимают, так что вопросов не будет”. Но тут, в зале вуза, по-русски все понимали, но не понимали связи своей судьбы с судьбой и историей своей страны. Встал один студент и заговорил о том, что нужно чаще навещать своих бабушек и дедушек, у которых такие большие заслуги. Мы рассказывали о войне, о трагедии, о мире, в котором им придется жить, а тут... как на сборе пионеров-тимуровцев.

— Да, в Переделкине в музее Окуджавы, в библиотеках. Там было понимание.

— У меня есть это опасение. И я этому пытаюсь сопротивляться. Наша культура пронизана культом женщины.

— Конечно, потому что отношение к женщине — основа нашего представления о прекрасном. Человечество, во всяком случае, наша цивилизация, идет к своей гибели, но я надеюсь, что не придет. Мой обычный тост: “Выпьем за то, чтобы все, что меня теперь беспокоит, оказалось глупостью”.

— Конечно, Америка — свободная страна. К сожалению, свобода слова — это свобода и глупого слова. Они здесь кричат, что у них нет свободы. Но когда нет свободы слова? Когда душат Самиздат. В России государство диктовало, какими должны быть форма и содержание литературы.

— Но стремились задушить и тайную свободу, оторвать человека от самого себя. В сопротивлении этому и прошла вся моя жизнь. Здесь тоже.

1 “В защиту банальных истин” - так называется сборник статей Коржавина. М., 2003, “Московская школа политических исследований”.