Это было почти полвека назад. После окончания отделения журналистики Ленгосуниверситета имени Жданова (не к ночи будь упомянут А.А.) и долгих мытарств с устройством на работу в связи с пятым пунктом одна добрая душа пожалела меня и взяла, к себе в газету где-то в далекой Бурятии (тогда Бурят-Монголии). И вот там, однажды, под настроение и на спор с молодой женой я за месяц написал комедию о лесорубах, которые пришлись мне по душе своими открытыми и задиристыми характерами. Затем, набравшись нахальства, послал только что написанную пьесу человеку, который, по слухам, привечал литературную молодежь и не занимался отписками. Это был Илья Самойлович Зильберштейн, известный литературовед, ни много ни мало главный редактор “Литературного наследства”. То, что я замахнулся сразу на “Литературное наследство”, минуя множество промежуточных ступеней, здорово позабавило всех моих коллег. Но права поговорка: “смеется тот, кто смеется последний...” Можно представить удивление и растерянность моих друзей, когда они узнали, что моей пьесой о лесорубах заинтересовался Московский театр имени Ермоловой и что меня приглашает на переговоры сам главный режиссер театра Леонид Викторович Варпаховский.
Все остальное было похоже на сон — сон без пробуждений. Мало того, что пьеса была поставлена, но она заняла одно из первых мест на смотре молодежных спектаклей театров столицы. У меня до сих пор сохранилось не счесть центральных газет и журнальных вырезок, в которых языком тех первых послесталинских лет расписывались достоинства как пьесы, так и спектакля.
Не мудрено, что пьеса под окончательным названием “Несносный характер” в течение нескольких месяцев разошлась по стране и была поставлена добрым десятком театров.
После “Несносного характера” были у меня еще пьесы, как удачные, так и не очень. Потом драматургию сменила проза, в которой я, как участник войны, выложил если не все, то многое, что знал о ней.
И все эти годы у нас с Леонидом Варпаховским, чье имя гордо носит сейчас замечательный русский театр из Канады, не прерывалась переписка. Если бы это было принято, я бы каждое письмо выдающегося режиссера и благороднейшего человека заключил под стекло в рамку и повесил на стене. Так много значили для меня его мудрые советы и пожелания, его твердая уверенность в успехе спектакля и вообще всего, что выходило из-под моего пера.
Представьте себе, вы написали пьесу, послали наугад в любой столичный театр и вдруг получаете такое письмо (текст даю в огромном сокращении):
“...Пьеса очень свежая, талантливая, обаятельная, полная наблюдений, юмора и большой любви к людям. Я уверен в большом художественном и политическом успехе спектакля...”.
Или уже после того, как пьесу поставили:
“Успех пьесы определился Вашими жизненными наблюдениями и способностью создавать характеры...”.
Или в новом письме:
“Я очень рад, что Ваша пьеса идет с успехом и Ваше положение на театрально-писательском поприще укрепляется. Я искренне верю в Ваш талант и жду от Вас новых пьес...”.
Или вот:
“Я верю в Вас за создание Жаворонкова (Костя Жаворонков — один из главных героев “Несносного характера”, которого великолепно сыграл Владимир Андреев, в недалеком будущем главный режиссер Малого театра — Я.Л.), одного из любимых героев на нашей сцене...”.
А это уже отзыв на вторую мою пьесу “А над крышами — небо”:
“Ваша вторая пьеса подтвердила мою веру в Вас... Но для постановки она невозможна из-за мрачного колорита...”.
Еще бы! Русская деревня, на которую я основательно нагляделся во время своих редакционных командировок, изображенная без постоянных оглядок на обкомы, горкомы, райкомы и т.д., потом все-таки поставленная всего одним театром в стране — Казанским ТЮЗом, после чего с треском были сняты директор и главный режиссер театра!
И я нисколько не обиделся на Леонида Викторовича, отвергнувшего мою вторую пьесу — все равно бы спектакль по ней запретили после первого же просмотра начальством.
И не обиделся на него после того, как он отверг и третью мою, как вскоре я понял, неудачную, пьесу:
“При всей моей любви к Вам, — писал он, — и при всей моей вере в Вас, мне было очень трудно написать Вам все это. Гораздо легче было бы соврать. Я не могу этого сделать, хотя понимаю, что письмо мое огорчит Вас. Единственное утешение, что я пьесу не понял и мнение мое неверное. Плюньте на него...”.
Пятнадцать лет длилась наша дружеская переписка. Продолжалась она и после перехода Леонида Викторовича на работу в Малый театр, где он великолепно поставил “Маскарад” и другие спектакли. Он предельно откровенно признается мне, как близкому другу: “Мне очень хорошо работается в Малом, и я счастлив что освободился от Ермоловского...”.
