Года два назад Виолетта Гребельник прислала в наш журнал повесть о Гоголе и Симоне Маге. Замысел был интересен, но автору не хватало мастерства для его воплощения. Через какое-то время Виолетта прислала новый вариант того же сюжета. Он ее не отпускал. И вот – третий заход. В этом варианте много недостатков, но путь, проделанный автором, впечатляет. Мы решили опубликовать повесть Виолетты, вложившей в свою дебютную «большую прозу» так много сил, размышлений, сердечного трепета.
Редакция журнала ЧАЙКА
Мне чудятся вихри февральской ночи
И Гоголь в мерцающих бликах свечи.
Рассыпались строчки, а мысли – в полёт.
Прощальную песню трубит дымоход.
Гоголь увидел городок Ариччу в июле 1838 года. Постройки примыкали друг к другу, формируя причудливый лабиринт, всей своей громадой навалившийся на вершину холма и его спуски. Со стороны долины гористая местность заканчивалась отвесным обрывом, от чего Аричча на подъезжающего по Аппиевой дороге путника производила впечатление неприступной крепости. Оно усиливалось виднеющимися фрагментами когда-то оборонительной стены.
Несмотря на своего рода массивность, городок не наводил угрюмости, наоборот, был воздушен, чувствовалось, как в его улочках играет ветерок. Светлый окрас домов, желтоватых и розоватых оттенков, в переливах солнечных зайчиков создавал ощущение близости моря.
Писатель с интересом всматривался в живописную картину городка, в подступающий к нему лес. С восточной стороны зеленели холмы Коллэ Пардо, образуя подобие гряды, по гребню которой куполом восседали зонтичные сосны. Солнце ещё не достигло зенита, чтобы стать невыносимым. Насыщенный ароматом сухих трав воздух был приятно тёплым. По левую сторону дороги тянулся виноградник, поражающий правильной геометрией рядов, по правую - дикая невысокая поросль, откуда нет-нет, да и вспархивала убаюкивающая трескотня цикад.
Настроение у Гоголя было приподнятое. «Что за воздух! Пью – не напьюсь, гляжу, не нагляжусь. В душе небо и рай».
- Нравится? Вижу, вижу, что нравится, – прервал молчание Иванов, и расплылся в улыбке. - Завтра же пойду на этюды в парк Киджи. Не хочу терять ни минуты. Такая благодать!
Художнику ничего не стоило уговорить писателя на поездку в Ариччу. Сам он уже бывал в этих краях и сейчас реализовывал давние планы – рисовать с натуры местные пейзажи. Где ещё найдёшь такие вычурные стволы оливковых деревьев, приноровившихся к любому ландшафту, или притягивающие своей загадочностью, узловатые, выпирающие на поверхность корни деревьев. Сила жизни боролась с неприступностью каменистой почвы и побеждала, сама напрашиваясь на полотно.
Долина не везде имела гладкий рельеф. Весенние горные потоки, ежегодно рвущиеся сюда, создавали серьёзную угрозу дорожной кладке. Античным инженером было найдено гениальное по тем временам решение - конструкция виадука с тремя аркообразными пролётами для воды. Сейчас по нему ехали наши путешественники, экипаж покачивался на выпуклых камнях мостовой, открытия только начинались.
Неожиданно у самой дороги, среди поблекших от солнца диких сорняков, показались заброшенные руины. Частично ушедшая в землю своими опорами арка глянула на проезжающих как на вторженцев. Не надо было быть экспертом, чтобы угадать в ней черты древнеримского зодчества.
Возница свернул с дороги, лошади замедлили ход, и экипаж тяжело пополз вверх по узкой мощёной дороге, повинуясь серпантинной траектории.
Гоголь, развернувшись всем корпусом, провожал взглядом дивную арку. «Напоминает чем-то взмах крыла», - подумал, а вслух произнёс:
- Глубоко вдавило её время.
- Так-то оно так. Но можно и по-другому охарактеризовать.
- Как же?
Иванов сделал загадочное лицо, приподнял указательный палец и, перейдя почти на шёпот, произнёс, отделяя слово от слова:
- Символ глубокого падения.
- Понимаю, художник должен видеть предметы изнутри. Только негоже умничать перед друзьями.
Впереди появился местный обитатель. Он не спеша спускался в долину и вёл за собой на привязи такого же неторопливого осла. Человек отличался короткими ногами и был широк в плечах. Лицо имел изрезанное глубокими морщинами, но не теми, что свидетельствуют о возрасте. Он не был стар. Кожа его огрубела от работы под палящим солнцем.
Вознице пришлось прижать экипаж вплотную к отвесной стене. Только так представлялось возможным разминуться. Гоголь оглянулся, его заинтересовал внешний вид простолюдина. Виднелись покачивающиеся плечи, коса, изогнутым лезвием возвышающаяся над головой. «Ишь, и у нас, и здесь, и в какой-нибудь Америке траву косят, и везде одинаково. А живётся везде по-разному…», - мысль прервалась, в поле зрения опять возникла крылообразная арка. Теперь он её видел почти сверху, в полном размахе. Без труда определил южно-северную ориентацию дуги.
- Я не умничаю, - продолжил разговор Иванов, на этот раз голос его звучал обычно, без тени таинственности. – Ты помнишь историю Симона Мага?
- Попадались разные упоминания. Интересная легенда.
- Легенда? А ты перечитай внимательней «Деяния Петра», а ещё лучше святого Иустина, земляка Симона Мага. Неужто всем этим мужам нечем было заняться, кроме как переписыванием легенды? Нет, милый друг, что-то здесь не так. Я, конечно, не теолог и не археолог, но гласу народа внемлю. А народ здесь древний и память у него измеряется тысячелетиями.
- Допустим. Какую же незабвенную историю Симона Мага донесли нам жители городка на утёсе? – с пафосом произнёс Гоголь и махнул рукой в сторону, где уже ползли вверх пристроенные друг к другу дома. Начинался отсчёт беспечных дней, и совсем не к месту казалась тема, затронутая художником.
- Арка зовётся – «седло дьявола». И стоит она на месте то ли падения Симона Мага, то ли его кончины. Запутанная история.
- Как так? – выдохнул писатель от неожиданности. Его лицо стало растерянным, сменив прежнее выражение беспечности.
- Не знаю. Думай. Впрочем, мы приехали не за этим.
