Снова зазвонил мобильник: за последние десять минут это третий звонок. Ему что — делать нечего в этой своей лаборатории?
— Да!
— Ну, что скажешь?
— Все то же: торчу в трафике.
Машина впереди резко подалась вперед и сразу встала. Надя ударила по тормозам.
— Вот мудак! — среагировала она.
— Это ты кому?
— Не тебе же...
— Надеюсь. Вот я и спрашиваю — кому?
Сердце сбилось с темпа, и застучало в висках. О, Господи... начинается.
— Какая машина впереди тебя? — вдруг спросил Тин.
— В смысле, какой марки? А зачем тебе?
— Отвечай!
— Ну, Форд.
— Какого цвета?
— Кажется, зеленый...
— Что значит, кажется?
— Темно же! Тин, я совсем недалеко от тебя, и в любом случае...
— А вот в этом я как раз сомневаюсь.
— В чем ты сомневаешься?
— Ты уверена, что и в самом деле “торчишь в трафике?”
Форд впереди повторил свой маневр, и снова Надя, обманутая его стремительным рывком, едва успела затормозить.
— Я уверена, что ты окончательно спятил! — рявкнула она в трубку. — Дай спокойно доехать, не дергай меня звонками, если хочешь, чтобы я добралась живой!
И тут это случилось: Форд впереди оторвался на несколько корпусов, Надя надавила педаль газа — и Ауди резко вильнула в сторону. Они поехали, но с ее машиной что-то стряслось: ее водило, как пьяную.
— Ты чего молчишь? — услышала она голос Тина.
— Я не молчу. Мы поехали... и я не могу разговаривать: справа полицейская машина.
Она дала отбой, виляя, съехала на обочину, вышла из машины и осмотрела колеса. Правая передняя шина была спущена... Сердце кувалдой ударило в грудь, и стало пульсировать в висках, в носу, в ушах и даже, кажется, в языке. А в ушах еще и бухало. Тину нельзя говорить про шину — он ни за что не поверит! Необходимо придумать что-нибудь более правдоподобное... что?! Сказать, что пошла носом кровь, и она не может ехать? У нее иногда бывало в детстве... нет, не поверит. Что опять трафик? В любом случае необходимо позвонить, чтобы поскорее приехали. Только она нашла нужный номер, опять зазвонил мобильник.
— Ну и где ты теперь?
— Я еду...
— Да за это время при желании пешком можно было дойти! Ты завралась, моя дорогая. Ну, давай, поднатужься, сочини еще что-нибудь этакое... например, что у тебя полетели тормоза.
— Не тормоза, — вдруг неожиданно для себя сказала Надя. — Шина. Передняя правая.
Тин помолчал.
— Какая же ты все-таки стерва, — сказал он. — Завравшаяся стерва. Стерва с большой буквы.
Тогда Надя, почему-то не отключая, положила мобильник на сиденье рядом, откинулась головой на спинку сиденья и закрыла глаза. Завравшаяся стерва... Она не завралась, просто все время пыталась придумать что-нибудь правдоподобнее правды — чтобы он поверил. Напрасный труд. Так значит — стерва с большой буквы. Кем она только ни была в своей жизни: “Незаурядной женщиной”, “Сфинксом”, “Снежной бабой”, а вот теперь... Ее затошнило и показалось, что сейчас вырвет. Алка утверждает, что в экстремальной ситуации, чтобы успокоиться, нужно взглянуть на себя со стороны... отстраниться. И Надя отстранилась и взглянула “со стороны”: сидит вся пульсирующая и бухающая, с красной физиономией и дикими глазами, а в трубке надрывается Тин. Она опустила передний козырек, приоткрыла зеркальце и взглянула: все так и есть, только лицо не просто красное, а еще и пятнистое.
И Надя вдруг успокоилась; безо всякого постепенного перехода — сразу; спасибо Алке: всегда знает, что говорит! Первым делом она включила мигалки, потом — отключила Тина, позвонила, попудрилась и стала ждать.