В другом письме он еще откровеннее: “Я счастлив, что сбросил с себя ярмо руководства ермоловским театром — и скорлупа дырявая, и команда неверная, хотя там и были талантливые актеры — “люди”...”.
Прошу поверить мне: я привел все эти цитаты из писем не для того, чтобы поднять себя в глазах читателей. Моим пером водило простое желание показать, с каким замечательным человеком свела меня не очень щедрая судьба.
Чего скрывать: я действительно дорожу этой перепиской. И не только потому, что Леонид Викторович был одним из лучших московских театральных режиссеров, учеником Мейерхольда, в отличие от своего учителя чудом оставшимся в живых во время сталинских репрессий, но и потому, что его письма щедро согревали меня, поддерживали во мне веру в себя и в свое творчество.
И тут самое место процитировать высказывание о Варпаховском безошибочно-ироничной Фаины Раневской: “Этот режиссер — единственный, после Таирова, кто не раздражает меня!”
Впрочем, кроме Леонида Викторовича, были еще трое, дружба с которыми заметно украсила мою жизнь. Я имею в виду Илью Самойловича Зильберштейна (о котором речь шла выше), Федора Александровича Абрамова и Владимира Григорьевича Адмони, крупного ученого, классика современной германистики. Вскоре после приезда в США я опубликовал очерки о каждом из них.
И вот игра случая. Только я собрался писать очерк о Леониде Викторовиче, как вдруг узнал из газет о существовании в Америке, а точнее, в канадском Монреале, русского театра имени Варпаховского. И что все его спектакли, все до единого, пользуются неизменным успехом у зрителей и прессы. Будь я помоложе и поздоровее, я бы непременно рванул туда, где шли гастроли этого театра... В одной из рецензий речь шла о спектакле “Последняя любовь” по одноименному рассказу известного еврейского писателя, лауреата Нобелевской премии И.Б.Зингера. Главную роль польской еврейки Этель сыграла, что для меня было еще одним открытием, дочь Леонида Викторовича, заслуженная артистка России Анна Варпаховская. Сыграла, судя по рецензии, потрясающе. Партнерами ее были такие известные актеры, как Эдуард Марцевич, Леонид Сатановский и Майя Менглет. Поставил же этот спектакль не менее известный режиссер, сводный брат Анны Григорий Зискин.
Я мало что знал о личной жизни Леонида Викторовича Варпаховского. Правда, то, что он, как и его учитель Мейерхольд, не избежал сталинских репрессий, я слышал и раньше, прежде всего, от актеров театра имени Ермоловой и из публикации в журнале “Континент”. Там было сказано, что он сидел в лагере под спокойным названием “23-й километр” (в 23 километрах от Магадана, в лагере, носящем еще более отвлекающее наименование “Промкомбинат № 2”). В этом лагере, — продолжал информировать “Континент”, — было много художников и артистов...” И далее шли громкие имена. И это, пожалуй, все что я знал о личной жизни выдающегося режиссера. И, тем не менее, мне казалось этого достаточно, чтобы написать очерк о нем. Он и был написан и сходу опубликован в лос-анджелесской “Панораме” под интригующим названием “И назван его именем”.
Первым, кто отозвался на этот очерк, была дочь Леонида Викторовича — Анна Варпаховская, создавшая вместе со своим сводным братом Григорием Зискиным этот замечательный театр в Америке. К ее очень доброму ко мне письму была приложена недавно вышедшая в Москве книга об ее отце — “Невыдуманные истории из жизни Варпаховского” (совместное издание журнала “Театр” и Центра имени В.Э.Мейерхольда”). Разумеется, книгу я прочел залпом и понял, что автор ее, театровед Борис Курицын проделал огромную работу, с волнением и любовью собирая материал о своем герое. Охотно признаюсь, что для меня эта книга стала во многом волнующим откровением. Многое из того, что поведал читателям Борис Курицын, я просто не знал. Не знал, например, что один из лучших советских режиссеров семнадцать лет (а не год и не два, как я думал раньше) отбывал наказание в одном из самых страшных лагерей Колымы, сравнимых разве только с гитлеровскими лагерями смерти, и даже там оставался Человеком, о чем есть множество свидетельств. Не знал я и того, что судьба свела его там и сблизила с писателем, чьи рассказы и очерки своей жестокой и страшной правдой о Колыме несравнимо превосходят почти все, что написано до него о ГУЛАГе. Я имею в виду Варлама Шаламова, который в рассказе “Иван Федорович” довольно подробно остановился на одном из самых ярких эпизодов из лагерной жизни Варпаховского — зачисления его высоким колымским начальством в неисправимые преступники и фашисты только за то, что он полюбил такую же, как он, заключенную, будущую маму Анны, замечательную актрису и певицу Иду Самуиловну Зискину.