Тут и там попадались прохожие. Дорога не имела больше крутизны. Всё чаще виднелись вывески магазинчиков, частных лавчонок, слышались громкие голоса перекрикивающихся через балконы соседей. По всем признакам было ясно – городской центр близко.
- Николай Васильевич, добро пожаловать. Прибыли, - голос Иванова прервал раздумья. Только сейчас Гоголь заметил, что экипаж уже не покачивался, а стоял у входа в гостиницу. Возница сгружал вещи. Услужливо суетился гостиничный работник. Он хоть и был молод, но дело своё знал и «правила игры» с приезжими тоже.
Заведение Марторелли относилось к Большому туру, славилось известными постояльцами, имело два этажа и располагалось на главной площади. Рядом красовалась лавка с изображением аппетитного поросёнка с закрученным хвостиком. Продавалась здесь,славившая город с древних времён поркетта. Так, как запекали поросёнка в Аричче, не удавалось никому в окрестностях Рима.
- Это и есть знаменитый поросёнок? – Гоголь вновь повеселел и соскочил с подножки экипажа.
- Он самый. Но всему своё время. Пошли расквартировываться.
Их сопроводили на второй этаж. Каменная лестница, состоявшая из двух пролётов, была узкой. Идти пришлось друг за другом. Поднявшись, друзья оказались в хорошо освещённом зале, окнами выходящем на площадь. Гоголь, едва переступив порог, остановился от неожиданности. Таково было воздействие убранства. Иванов же, изучивший детали настенных росписей ещё в предыдущий приезд, открыто наблюдал за реакцией приятеля.
- Хороша?
- И ты ни словом не обмолвился?
- Это тебе мой сюрприз. Чудо как хороша! Согласись.
Гоголь ступал осторожно, словно боясь вспугнуть нахлынувшие эмоции, и вглядывался с интересом в каждую картину. Хотелось ничего не упустить и запечатлеть в памяти детали. В дневном свете играли яркими красками сюжеты, изображенные на стенах и потолке. Местами просматривался помпейский стиль. На писателя глядела история, дошедшая в легендах. История городка Ариччи, его окрестностей и самого Рима. В межоконном простенке отсвечивало необычное зеркало. Служило оно частью художественного замысла и изображало озеро, за которым вдали виднелись колоны полуразрушенного храма. Окружающий лес надвигался со всех сторон и уже отвоевал часть водной глади. Мазки художника естественным образом переходили со стены на зеркальную поверхность.
- Какое волшебство! - раздался за спиной голос Иванова. – Обязательно съездим, а лучше пройдёмся пешком. Озеро совсем недалеко отсюда. Местные называют его зеркалом Дианы. Там же и храм в её честь. Вернее, то, что от него осталось.
- Шкатулка, а не комната.
- Да уж, потрудился Тадеуш Кунтц.
Камердинер, до сих пор молча ожидавший подходящего момента, произнёс:
- Prego, signori, - и указал дорогу.
Гоголю досталась комната неправильной геометрической формы с окном, выходящим на косую улочку. На противоположной стороне теснились дома, где каждый отличался фасадом, высотой, разрезом окон и даже их уровнями.
Из мебели было всё необходимое. Удивил маленький столик со встроенным рукомойником. Старательной рукой неизвестный мастер изобразил на нём деревенскую девушку с букетом синих цветов и колосьями. Рисунок несколько раз повторялся вдоль линии овала стола, а у основания замыкался пейзажным фрагментом – водопадом, ниспадающим с крутого утёса. «Каждый раз, когда буду умываться, эти камни будут серебриться от брызг». Слово «камни» неожиданно изменило ход мыслей. Перед глазами возникла каменная арка «седло дьявола».
Вещи раскладывал автоматически, размышляя о Симоне Маге.
Родился в Гиттоне, в начале нашей эры, детство провёл в Египте, в Александрии. Крещёный. Сохранились некоторые его изречения, будто каждое человеческое существо – это место где обитает безграничная сила, корень Вселенной. И эта сила существует в двух формах, одна реальная, другая потенциальная: то есть одно существует в латентной форме в другом. Он утверждал, что обладает ключом, с помощью которого может манипулировать материей… Мне бы его дар…
И ещё, в «Страстях апостолов Петра и Павла» есть упоминание о нём, где, представ перед императором, он менял обличья, сделавшись вдруг мальчиком, потом – старцем и тотчас – цветущим юношей…
Влияние его на императора было огромным, как и на всю римскую знать. По решению сената за исключительные заслуги ему воздвигли статую.… Так поговаривают…
ДЕНЬ ДАВНИЙ
Апостол Пётр, потревоженный ночным видением, был вынужден вернуться в Рим для борьбы с изощрённым противником. Слова очевидцев подтверждали непостижимые возможности Симона Мага. Уповать следовало только на публичное обличение в шарлатанстве.
Настойчивые громкие обвинения в адрес Симона Мага дошли до императора. Проигнорировать их – означало дать повод к бунту. Нерон искал выход из создавшегося положения. Нужны были веские доказательства, но не ему лично, а народу, которым правил. Приняв окончательное решение, он вызвал обвиняемого к себе.
Тот пришёл под вечер, с первого взгляда поняв всё, несмотря на обычный приём.
- Неужели веришь ты, славный император, будто я, побывавший средь мёртвых и вновь воскресший, маг всего-навсего?
- Речь не обо мне, а о толпе, что волнуется под окнами дворца. И с каждым днём всё больше. Отголоски будоражат предместья Рима. В сенате неспокойно.
- Ты - великий император, тебе и решать. Знай только, за моим уходом последует и твой.
- Я верю в тебя, а потому иди и готовься.
Приказал тогда Нерон воздвигнуть на Марсовом поле башню и чтобы весь народ и вся знать явились туда в назначенный час. Симону Магу предстояло взлететь при многочисленных свидетелях. Взлететь! Взлететь в вечность…. Или погибнуть... Шёл 65 год нашей эры.
В тот день при содействии Нерона не разрешимый, казалось бы, вопрос был разрешён. Но так ли?
***
Да…, так поговаривают.
Стук в дверь вернул Гоголя к действительности. Переодевшийся Иванов стоял в проёме, почти полностью перекрывая его.
- Будем брать быка за рога?
Не нашедши должного ответа, Гоголь пожал плечами. Он всё ещё чувствовал внутреннее недопонимание чего-то, что будоражило и отвлекало от реальности.