Три года назад Надя осталась соломенной вдовой, потому что Борис для нее умер, хотя и продолжал жить вовсю. Но уже не с ней, а с молоденькой москвичкой по имени Инна, годящейся ему в дочери. Расстались они вполне цивилизованно, безо всяких — “детей об пол”. Даже обошлись без адвоката: в чем-в чем, а в финансовых вопросах Борис порядочен до щепетильности. “Может себе позволить”, — шутит Алка, имея ввиду его профессию хирурга-онколога. Так или иначе, муж оставил ей выплаченный дом, обязался платить более чем приличные алименты и целиком взял на себя колледж их сына Володьки. И, слава Богу, не забрал у нее Кота, который на самом-то деле был собакой, фокстерьером. Так что они остались втроем: Володька, она и Кот; и, побуксовав, их жизнь покатилась дальше.
Через год Надя оправилась — настолько, что снова допустила до себя Леню, который ежедневно звонил на работу, загружал ее электронную почту полусумасшедшим бредом и молил о свидании. “Умоляю тебя, умоляю... ну, хочешь, встану на колени...” В свое время именно это его “умоляю тебя, умоляю!” и стало причиной Надиного охлаждения. Вообще, это был странный роман, начавшийся буквально на глазах Бориса: Надя таким образом демонстрировала мужу свою сексуальную раскрепощённость, которой на самом деле была лишена начисто. Какая там, с позволения сказать, раскрепощённость, если муж несколько лет приучал ее заниматься любовью при ярком свете... Только она все равно закрывала глаза: пыталась отгородиться, спрятаться в спасительный полумрак, интим.
С точки зрения Бориса, полное пренебрежение общепринятыми условностями и, в первую очередь, именно пресловутая сексуальная свобода, как прожектором высвечивала из безликой толпы особый клан людей под условным обозначением: “Не как все”. Сам Борис обладал этим качеством с избытком, что и привело в итоге их брак, длившийся четверть века, к логическому завершению...
Так вот, Леня. То, что раньше поднимало в Наде волну острого полупрезрительного — да будь ты мужиком! — раздражения, теперь, так сказать, в свете последних событий, стало вызывать что-то вроде братского сострадания и в итоге сделалось необходимым... Говорят, больные цингой, чтобы удовлетворить потребность организма в отсутствующем витамине “С” с жадностью поедают молодые побеги елей... наверное, Леня и был для нее таким вот молодым побегом.
Они сошлись, и еще полгода Надя притворялась перед собой, что это помогает ее организму функционировать нормально. А потом устала притворяться, и тогда выяснилось, что эксперимент с треском провалился. Было стыдно за себя и жаль Леню, который на этот раз впал в такую прострацию, что самоустранился, исчез, освободив от себя и ее электронную почту, и ее жизнь.
Примерно в это же время из небытия снова воскрес Борис: вдруг позвонил ей поздно вечером, почти ночью. Разумеется, он звонил и раньше, но это всегда были деловые звонки, и только в конце разговора, перед тем как дать отбой, он неизменно спрашивал ее “Ну, а как вообще?”, на что она неизменно отвечала “В порядке”. А положив трубку, жадно выкуривала несколько сигарет подряд, пристально глядя в одну точку и при этом слегка шевеля ноздрями короткого прямого носа, что являлось у нее признаком сильнейшего душевного дискомфорта. Когда-то, на заре их отношений, Борис назвал это ее состояние — “кролик нервничает...”
Надя уже приготовилась спать, у кровати на ковре развалился Кот. (Именно развалился; он, вообще, принимал во сне причудливые, малоприличные для уважающей себя немолодой собаки позы: лежал на спине, задрав все четыре лапы кверху или распластывался на животе, подогнув передние лапы, а задние, развратно вывернув, раскидывал в стороны.) Не удивившись позднему звонку: в их компании понятие “поздно” было расплывчатым, Надя сняла трубку и услышала голос экс-мужа.
— Не спишь?
— Не сплю.
— И я тоже не сплю.
Так глубокомысленно начался этот разговор, который растянулся на целый час. Борис бывает предельно последователен и четок, только когда спокоен, например, на профессиональных симпозиумах и конференциях. Его нервная система устроена таким образом, что даже незначительный сбой целиком выводит ее из строя; тогда следить за ходом его мыслей — нелегкий труд. Надя давно приноровилась к этой его особенности и, фильтруя противоречивые сбивчивые восклицания, без особого труда составила довольно четкую картину.