Не обошел Шаламов лагерную жизнь Варпаховского и в некоторых других рассказах.
На всю жизнь запомнил Варпаховского и другой выдающийся писатель — Юрий Домбровский, автор романов “Факультет ненужных вещей” и “Хранитель древностей”. Когда шла погрузка заключенных на пароход, не всем было дано дойти до причала. Обессиленные голодом и болезнями люди едва брели. Тех, кто не мог идти, охранники пристреливали. Пристрелили бы и Домбровского, если бы не Варпаховский, который сам едва волочивший ноги, помог ему добраться до парохода. “На пароход меня тащили... Вы”, — в письме Варпаховскому вспоминает Домбровский...
Или вот еще. Только из книги Бориса Курицына я узнал о дворянском происхождении Леонида Викторовича, о его родителях: отце, известном московском юристе, и маме — большом знатоке и покровителе искусства. Маяковский, Крученых, братья Бурляки, Лившиц были частые гости в доме Варпаховских. Для мальчишки Лени Маяковский был просто дядей Володей. Неудивительно, что первые свои спектакли мальчик Леня ставил еще в школе, поражая других ребят и учителей своими недетскими фантазиями. Именно с тех лет он стал вдумчиво и упрямо постигать тайны искусства. Мало того, что он окончил Московскую консерваторию и театроведческое отделение литературного факультета Московского университета, он еще увлекался джазом, оформлял спектакли, озвучивал немые фильмы, публиковал статьи о театре и кино и... вскоре на удивление себе и всем стал ученым секретарем театра Мейерхольда, которого он боготворил.
То, что великий мастер и все его окружение подозревались в антисоветчине, было достаточным поводом для арестов и ссылок по обычной советской схеме. А Варпаховского еще не украшали в глазах чекистов дворянское происхождение и доносы недоброжелателей и завистников. Короче говоря, в 1935 году он был в первый раз арестован и сослан, правда, пока еще только в Казахстан. Но так как эта ссылка еще не означала проволочных заграждений с вышками и охраной, Варпаховский как-то сумел продолжить любимое дело: поставил в алма-атинском театре “Оптимистическую трагедию” Вс. Вишневского и “Слугу двух господ” Гольдони. Кроме того, им был поставлен в связи со столетием со дня смерти Пушкина концерт-спектакль. Все три спектакля встретили восторженный прием у зрителей.
Впрочем, это не помешало властям снова ни за что ни про что арестовать его и, помучив во время допросов многодневной бессонницей, осудить на десять лет лагерей. В пересыльном лагере под издевательским названием Свободный, куда он попал, ежедневно расстреливали, строго придерживаясь... алфавита, десятки заключенных. Варпаховскому повезло — не дошла очередь до буквы В.
Но особенно повезло ему на Колыме, куда его перевели. Он и еще трое заключенных решили бежать, но те почему-то не стали ждать его и ушли без него. Всех троих поймали и, как это принято, расстреляли.
А потом повезло еще больше. “Однажды отец узнал, — рассказывает сын Варпаховского Федор, — что в соседнем лагере действует так называемая культбригада — особая группа заключенных, задача которой состояла в культмассовом обслуживании лагерей. Отец решает попробовать счастья и добраться до этой культбригады. Но для этого нужно было выйти из зоны своего лагеря и войти в зону лагеря чужого, что, конечно, было строжайше запрещено: стреляли без предупреждения. И вот чудо! Никто его не окликнул, не остановил, никто в него не выстрелил...”. И там он пристал к этой культбригаде, а через некоторое время возглавил ее. Больше того, он сумел в этих нечеловеческих условиях поставить много интересных спектаклей, в том числе “Травиату” Верди, в которой партию Виолетты блестяще исполнила Ида Самуиловна Зискина.
Всего же Варпаховский поставил на Колыме 23 спектакля. И как всюду были и здесь у него недоброжелатели и завистники. Особенно отличился по части доносов на него Вадим Козин. Да, да, Вадим Козин, когда-то очень популярный певец. Пожилые люди, наверное, помнят многие его песни. Назову только танго “Осень”, “Машу” (“Брось сердиться, Маша”), “Любушку”, “Очи черные”, “Калитку”. До своей посадки Козин спел 300 песен! И вот такой певец из зависти унизился до подлого доноса на благороднейшего человека, коллегу по несчастью и искусству...