- Сегодня же идём в трактир. Творческим натурам необходимо подкрепиться. Там подают поросёнка, пальчики оближешь.
- Лучше чем сорочинский, вывалявшийся в жирной грязи? – к писателю возвращалось чувство юмора, а значит и настроение.
- Лучше, конечно лучше, у этого родословная, а у твоего что? Перелаз, да ломаный плетень.
- Не прав ты, дружище. Насчёт малороссийской свиньи готов поспорить с тобой.
Ужин превзошёл ожидания. Гоголь даже записал кулинарный рецепт. На обратном пути ненадолго задержались в центре. Солнце прощалось, оставляя малиновый отсвет на помпезном здании.
- Дворец Киджи, семнадцатый век. А какой у них парк! – с восторгом произнёс Иванов. – Только ради него стоило приехать. Это я как художник говорю.
Они ещё сидели какое-то время в зале гостиницы. Вместе с лучами солнца затухал и городской шум за окнами. Из долины поднималась прохлада. Она просачивалась лабиринтом улочек и достигала площади, остужая по пути раскалённые стены домов. Наутро было решено идти в парк: Иванов - на этюды, Гоголь - на прогулку.
Поездка, хороший ужин благотворно повлияли на писателя, и он быстро задремал, предвкушая грядущие впечатления. Проснулся рано в хорошем расположении духа. Отворил окно, ставни, вдохнул рассветную свежесть и мысленно спланировал свой день. Завтрак, прогулка по парку. Хотя…, не мешало бы вначале освоиться в старом городе.
Уже доносились привычные для путешественника запахи утреннего кофе и шум хлопающих дверей. Гостиница оживала. Молоденький вчерашний паренёк принёс кувшин воды, чистое полотенце и поинтересовался, не желает ли ещё чего синьор.
- Grazie, va bene cosi`.
Мальчуган исчез, прикрыв за собой дверь.
Решено, пусть мой друг идёт на этюды. Потом разыщу его. Гоголь стоял у рукомойника и не просто умывался, заряжался энергией нового дня. Вот сейчас ворвётся неугомонный Иванов и оглушит стены своим задором. А я уже готов. Такой же бодрый, как и он. Тут взгляд упал на пейзажный фрагмент столика. Камни действительно серебрились, напомнив о вчерашнем предположении. Мысли помчались, будто по накатанной колее. Арка дьявола или как там её?
- Седло дьявола, - подсказка вынырнула неизвестно откуда.
В дверь постучали уверенной рукой. Иванов, в полной экипировке для этюдов, выражал нетерпение.
- Завтракать, и за работу. Обещается роскошный день.
- Я готов, - Гоголь убрал падающие на лоб волосы, отбросив привычным жестом и неугодную мысль.
Из гостиничного обеденного зала виднелась большая часть площади. Там кипела жизнь. Торговец керамической утварью расположился неподалёку от фонтана. Он оглядывал проходящих и проезжающих. Вон просеменили в направлении церкви две женщины, одна постарше, другая помоложе, видимо мать с дочерью. Проехала телега, груженная хворостом, затем экипаж. Последний остановился у дворца Киджи. Вышедший господин, одетый в тёмно-серый сюртук, ловко преодолел ступени. Там у открытой двери стоял человек. Он почтительно склонился и отступил на шаг, пропуская прибывшего. Гоголь поймал себя на мысли, что именовал приехавшего господином. С чего вдруг, «господин»? Здесь одни «синьоры». И всё-таки слово «господин» подходило тому больше. Может, потому, что слегка прихрамывал? А разве синьор не может прихрамывать? Ерунда какая. Да и не прихрамывал он вовсе. Показалось. Тростью даже не пользовался.
Возница тем временем привязал лошадь, предусмотрительно выбрав затенённое место. Какое-то время повозился у экипажа и в развалку зашагал прочь.
Через распахнутую дверь ворвался звонкий голосок. Юный продавец привёз свежее молоко и оповещал квартал о своём прибытии. Мальчишка был неотъемлемой частью утра. Не появись он однажды, сразу бы загомонили все окрестные дома.
Иванов за завтраком рассказывал историю создания комнаты-«шкатулки».
- Здорово ты придумал, назвать её «шкатулкой».
Гоголь слушал внимательно, иногда перебивал собеседника вопросом. Затем неожиданно продолжил вчерашний разговор:
- Я думал… Народные небылицы это. У нас пугают кладбищенскими вурдалаками. Здесь исторические корни поглубже, вот и получите – «седло дьявола». Типичная древнеримская арка, окутанная поверьем, не более.
- Только находится она за 30 верст от Рима, почитай, в поле, и, по непонятной случайности, совсем недалече от саркофага Симона Мага.
- Хватит шутить. Впрочем, рассказывай, может, сгодится для фантастических заметок.
- Никаких шуток. Вся округа знает, что Симон Маг был погребён в саркофаге в Аричче, спроси любого.
- Факт, что об этом все знают, ещё не факт.
- Хорошо, меня ты уговорил. А попробуй убедить их.
- Во всяком случае, не сейчас. Ты же знаешь, у меня на первом плане написание «Мёртвых душ».
- Заканчивай поскорее и приступай к новому шедевру. Материала предостаточно. Название подскажу. Например, «Ожившая мёртвая душа», - здесь Иванов издал звук, похожий на рычание, и мощно расхохотался. Он даже откинул голову назад. У Гоголя тут же просветлело на душе.
- Александр Андреевич, за что я тебя люблю, так это за твоё умение драму превращать в комедию.
- У тебя учусь, Николай Васильевич.
На этот раз они рассмеялись оба.
Отведав яичницы с артишоками и овечьим сыром, новые постояльцы дождались свежеприготовленного кофе и только потом объявились на площади, где их пути разошлись.
Мощёная площадь была открыта для ветра с восточной и западной стороны. Северную часть её фасадом перекрывал дворец. Высокий, сооруженный на вершине холма, он восседал не только над площадью, но и над всем городком. Справа здание переходило в крепостное ограждение, у поворота которого стояла хорошо сохранившаяся древняя арка. Её широкий пролёт бросал вызов глухой стене, ползущей по границе владений Киджи. Здесь начиналась древняя священная дорога, конечная цель которой - храм Юпитера- севернее Ариччи.
