Посреди комнаты, набитой, как Second hand shop, всяким хламом, стоял накрытый белой скатертью стол. На нем, как на ярко освещённой арене, ожидали своей участи, бутылки со спиртным и еда. Густое облако, полное испарений от томившихся на столе кушаний, висело под потолком, заслоняя висевшие на стенах пейзажи с изображением эвкалиптовых рощиц и японских пагод, а также многочисленные фотографии мужчин, женщин и детей разных возрастов.
С одной из фотографий на стол глядела уставшими глазами, прижавшись головами друг к другу, молодая пара. Под этой фотографией, скрестив руки на груди и вжавшись спиной в вытертое до дыр кресло, словно пытаясь спрятаться от кого-то, сидел Фима, сын изображённых на фотографии людей. Он всегда садился именно в это кресло, веря, что духи его родителей охраняют его от болезней и дурного глаза. Фима дремал, и храп, как песня без слов, разливался по комнате.
В Мельбурне стояла осень, было двадцатое марта. То был Фимин день рождения. Сколько ему стукнуло – кроме его покойной жены и сына, мало кто знал. Да и он сам не был уверен в том, что дата, записанная в метрике, была верной. Дело, конечно, было не в возрасте, записанном на бумаге. Всё зависело от того, что творилось в его душе.
Бывали дни, когда ему можно было дать сорок и он чувствовал, что может свернуть горы. А бывали дни, когда он выглядел на все сто и на душе у него было тускло, как в подвале, где он мальчишкой прятался от немецких бомб. Фима был среднего роста, с животом, нависшим небольшим холмиком над тем местом, где прятался его уже давно спящий безмятежным сном, отросток плоти.
Голова Фимы была полна густых седых волос, а лицо было изрыто морщинами, как поле боя - глубокими траншеями. Маленькие чёрные глазки глядели с любопытством из-под густого кустарника бровей. Когда Фима говорил, то лучики света от золотых зубов, которыми был полон его рот, выстреливали в пространство вокруг него. Его школьный друг Коля Вайсбаум даже шутил, что за Фимин рот в хороший базарный день можно было бы выручить больше денег, чем за дюжину откормленных, жирных гусей, привезенных из Балты.
В молодые годы Фима одевался как франт - в модные, яркие одежды, и на Дерибасовской он считался первым человеком. Всё это, конечно, кануло в прошлое, и Фима стал совсем другим. Все, кто знал его по Одессе, задавали себе вопрос:
- Нет, не может быть! Так это был Фима, или мне это показалось?
Возраст и всякие неприятности сделали своё чёрное дело. Это был таки да, Фима Моргулис со Стурзовского переулка, упирающегося в обрыв, под которым плескалось Черное море, но если посмотреть и послушать его, так это был совсем другой человек.
Фима открыл глаза, кряхтя, вытащил своё тело из кресла, и, шаркая ногами, обутыми в растоптанные войлочные шлёпанцы, направился на балкон. За зеленью деревьев на низком Австралийском небе загорался багрянными красками закат. Фима подумал, что его закат начался ещё много лет назад, когда умерла его любимая жена Симочка. Тогда он хотел уйти вместе с ней, но Бог, наверное, по ошибке спутал его с кем-то и забыл о нем. Он подумал об этом, но тотчас же сказал самому себе:
- Фима, не дури. Оставим эту ерунду на завтра. Сегодня – твой день рождения, и не надо думать о ерунде.
Закат отбушевал и погас, и летняя ночь, наполненная пением обезумевших от неутолённой страсти цикад, опустилась на город. Фима постоял еще несколько минут на балконе, потом посмотрел на часы и вернулся в комнату. Он опустился в кресло и снова посмотрел на часы. Его сын и внуки уже давно должны были быть у него. Всякие невесёлые мысли, как чёрные тараканы, полезли в Фимину голову. Он вспомнил хорошие времена, когда он был молодым и сильным, и ему стало жалко самого себя.