В 1953 году, после семнадцатилетнего пребывания в лагерях Колымы, Варпаховского, наконец, освободили. И он сразу же, не откладывая любимое дело на потом, взялся за постановку спектаклей в лучших театрах Тбилиси, Украины, Москвы, Ленинграда.
Но будет ошибочно думать, что его встретили на свободе с распростертыми объятиями. Стоило ему только взяться за постановку “Дней Турбиных” в Киевском театре имени Леси Украинки, как на него ополчилась вся местная власть со своими многочисленными единомышленниками, назову их вежливо так, и почти готовый спектакль был запрещен. Трудно поверить, но Варпаховского обвинили в том, что он своей постановкой вносит раздор между русским и украинским народами, искажает историю, восхваляет белогвардейщину. И тут, как ни странно, за “Дни Турбиных” вступилось Министерство культуры СССР — разрешило возобновись репетиции. Однако разрешение разрешением, а борьба против будущего спектакля не прекращалась...
Елена Сергеевна Булгакова, болевшая за каждый спектакль по пьесам мужа, писала Варпаховскому: “Дорогой Леонид Викторович, не буду Вам говорить, как меня поразил этот удар. Казалось бы, что за нашу жизнь с Михаилом Афанасьевичем — и мою без него — я бы должна привыкнуть к этому погружению из холодной воды в горячую... И все же каждый раз это наносит такую страшную боль...”.
В другом письме она очень эмоционально оценивает усилия Варпаховского, чтобы киевский спектакль увидел свет: “Вы — один из немногих, которых я люблю и уважаю...”.
И чтобы помочь ему в борьбе за спектакль, ссылается на восторженный прием “Дней Турбиных” в Москве, в частности, на отношение к спектаклю Маленкова и Жукова. И тот и другой хлопали в ладоши. Насчет Маленкова помолчу. Трогает другое. Оказывается, великий полководец разбирался прекрасно не только в военном деле, но и в искусстве: ясно видел, где правда, а где чушь собачья!
Увы, борьба за постановку в Киеве “Дней Турбиных” продолжалась еще долго и ни к чему не привела...
Зато другим спектаклям, поставленным Варпаховским в Киеве, повезло больше. Киевляне с восторгом встретили “Давным-давно”, “Мораль пани Дульской”, “Деревья умирают стоя”...
После неудачи с “Днями Турбиных” Варпаховский вернулся в Москву и, как поговаривали, в пику украинским недоброжелателям, был назначен главным режиссером Московского театра имени Ермоловой. То, что ермоловский театр находился в здании, которое раньше занимал театр Мейерхольда, было воспринято Варпаховским не только как приятная случайность. Но как ни радовало Леонида Викторовича это обстоятельство, проработал он здесь всего три года. Как раз в это время здесь была поставлена моя пьеса, комедия “Несносный характер”. Желание видеть на сцене только правду, глубокую правду, увиденную глазами ученика Мейерхольда, стало причиной расхождения его во взглядах с ведущими актерами театра Галлисом, Якутом и другими. В общем, как он мне писал, ему не оставалось ничего другого, как уйти на вольные хлеба. И он не прогадал, уйдя на вольные хлеба. С тех пор его спектакли шли в лучших театрах страны и прежде всего во МХАТе и Малом театре. Были дни, когда спектакли, поставленные им, шли в Москве одновременно в пяти-шести театрах. О таком успехе можно было только мечтать.
“Невыдуманные истории из жизни Леонида Варпаховского” интересны и значительны еще тем, что приводят воспоминания его жены. Веришь каждому ее слову. И начинаешь понимать, какие чувства, какая сила сблизила этих двух таких разных людей. С волнением читатели прочтут и воспоминания сына Леонида Викторовича, Федора, кстати целиком опубликованные еще в 1990 году в журнале “Театр”. Трудно не согласиться с его оценкой выдающегося режиссера: “Отец обладал редким умением располагать к себе людей, и его необыкновенное личное обаяние, по-видимому, сыграло решающую роль в том, что он вообще выжил...”.
И, конечно же, важно для понимания Варпаховского мнение его молодых коллег, в частности режиссёра Валерия Фокина: “Варпаховский был одним из немногих практиков, кто реально продолжал дело Мейерхольда...”. И заключил: “В истории же русского театра второй половины прошлого века Варпаховский — одна из ключевых, хотя не вполне оцененных фигур...”.
Этим сказано если не все, то многое об этом замечательном человеке и художнике...
Добавить комментарий