Во-первых и в главных, он опять страдает. Потому что, оказывается, не в силах ее разлюбить. Следовательно, он любит одновременно двух женщин, а такое ему не по силам. Далее — похоже на то, что семья, как таковая, вообще, существует в единственном экземпляре: в данном случае, это она, Володька и Кот. А Инна и ее дочь... они, конечно, тоже существуют, но это все-таки не семья, а нечто совсем другое.
— Что именно? — поинтересовалась Надя.
— А черт его знает! — объяснил Борис.
Далее — Инна, разумеется, в курсе его переживаний и тоже страдает. Это абсолютно в стиле Бориса: вывернуться наизнанку — с самыми благими намерениями; в данном случае, быть предельно честным с близкими и беспощадным к себе. Причем в итоге эта беспощадность оборачивается против этих самых близких, и все запутываются окончательно...
Поговорили; причем Надя, злясь на себя, выкурила, одну за другой, две сигареты. Вроде в последнее время почти и не вспоминала, а вот, стоило услышать голос... Что касается самого звонка, она почти не удивилась: слишком давно знала Бориса. Он физически не в состоянии долгое время оставаться благополучным: неизбежны препарирование чувств и мучительный самоанализ. Впрочем, иногда Надя сомневалась, такой ли уж мучительный: похоже, для него это что-то вроде расчеса не вполне зажившей раны — и больно, и захватывает дух от непереносимого блаженства.
Не в силах заснуть, Надя ворочалась с боку на бок, думала... и додумалась до того, что вполне искренне пожалела его жену. Непонятно, откуда он звонил, совершенно не исключено, что из дома, и, значит, Инне оставалось накрывать голову подушкой, чтобы не слышать. Кстати, когда-то таким же образом Борис звонил этой самой Инне в Москву, и Надя, спасаясь от этих звонков, забивалась в подвал. Сработал закон бумеранга, и круг замкнулся; но радости не было, тем более — торжества. Наоборот, почему-то вдруг вспомнилось все: сразу и за несколько минут, как утопающему в последние мгновения уходящей жизни... И Надя села в кровати, посидела, пристально вглядываясь в темноту и шевеля носом, а потом легла на ковер и положила голову на теплый бок спящего Кота. Тот даже не проснулся, только по-стариковски глубоко и прерывисто вздохнул во сне...
Все наиболее важные события Надиной жизни неизменно выпадали на весну: свадьба с Борисом, рождение Володьки и тот растянувшийся на три месяца отпуск, который Борис, один, провел в Европе и из которого так и не вернулся. То есть вернулся, но только для того, чтобы сообщить ей, что уходит навсегда. Так что нет ничего удивительного в том, что и Тин случился весной, через полгода после того ночного разговора с Борисом.
Надя тогда проводила уикенд в Филадельфии у своих давнишних приятелей. В воскресенье пошли в музей еще раз полюбоваться на великолепную коллекцию импрессионистов. Кстати, ее пристрастил к живописи Борис, который и сам рисовал, давно, еще с Москвы; к живописи,вообще,и к импрессионистам,в частности. Народу было полным-полно; она переходила от полотна к полотну и из-за чьих-то спин, привычно грустя, глядела и не могла наглядеться... Она всегда грустила около картин импрессионистов: и эта минута бытия, с такой чувственной жадностью запечатленная художником, прошла, прошла... ничего не поделаешь, все проходит. И все равно: какое же это счастье, что так было и будет.
— Черт его знает, как хорошо, — вдруг услышала она у себя за спиной. — Так хорошо, что просто плакать хочется.
Она обернулась и увидела высокого мужчину в очках. Высокого, широкоплечего, где-то за пятьдесят. Он никак не производил впечатление человека, способного заплакать от полноты чувств... Встретившись с ней глазами, мужчина улыбнулся.
— Вы это мне говорите? — спросила Надя.
— Безусловно.
— Как вы догадались, что я русская? Тем более со спины...
— А я давно вас приметил... и слышал, как вы общались со своими друзьями. А если бы и не слышал — такие глаза могут быть только у русской женщины.
Надя неопределенно хмыкнула, и он пояснил.
— Не в том смысле, что такие красивые, хотя и в этом тоже, а — выражение очень уж русское... ну, вы меня понимаете.