-Кем я был и кем я стал? – Фима, чуть не плача, обратился в пустоту.
А с фотографии голосами его родителей прозвучало :
- Фимочка, скажи: слава Богу за это.
Фима обратил свой торс в сторону стены, задрал голову к портрету и что-то пробурчал про себя.
Фима в Одессе считался неплохим дантистом. По части пломб и удаления нервов он сам признавался, что были врачи получше, чем он. Его коньком было вырывание зубов. Тут ему не было равных. С удивительной лёгкостью он выдёргивал коренные, глазные, нижние и верхние зубы из измученных бессонными ночами челюстей. Так опытный плотник выдирал старые, проржавевшие гвозди из трухлявой доски. Вся Одесса, включая Лузановку и Пересыпь, стояла в очереди к нему. Пациенты любили, боготворили и называли его “Фима легкая рука”, в отличие от сына Левы, который называл его на американский манер “Док “, т.е. сокращенно доктор.
Теперь вы понимаете, как чувствовал себя Фима в Австралии – этой чужой и непонятной стране. Там – в Одессе он был большой человек, а здесь пенсионер Фима был как старая, списанная скаковая лошадь, дотягивающая на заброшенном лугу пустые, серые дни.
Прошло уже восемь лет, как Фима приехал в Мельбурн. Все его дни были похожи один на другой. Он ложился спать в девять вечера, вставал – в шесть утра, а затем, выпив стакан воды, варил густую, как колтун, овсяную кашу. Морщась и проклиная всё на свете, он съедал её, закусывая несколькими таблетками, прописанными врачом, и уходил разносить по ещё спящим улицам местные газеты и рекламки. Эта работа занимала у него несколько часов, а после этого Фима шел на Стан-Килдовский пляж и часами вышагивал по песку, глядя себе под ноги. Время от времени он останавливался, поднимал голову и глядел в сторону моря. Что он видел там - одному Богу было известно. Люди шутили, что Фима отличался такой дальнозоркостью, что мог разглядеть за горизонтом берега своей любимой Одессы. Иногда его останавливал какой-нибудь знакомый:
- Фима, как дела?
На что Фима, нехотя овечал:
-Какие у нас, стариков, дела?
А если кто-то пытался разубедить его в этом, то Фима поворачивался к нему спиной, махал рукой – мол, не надоедай мне всякими сказками - и продолжал идти своей дорогой.
Телефон зазвонил. Он гремел, как сигнал боевой тревоги на подводной лодке, и Фима пробудился от своих мыслей. Извиняющимся голосом сын Лёва, слывший на работе большим шутником, сказал ему:
-Извини, док, мы не сможем прийти сегодня. Понимаешь, хреново сложились дела на моей работе, и еще у Милы тяжелая беременность. Все рвет и рвет. Всю квартиру залило. Да, я купил тебе подарок – завтра ты увидишь и - обалдеешь.
Всё случилось так, как говорили Фиме его предчуствия. Этот день рождения, как и многие предыдущие, он будет опять один. Фима был расстроен, зол, и обида, как обрушившаяся вдруг стена дома, сдавила его. Постаревший в один момент, похожий на древнюю старуху, которая всегда торчала в окне соседнего дома напротив, Фима залил в себя стакан воды с валерианкой и направился в спальню.
Вдруг кто-то постучал в дверь.
-Кого это чёрт несёт так поздно? – Фима подошёл к двери.
- Док, открой дверь! Я спешу! – кричал Лева.
Лева был очень упитанный, за сорок, лысеющий мужик с быстрыми руками и глазами. Говорил он тоже быстро и любил рассказывать всем подряд про своих талантливых сыновей-дзюдоистов, про отличие английского футбола от австралийского и про русских миллиардеров-олигархов. Прижимая к груди тяжелую коробку, Лева переступил через порог и поставил на пол груз. Потом он вытер мокрый лоб и, сияя счастливой улыбкой, сказал:
- Ну, Док, с днем рождения, дорогой! Обнимемся?