Гоголь не без трепета прошёлся по притёртым друг к другу громадным булыжникам. Солнце поднялось, жара вот-вот должна была достигнуть пика, когда у разогретых камней воздух становится видимым и как бы окутывает их дрожащей оболочкой. Он снял голубой жилет и теперь нёс его в руке.
На южной стороне площади красовалась церковь Санта Мария Ассунта. Архитектор Бернини, создавая проект, одновременно работал над восстановлением Пантеона в Риме. Имеющиеся эскизы он применил и здесь. Строение приобрело пантеонообразную форму. Полукруглая галерея с колонами дополнила шедевр.
Торговец посудой попытался привлечь внимание проходящего жильца гостиницы. Его опытный взгляд сразу уловил вновь прибывшего. Однако всё существо Гоголя было сконцентрировано на величавом сооружении. Он вошёл в церковь и вышел не скоро. Проследовал мерным шагом и остановился между двумя фонтанами, похожими как близнецы. Из высоких чаш вода каскадом падала вниз. На бортах бассейнов копошились голуби.
Взглянув на гостиницу с почтенного расстояния, отметил ускользнувшую ранее особенность. Конструкция из конгломерата домов напоминала пришвартованный корабль, упёршийся носовой частью в мостовую. Чтобы не нарушать плавную конфигурацию архитектурного пространства, переднюю часть корабля срезали. И теперь он смотрел на площадь своим обрубленным носом, нижняя часть которого представляла собой портик c массивными опорами и фигурным сводом. Очутившись под ним, он увидел водруженный на пьедестале каменный античный резервуар, формой напоминающий ванную. Вода в нём была свежей и чистой. Три струйки из невидимого источника наполняли его. Сквозной ветерок облюбовал открытый с трёх сторон портик и не допускал сюда летнюю духоту.
Склонившись, Гоголь разглядел своё отражение на водной глади и остался вполне доволен. Сегодня мир виделся брызжущий яркими красками и весельем. Радость наполнила душу, не требуя объяснений. Пора было идти на розыски друга.
Главный вход дворца Киджи смотрел в сторону парка. Благодаря рельефу, отсюда он казался намного выше, чем со стороны площади. Внутренний дворик переходил в смотровую площадку, превышавшую зелёную кровлю деревьев. Балюстрада с фигурными колонами была дополнена фонтаном, в виде двух дельфинов. На правом и левом крылах дворца красовались барельефные изображения семейного герба.
Гоголь не заметил, как солнце повернуло на запад. После прогулки по мощёным тесным улицам, где не было места даже случайному кустику, здесь, в тенистых аллеях, буйство растительности казалось царственным.
Солнечные лучи с трудом пробивались сквозь кроны деревьев. В глубине угадывались светлыми пятнами лужайки, откуда доносилось журчание воды. Разбросанные вперемежку дубы, грабы, клёны создавали впечатление хаоса. Не было сомнения – настоящим хозяином здесь выступал лес. Совсем не к месту вынырнули из него заброшенные руины. Гоголь очутился перед останками средневековой церкви Сан Рокко. Разросшиеся деревья и кустарники неумолимо подбирались со всех сторон. Особенно преуспела смоковница. Её корни, как змейки, вились в поисках трещин, находили их, и въедались цепко, бесповоротно. По обрушенным стенам ещё можно было мысленно воссоздать изначальный вид строения.
Он хотел было подняться по изувеченным ступеням и войти внутрь, как вдруг заметил подошедшего мужчину средних лет. Очевидно, тот прогуливался не по аллее, а шёл наугад, отчего появление его стало неожиданным.
Бросилась в глаза трость незнакомца. Она представляла собой явно уникальный образец. Материал, из которого была сделана, не был деревом, и имел цвет мокрого песка.
- Непостижимая вещь история, - мужчина говорил на чистом без акцента русском языке и обладал приятным с надломом баритоном. - То, что ещё не так давно было очевидным, теряет облик. И уже никто ничего не знает. Строят догадки.
- Вы правы.
- Взять хотя бы случай Симона Мага. Вот Вы верите, что он тогда разбился насмерть на Марсовом поле?
- В священном писании сказано.
- Разве всё, что пишут, соответствует реальности? Вам-то это должно быть известно, - «Вам-то» прозвучало с явным нажимом.
Кажется, он знает, кто я. Неужели встречались? Нет, я бы запомнил, - промелькнула мысль, пока отвечал:
- Писать можно разное. Против доказательств бессильны домыслы. Простите, с кем имею честь?
Собеседник, словно не расслышав вопроса, продолжил:
- Да, да, конечно, Вам нужны доказательства, - он слегка прищурился, раздумывая над чем-то. – Хорошо.
Затем развернулся и устремился по дорожке, ведущей вглубь. Ритмично зашуршала галька под ногами. На трость не опирался. Она служила, скорее, модным аксессуаром. Гоголь хотел было окликнуть его, но сдержался. Наверняка прибыл сегодня. В любом случае встретимся в гостинице.
Силуэт всё удалялся, а потом, то ли сошёл с аллеи, то ли растворился среди бликов солнца и раскидистых теней. Его исчезновение наложило отпечаток недосказанности и дальнейшей неопределённости. Ушёл и посеял за собой многоточие. Гоголь с лёгким раздражением отметил, что не может следовать прежнему ходу мыслей, они невольно возвращались к незнакомцу.
Щебетание птиц перестало быть многоголосым, превратившись в затухающую перекличку. Свет принял закатные черты. В глубине парка возник приближающийся Иванов. Размашистая походка, сияющая улыбка на загорелом лице, говорили о том, что день удался. Свои художественные принадлежности нёс на широком ремне, переброшенном через правое плечо. В левой руке покачивался растрёпанный букет диких цветов.
- Заждался тебя, друг мой.
- Я тут встретил нашего соотечественника.
- Интересно. И кто же он?
- Не знаю. Не представился. Ты мог его видеть. Он ушёл по направлению к тебе.
- Никто не проходил. Разве что, когда меня понесло на склон холма, сорвать это великолепие, – он выставил благоухающий мёдом букет. - И что собой представлял этот наш новый сосед? Сгодится для мужской компании?
- Как тебе сказать. Сам увидишь. Впрочем, элегантен. Выше среднего роста. Чёрная атласная блуза, мышиного цвета костюм.
- Щёголь?
- Не похоже.