Надя не была в этом уверена, более того, это даже вызвало в ней легкое раздражение: она достаточно долго прожила в Америке и надеялась, что ярлычок с надписью “Сделано в России” полинял и поистерся. Оказалось, не совсем... Он снова улыбнулся и представился ей: “Константин, не возражаете, если я присоединюсь?” Она вежливо покивала: “Конечно, ну почему же нет?” Тем более, что он, скорее всего, жил в Филадельфии, а она на следующий день возвращалась домой, в Нью-Джерси.
Однако выяснилось, что и он тоже приехал в Филадельфию на уикенд, к своей дочери, а постоянно живет в Нью-Йорке. Более того, оказалось, что оба они химики; только он химик по призванию, а она, если можно так выразиться, — вопреки. Этого Наде показалось достаточным, чтобы обменяться телефонами. Правда, была и еще одна подробность: когда Константин снял очки, чтобы протереть их, то помолодел и похорошел так, что Надя не удержалась и спросила:
— Почему вы не носите линзы? Вам гораздо лучше без очков.
— Правда? Как-то не думал об этом. Вообще, плохо себе представляю, как можно запихнуть эту штукенцию в глаз!
Засмеялся и стал еще лучше. Словом, всего этого, в совокупности, оказалось более чем достаточно, чтобы, уезжая из Филадельфии, каждый из них увозил с собой телефон другого.
Константин позвонил ей, когда она еще была в машине; и потом всю неделю аккуратно звонил каждый день, иногда и по нескольку раз, удивляя Надю своей настырностью. Но эта настырность почему-то ничем не напоминала ей Лёнину назойливость; просто откровенная заинтересованность случайно встреченной женщиной и естественное желание продолжить знакомство.
На неделе они встретились в Манхеттене и вместе поужинали в китайском ресторанчике, а в субботу она пригласила его к себе на обед. Он приехал и привез букет ирисов. “Как странно”, — подумала Надя, принимая от него цветы. — “Как он мог догадаться, что это — мои любимые?”
Она поставила длинноногие стройные цветы в высокую синюю вазу, и вечер покатился — с нарядно сервированным столом в уютной столовой, с негромкой спокойной музыкой и осторожным внимательным приглядыванием друг к другу. Володьки дома не было, а Кот, когда-то, как и сама Надя, доверчиво отдавший свое сердце Борису, после его исчезновения возненавидел мужчин, как таковых, и поэтому забрался под стол и в разговоре не участвовал.
В этот вечер они только чуть-чуть приоткрылись друг другу — ровно настолько, насколько этого требовали правила игры. Константин, не вдаваясь в подробности, легким пунктиром обозначил свою ситуацию: живут с женой врозь, хотя пока официально не разведены; он снимает квартиру-студию в Квинсе, а работает в химической лаборатории в Манхеттене. Замужняя дочь, та самая, к которой он ездил в Филадельфию, и шестилетний внук. А Надя ограничилась совсем уж куцей информацией: у мужа новая семья. Точка. Сын Володька учится в колледже. Точка. Собака Кот. Тут она тихонько погладила Кота ногой под столом, и тот тяжело вздохнул в ответ.
Прощаясь, Константин поцеловал ее в уголок рта, и это легкое мимолетное прикосновение отозвалось в ней таким же легким и мимолетным волнением. И он уехал.
И позвонил на следующий день. На неделе они снова встретились, на этот раз снова на нейтральной территории: сходили в кино, а потом посидели в маленьком уютном баре. Причем, изучив меню, Константин сразу снял очки и демонстративно положил их в карман. Она заметила этот маневр и улыбнулась, и он с готовностью засмеялся в ответ. В этот вечер их все радовало и смешило: коктейль “Маргарита”, к которому оба, как выяснилось, имели слабость, бармен, до изумления похожий на Кобзона, толстый негр, который на ходу заглянул в окно и, увидев их, вдруг по-военному отдал честь... Перед тем, как разойтись по машинам, они бегло поцеловались на прощанье, и Надя снова ощутила острый укол волнения... А потом ехала домой и с удовольствием думала о том, что Константин вне всякого сомнения увлечен и что ей это вне всякого сомнения далеко не безразлично.
продолжение следует
Полностью повесть можно прочитать в бумажном варианте журнала. Информация о подписке в раздела “ПОДПИСКА”
Добавить комментарий