Фима пожал плечами.
- Теперь отгадай, что в этой коробке, - сказал Лева.
-Холера его знает, что за г. ты принес.
-Док, ты неправ. Это совсем не г. Это нечто, что сделает тебя сильным, как тигр.
Когда Лева обнажил нечто, то оно оказалось похожим на металлическую, выкрашенную в коричневый цвет табуретку, только с прямоугольным верхом и с короткими, как у королевской таксочки, ножками.
- Ну, что ты скажешь про подарок?
- А что я могу сказать? Большое спасибо.
Фима больше ничего не сказал. Только морщины-траншеи на его лице стали глубже, а синие полосы под глазами стали черными.
- Док, давай выпьем рюмочку за твое здоровье, а потом я тебе все объясню.
Фима остановился после первой рюмочки, а Лева - после третьей и то только после того, как с портрета над креслом голосом Фиминой мамы прозвучало:
- Лева, ты что с ума спятил? Сейчас же прекрати эти безобразия, бандит. Ты забыл, что у твоего папы больное сердце?
Лева дико поглядел на папу, а потом, протер глаза, как после встречи с привидением. Он, конечно, не поверил в такие шуточки. Он сказал:
- Док, я еще одну рюмочку хлебну, а потом быстренько тебе покажу, как работает этот агрегат. Окэй?
- Окэй, - сказал Фима.
- Тогда смотри, что я делаю, а потом повторишь самостоятельно.
Лева ступил обеими ногами на табурет, а потом сошел с него на пол. Он повторил это десять раз. Вверх, вниз. Вверх, вниз.
-Понятно, Док? Теперь начинай, - сказал Лева.
Фима, как приговоренный к смертной казни через повешение, ступил на табурет и приготовился безропотно всунуть голову в петлю.
- Ну, Док, поехали! Вниз – вверх, вниз – вверх!
Фима проделал три цикла, а на четвертом ему стало нехорошо. Он побледнел, холодный пот покрыл лицо, и его родной сын Лева вдруг начал крутиться перед ним в сумасшедшем темпе на одной ноге. Точно так, как Михаил Барышников в третьем акте «Лебединого озера».
У Левы в момент из головы выветрился хмель от выпитых на скорую руку трех рюмок водки, и он успел подхватить падающего папу. Он уложил его на пол и набрал номер скорой помощи.
- Я убил Дока! Я убил своего папу, - кричал он в телефонную трубку, - прошу вас приезжайте скорее.
Лева сидел на полу рядом с лежащим Фимой и тихо плакал.
- Что ты наделал, бандит? – голосом бабушки Сони закричал портрет, - ты убил своего родного папу! Ой, цурыс (несчастье на идише) на мою старую голову!
- Бабушка, прости меня. Я хотел как лучше. Я хотел, чтобы он тренировал свое сердце и стал сильным, как тигр.
- Дурак ты, Лева, со своими тренировками, тиграми, и прочим дерьмом.
Приехала скорая. Медсестра и медбрат долго возились над Фимой, пока он, наконец, открыл глаза. Лева, никогда в своей жизни не бывший в синагоге, благодорил Бога за помощь. Потом он с медбратом понес носилки к скорой, стоявшей у дома. Фима мерно раскачивался на носилках и грустно смотрел в небо. Там в черной бездне ночи кувыркались, как акробаты под куполом цирка, веселые голубые звёзды.
- Красиво, но зачем мне этот цирк? - подумал пришедший в себя Фима.
Уже находясь внутри скорой, Фима услышал упавший с небес тихий голос мамы:
- Прости меня, Фимочка. Я так закрутилась со своими гешефтами (делами на идише), что забыла о главном, - она помолчала, а потом на чистом английском, без акцента закончила, - happy birthday, son.
Добавить комментарий