- Значит, не наш человек. Мне подавай экзотику, а не серость.
- Лицо у него необычное, с какой-то асимметрией. Думаю, тебе, как портретисту, будет интересен новоявленный персонаж.
- Ну что ж, пригласим его на ужин. Пойдём скорее, не терпится показать эскиз. Завтра же начну работать маслом. Чувствую колоссальный прилив сил.
Они вновь очутились на площади. Здесь ещё не угомонилась суета. Как и вчера, заиграли малиновые блики в оконных стёклах дворца, свидетели неумолимо разгорающегося заката. Экипаж утреннего гостя стоял там, где и прежде. Лошадь неторопливо доставала из корзины сено. Почему я решил, что он гость? Может, кто-нибудь из владельцев поместья? - сам не зная почему, Гоголь выстраивал логическую цепочку. И всё-таки гость. В противном случае въехал бы во двор, а не держал экипаж здесь.
- Дружище, не отставай, - вырвавшийся вперёд Иванов притормозил в ожидании компаньона.
Продавец керамики поймал на себе взгляд писателя и приветливо махнул ему. То, что они виделись сегодня утром, давало основание вести себя по-приятельски. Таковы повадки всех успешных торговцев. И этот не был исключением.
Друзья проследовали в гостиницу. Чувствовалась лёгкая усталость, день оказался насыщенным для обоих.
- Кажется, прибыл новый постоялец из России? – скорее утвердительно спросил Иванов у дежурного портье.
- Нет, синьор. Новых жильцов на сегодня не значится.
- Может, он остановился в другой гостинице? – подсказал Гоголь.
- Это невозможно. Все уважающие себя синьоры останавливаются только у нас.
- А может, он гостит у кого-нибудь? – вставил Иванов.
- Ты сказал, гостит? – Гоголь вдруг встрепенулся, на лице мелькнуло замешательство, и он тут же направился к выходу. – Я скоро, - бросил через плечо.
Художник как должное принял выходку друга. Творческие люди подвержены странностям. Он и сам за собой замечал нечто подобное, когда находило вдохновение или когда покидало. Иванов прошёл на второй этаж. Через окно увидел, как Гоголь направлялся прямиком к продавцу керамики. Тот уже начал сворачивать товар. Вот Гоголь о чём-то говорит с ним. В ответ ему протягивают чашку, затем кувшин. Выбирает кувшин, расплачивается, но не уходит. Беседа длится ещё несколько минут. И вот он уже идёт по направлению к гостинице.
- Николай Васильевич, у тебя исключительный вкус. Мне тоже приглянулся этот кувшин, ещё утром я обратил на него внимание.
- Он твой. Для натюрморта – то, что надо.
- Спасибо, друг, - Иванов тут же вставил полевые цветы в кувшин, отвёл его на расстояние руки и уже профессионально взглянул на композицию. – Утверждаю, Николай Васильевич, у тебя исключительный вкус. Пойдём, покажу плоды сегодняшнего труда. Твоё мнение бесценно!
Они прошли к писателю. Тот был несколько удручён, но виду не подавал. Эскиз хвалил и был достаточно убедителен. Впрочем, эскиз получился действительно хорошим.
Затем Иванов ушёл. Оставшись один, Гоголь мысленно прокрутил диалог с торговцем. Кувшин пришлось купить, но шёл он не за этим.
Догадка, осенившая его и заставившая вернуться на площадь, была поразительна для него самого. Как это он сразу не понял, что гость дворца Киджи и встреченный в парке – одно лицо.
- Послушай, дражайший. Ты тут целый день как площадной охранник. Что за гость прибыл во дворец поутру?
- Никто не прибыл. Когда хозяев нет, гостей не принимают.
- И где же хозяева?
- Мне не докладывают. Но то, что их нет, так же верно, как то, что я торговец черепками. Купите что-нибудь, как сувенир. Взгляните на эту красоту - ручная работа.
Кувшин был чудесным и писатель не торговался.
- А ты не путаешь?
- Нет, что вы! У меня глаз намётан. В доме одни слуги.
- А тот, - он чуть не вымолвил «господин», но, тут же себя поправил, - синьор, что приехал утром? Вон его экипаж у стены.
- Который? Вон тот, что ли?
- Да-да, запряжённый серой лошадью.
- Нет, это экипаж падре из собора Святого Панкратия-мученика. Он иногда приезжает из Альбано к нам на службу. Вот и сегодня приехал к вечерней. Если вы задержитесь немного, увидите сами. Думаю, он скоро выйдет.
- Говоришь, приехал к вечерней? Я уверен, что видел именно эту лошадь утром там у входа. – Гоголь жестом указал на полыхающий в закате дворец.
- Вы что-то напутали. Это экипаж падре Лоренцо. И приехал он около двух часов назад. Верно также и то, что лошадь, по существу кобылу, зовут Кабала. Её старый Киджи ещё жеребёнком подарил священнику около десяти лет назад, когда на наши головы обрушилось страшное землетрясение, – итальянец был словоохотлив, и, видимо, не пропускал удобного случая поболтать. - Вы слыхали об этом явлении? Около трёхсот толчков. Подумать только! С божьей помощью пережили. Исключительно по божьей воле.
- Слыхал, конечно, как не слыхать.
- Вот после пережитого ужаса старый Киджи и сделал подарок служителю церкви. Падре Лоренцо пытался переименовать лошадь, но та воспротивилась. То ли привыкла к своему имени, то ли падре не смог предложить ей лучшее, с лошадиной точки зрения, – торговец засмеялся, ему явно понравилась случайная шутка. Затем он вытянулся во весь рост и крикнул:
- Кабала!
Лошадь запрядала ушами, прекратила жевать и переступила с ноги на ногу.
- Кабала!!!– ещё громче протрубил собеседник, сложив ладони рупором у лица.
Та повернула голову в направление окрика.
- Я же говорю вам, это - Кабала. С удачной покупкой. Заходите ещё, – он принялся укладывать товар на тележку. Из церкви вышли два священника, коротко распрощавшись, они разошлись. Тот, что постарше, уверенно направился в сторону экипажа.
Ещё не дойдя до гостиницы, Гоголь ощутил далёкую пульсирующую боль в левом виске. Она быстро нарастала. Не ко времени разыгрался его мучительный недуг. Писатель страдал мигренью, а хороших средств для снятия приступов не существовало. Разного рода компрессы служили лишь отвлекающим манёвром.
После ухода Иванова он всё-таки занялся приготовлением примочки, туго перевязав полотенцем голову. Заказал принести ещё холодной воды. Долго не мог уснуть. Мешала навязчивая пульсация и такие же навязчивые мысли о непонятностях ушедшего дня. Под конец задремал и даже увидел сон. Матушка уходила вглубь сада и звала:
- Никоша! Никоша-а-а!
А он, пятилетний мальчуган, бежал за ней по тропинке и не мог догнать. Осыпались в траву белыми хлопьями яблони. А он всё бежал и бежал. «Никоша-а-а!...». Затем, как бывает при пробуждении, поплыли мысли, наполовину спутанные со сном. И, кажется, даже сложились в рифму. Кто сложил, было неясно: то ли сам он, то ли маменька. Стих нашёптывался её голосом, а саму её застилала густая пелена лепестков:
Змейкою вьётся тропинка в саду,
И среди трав затухает.
Поздняя яблоня в дальнем ряду
Цветом густым опадает.
Затем опять навалился туман и «Никоша-а-а!…». Бежал, бежал, а трава высокая, высокая. Тропинка затерялась. «Никошенька…»…
Когда проснулся, вокруг стояла непривычная тишина. Не слышно было утреннего топота башмаков разносчиков и прочего гостиничного шума. Может, ночь ещё на дворе? Головная боль притупилась. Нарастающая беспричинная внутренняя тревога заставила открыть глаза. В поле зрения попала часть комнаты, где располагалось окно.
Снаружи просачивался приглушённый свет. Тревогу вытеснил страх от внезапного осознания, что не видит всё помещение сразу. Там, в другой части, правее, что-то не ладилось. Что-то было, чего не должно было быть. Он рывком повернул голову.
Тёмно-серый силуэт сидел в ленивой позе на стуле посреди комнаты, и, как ни в чём не бывало, смотрел на него. За мгновение тишина для писателя переросла в невесомость.
Как он вошёл? Я и не заметил. Даже дверь не скрипнула. Наверное, камердинер смазал. Он неловко протянул руку в попытке дотянутся до халата, брошенного на табурете. Его опередил гость. Наклонившись всем корпусом вперёд, он ловким движением передал одежду.
- Доброе утро, Николай Васильевич. Да не смущайтесь вы. Платье – не суть человеческая. Я давненько поджидаю вашего пробуждения.
Голос был низким, слегка надломленным, но обладал притягательностью. И странным образом казался знакомым. Где-то он уже слышал его. Гоголь сел на кровати, спустив ноги. И стул переставил, как ему вздумалось, - мелькнуло.
Теперь солнце ударяло в окно, но полуприкрытые ставни и тяжёлые портьеры мешали ему завоевать всё пространство. Лишь небольшая яркая полоса пробила себе дорогу и косым лучом лежала на полу, уткнувшись в правый запылённый туфель пришельца. Тот неспешно встал, бесшумно переместился к окну, уверенно, по-хозяйски раздвинул шторы. Полумрак отступил, а гость так же неторопливо вернулся. При этом определилась едва заметная его хромота на левую ногу. Он снова сел и откинулся на спинку стула.
Только сейчас можно было рассмотреть его лицо. Да, они встретились вчера на аллее. Гоголь всё ещё неосознанно пытался найти объяснение раннему визиту. А посетитель молчал и слегка щурился левым глазом.
Причиной был явно не ворвавшийся свет. Окно находилось по правую сторону от него, но правый глаз не отреагировал на вторжение солнечного потока. Был широко раскрыт, имел цвет чёрного бархата и смотрел чуть правее постояльца. Левое, слегка приспущенное веко, казалось приспущенным умышленно. В целом, взгляд производил впечатление неточного, но с широким захватом.
Он ещё и прищуренный или скорее прижмуренный какой-то, - подумалось само собой.
- Именно, именно. Это вы хорошо сообразили – прижмуренный. Люблю кошачьи эпитеты.
У Гоголя на миг перехватило дыхание. Мысли лихорадочно пытались найти какую-то зацепку. Странный, странный… Этот глаз то ли хитрит, то ли присматривается.
- Ни то, и ни другое. Он у меня слишком яркий. Не рассчитан на здешних обитателей. Вот и приходится приноравливаться. Неужто я вас шокирую?
Гоголь застыл в раздумье. Почему именно я… здесь…?
- А тебя-то и занесло сюда ради нашей встречи. Не тащиться же мне в Великие Сорочинцы, при всём уважении, - он сделал удивлённый жест, отбросив левую кисть. На безымянном пальце сверкнул перстень камнем зелёного отлива. Затем продолжил. – Я подумал, твоё пребывание здесь будет полезным. Для тебя же.
Смутная догадка пронзила Гоголя.
- Хромота ваша от падения? – первые слова, произнесённые вслух, прозвучали чужим хриплым голосом.
- Враньё, чушь. Моё колено не имеет никакого отношения к падению. Да и падения как такового не было. Выдумка чистой воды. А точнее, хорошо поставленная иллюзия, – теперь, казалось, он с интересом разглядывал свою обувь. - Ты ведь не будешь против, если мы перейдём на «ты». Впрочем, мы уже на «ты».
- Будьте любезны.
- Будь любезен, - поправил гость и как-то очень искренне улыбнулся, впервые за всё время знакомства. В улыбке было что-то обворожительное. У Гоголя слегка отлегло на душе.
- Чем могу быть полезен?
- Вот, совсем другой разговор, - он сильнее прищурил левый глаз, а может, это только показалось писателю, и слегка потер рука об руку, словно совершил удачную сделку. Выждав паузу, продолжил:
- Пора расставить точки над «и». За этим я здесь, точнее, ты здесь.
Пришелец выпрямился в плечах и, уже не хромая, встал спиной к окну. Гоголь не смел повернуть голову в его сторону, взгляд остался неподвижным, уткнувшимся в дверь.
- Держал я в руках твои рукописи. Не лишён ты дара, прозорливость твоя незаурядная. Признайся, меня сразу узнал…
- Хромота твоя от чего? – спросил совсем не то, что хотел писатель. Вот и мысли уже не подвластны…
- Запомни. Материальных болезней не существует, лишь энергетические. При избытке мыслей возникает то, что понимается под душевным расстройством, при их недостатке – всё остальное, включая подагру… Думаю, излишне говорить, что ко мне это не относится, - добавил с усмешкой.
Почему в гостинице такая тишь? Хоть бы кто-нибудь отозвался и прервал этот ужас, - внутренний голос тщетно пытался прояснить ситуацию.
- Не отвлекайся. Итак…, - словно прибегнув к гипнотизирующему приёму, незнакомец придал монотонность голосу и продолжил. - Как сейчас помню. Пришли ко мне те двое накануне испытания. На Марсовом поле уже была сооружена башня по указанию императора.
- Апостолы Павел и Пётр?
- Именно. По тем временам звались они своими настоящими именами - Саул и Симон.… Этот рыбак из Галилеи был прямолинеен - и после небольшого замешательства предложил мне исчезнуть на глазах у всего Рима. Так и сказал: «Ты не должен выжить».
«А то, что будет?» – уточнил я и услышал в ответ: «Рим захлебнётся в крови».
Это ли его беспокоило? Я просто забавлялся беседой с ними. Помню, как Симон взглянул на Саула, ища поддержки, но напоровшись на молчание, решился и выдавил: «Забирай Иудею».
Представляешь, затеял торговлю под сводами храма. Тут я его и вразумил. На что, мол, веру свою обрекаешь? Вера, у которой расставлены границы. Хороша вера. А где право на выбор у страждущих? С этим как быть? Тогда он вновь, уже с вызовом, взглянул на Саула. И тот изрёк:
-Наши деяния несовместимы. Что предлагаешь ты?
Я понял, что он хотел сказать, не выдав себя перед Симоном. Не было у них согласия. А роковой день уже наступил. До последней минуты не знали моего решения, не знали – быть или не быть. В тот день я исчез, официально умер. Но этим не был положен конец, напротив.
За дверью по-прежнему стояла гнетущая, не оправданная ничем тишина. Гоголь уже не ждал помощи.
- Когда возникли беспорядки в Риме из-за моего исчезновения, Симон пытался подчинить себе ситуацию. Чувствуя себя победителем, он действовал поначалу с энтузиазмом. Прошло около двух лет, а город продолжали терзать раздоры, всё больше слышалось обвинений в его адрес и в адрес Саула заодно. Мою гибель многие начали рассматривать как спланированное убийство. И тогда он принял постыдное решение – бежать.
Голос приобрёл новые нотки, в них не было больше безучастности. Гоголь не задавался теперь неразрешимыми вопросами. Он превратился в слух, то ли от того, что рассказчик умело излагал, то ли от того, что наваждение оказалось сильнее.
Гость, тем временем, вернулся на исходную позицию. Вёл себя излишне раскованно, не соответствуя понятию гостя, которое больше в данный момент шло постояльцу.
- Я вышел к нему навстречу за городской стеной. От вопроса, куда направлялся, он застыл на месте. Слова не вымолвил - догадался, что это конец.
Рим – тебе. Ведь так по уговору, предложенному тобою? Или опять отречёшься? - эти слова заставили его повернуть назад. Дальше события разворачивались, как и должны были. Город наполнился слухами. Одни говорили, что Симон встретил самого Сына Божьего на Аппиевой дороге, другие утверждали, что встретил он погибшего Симона Мага, третьи приводили доказательства в пользу воскресшего и перевоплотившегося Симона Мага. Гудел и волновался Рим, покуда не родилось роптание. Волны его достигли императорского Золотого дворца. Опять нужно было что-то решать.
Повелел тогда Нерон выследить проповедников христианских. Как ни скрывались, не нашлось им надёжного убежища в многоликом городе. И препроводили их к императору. Взгляд его был решителен. Не дожидаясь установленного этикетом приветствия, начал с вопроса:
- Правда ли, что Симон Маг жив?
У Симона галилейского перехватило дыхание. С окаменевшими ногами остался стоять там, где его оглушил вопрос. Только теперь понял, что попал в западню. Саул был прав, не соглашаясь на сговор. Признай он сейчас, что видел меня, рухнет всё, над чем работал, и сила его сведётся к нулю. Страшно было подумать, что случится с теми, которые пошли за ним в слепой вере. Если возьмётся отрицать встречу со мной, подпишет себе приговор. Саул, заметив смятение Симона, уронил на пол серебряный динарий. Тот звонко резанул по камню.
А император терял терпение: «Так жив или нет?!!»
- Откуда тебе известны подробности? – неведомая доселе решимость позволила Гоголю прервать рассказчика.
- Всё очень просто. Я был там. Видел, как Рим не стихал, жаждал многообещающего зрелища. На этот раз такого, что затмит предыдущие. И оно не заставило себя ждать. Нерон разоблачил, как именно Симон спровоцировал моё убийство, и потому он был осуждён на распятие. Заметь, с точки зрения римского законодательства смертный приговор был абсолютно справедлив. Казнили обоих. Был солнечный день 29 июня 67 года.
- Что же ответил Пётр? – Гоголь знал библейское учение и деяния апостолов, но припомнить детали не мог.
- Тебе не стоит пускаться в этот сюжет. Речь о другом.… Видишь ли, думаю, настало время восстановить справедливость, баланс в определённом смысле.
Уловив некоторое удивление на лице писателя, с лёгкой иронией подметил:
- Странно слышать тебе из моих уст о справедливости. И не только тебе, по понятным причинам. Сам факт установленной догмы не наводит тебя на мысль о какой-то недоговорённости?
- Пожалуй.
- Бесспорно, такой мастер, как ты, способен справиться с задачей и посвятить часть своей жизни мне. Не пугайся, речь идёт о творческой жизни. Чёрный цвет ни чем не хуже белого. Что же о нём одни толки да пересуды? Я бы и сам мог взяться за перо, но, как говорится, не царское это дело.
Он поменял позу на более ленивую, вытянув вперёд ноги. А Гоголь оторопел:
- Не знаю, не уверен.
Как я мог вовлечь себя в эту дискуссию? Достаточно было наложить святой крест и пресечь всё с самого начала. Ещё не поздно. Господи, дай силы!
- Не поможет. Я всегда был и есть. И как понимаешь, всегда буду. Видимое присутствует в невидимом, и невидимое в видимом.
- Твой мир – это не наш мир, - писатель смутно сознавал, что теряет логику рассуждений.
- Мой мир безмерен. Не стоит пугать им. Он другой, и законы у него другие. Но он так же полноправен, как закат солнца по отношению к восходу.
Здесь посетитель выразил нетерпение, возвратившись в реальность.
- День наступил.
Гоголь поймал себя на мысли, что неумолимое время какой-то отрезок стояло на месте и только сейчас отправилось в дальнейший путь. Как же так? Время, очевидное в своём существовании, незыблемое, монотонно-однородное, оказалось понятием относительным.
А тот продолжал:
- Это же светило по другую сторону небосвода изображает закат.
- Мне сложно разобраться.
Они говорили каждый о своём, рискуя пустить диалог в двойное русло.
- Это же так просто. Дать человеку возможность выбора. Но его-то и нет. А почему?!
Гость открыто сверлил взглядом писателя и тот, собрав остаток воли, вернулся к беседе.
- Я думаю, учёность здесь не причём. Скорее свобода.
- Браво! Браво! Именно она даёт человеку полную власть над собой. Посмотри же, кем заселены огромные российские просторы? – Он не оставил времени для ответа и продолжил уверенно, словно чеканил аксиому.
- Не христианскими последователями в полном смысле этого слова, а крепостными душами, которых и живыми считать ошибочно.
- Преувеличиваешь.
- Нисколько. Стоит запряжённая колесница, а думает, что мчится вдаль, потому как бубенцы звенят. Невдомёк, что звенят они от ветра, взыгравшего по чьему-то велению…
После небольшой паузы продолжил:
- Много писано о миропребывании и учении сына божьего и должно так. Обо мне не меньше, поверь. Но, правдами и неправдами, «Великое изъяснении» Менандра, ученика моего, стало недоступным. Разрозненные эпизоды, к которым я причастен, передаются из уст в уста и воспринимаются уже как миф.
- Ты говоришь о древней арке и слухах о саркофаге?
- В том числе. Сложи всё воедино и изложи. Это и будет первый шаг к выбору, личному.
- Мне не под силу, - голос зазвучал наконец-то присущим ему тембром.
- С божьей помощью, - сказал гость и прищурился на этот раз с хитростью.
- А не будет ли это богохульством, низостью? - Гоголь хотел развить мысль, но тот его обрубил.
- В ничтожном художник-создатель так же велик, как и в великом, - это было недавнее умозаключение писателя. Стало ясно - возражения не принимаются. – Я правильно процитировал? - он приподнял бровь, словно от удивления. Глаза оказались разного цвета. Зелень левой радужки имела тот же оттенок, что и камень в перстне.
Ответа не последовало. Посетитель ушёл, подхватив ожидавшую его трость. Онемевшая гостиница не проронила ни звука. Гоголь силился воссоздать диалог с тем, чтобы уяснить, всё ли он правильно понял, общаясь с новым знакомым. Новый знакомый… Какая неосторожность считать его таковым. Разве можно быть знакомым с непостижимостью?
Часы показывали почти двенадцать. Солнце овладело вертикальными градусами небосвода, и прежние тени в комнате исчезли. Перемещаясь привычным маршрутом всё ближе и ближе к окну, они сжались у линии отсчёта до следующего утра.
Из коридора донеслись приближающиеся шаги, затем стук и, не дождавшись ответа, дверь со знакомым скрипом отворилась. Опять скрипит. Может это был сон? Или, не дай бог, галлюцинации? - в сущности, он был согласен даже на последнее. В проёме появился Иванов. Он ввалился в комнату, и вместе с ним впорхнул смешанный запах сухих трав и розмарина.
- Привет, дружище. Я за тобой. Брось хандрить на казённой кровати.
- Ты встретил его?
- Кого?
- Вышел… только что…
- Ах да, промчался мимо мальчишка из таверны. Кстати, сказал, что кое-кто хочет купить мои картины. Представляешь, картины пока ещё в замысле, - и он прихлопнул себя по голове, - а покупатели уже в наличии. Славно я сегодня потрудился, пока ты тут отлёживался.
- Ушёл без меня. Почему не зашёл?
- Камердинер сказал, ты просил не беспокоить. Из-за мигрени. А сейчас как? Полегчало?
- Я просил? – Гоголь не смог скрыть удивления, и, после короткого замешательства, произнёс, будто не слыша вопроса друга:
- Такая мигрень раз в тысячу лет случается…, - взгляд его стал отвлечённым.
- Приводи себя в порядок, – Иванов не придал никакого значения словам друга. - Идём есть – сегодня в меню лазанья.
Гоголь больше не докучал расспросами о Симоне Маге. Иванов тоже не затевал разговоров на спорную тему, был весь в творчестве и увлечениях. Писатель с новой силой возобновил работу над книгой. Его что-то подталкивало, мысль обгоняла строчки. и он торопился.
Позже будет вспоминать: «Ехал я раз между городками Дженсано и Альбано, в июле месяце. Среди дороги, на бугре, стоит жалкий трактир, с бильярдом в главной комнате, где вечно гремят шары и слышится разговор на разных языках. Все проезжающие мимо непременно тут останавливаются, особенно в жар. Остановился и я. В то время я писал первый том «Мёртвых душ», и эта тетрадь со мною не расставалась. Не знаю почему, именно в ту минуту, когда я вошёл в этот трактир, мне захотелось писать. Я велел дать столик, уселся в угол, достал портфель и под гром катаемых шаров, при невероятном шуме, беготне прислуги, в дыму, в душной атмосфере, забылся удивительным сном и написал целую главу, не сходя с места. Я считаю эти строки одними из самых вдохновенных. Я редко писал с таким одушевлением».
Одушевление поражало его самого. «То ли это Иванов со своей не истощаемой восторженностью так влияет, то ли…», - он боялся своих предположений и обрывал мысль.
Вечерами порой казалось, что не один в комнате. И тогда легкая тревога зарождалась где-то под ложечкой, а сердце начинало пульсировать, и толчки отражались где-то в шее. Так недалеко до мигрени доиграться. Он выходил на улицу и бродил среди уже знакомых переулков, убеждая себя, что, скорее всего, нет, наверняка, всё пережитое в ту ночь объяснялось болезненным его состоянием. Уверовав в такое положение вещей, возвращался. И всё-таки после того приступа, «да, это был приступ и не более», он не задёргивал тяжёлых штор. За ними можно было оставаться невидимым тому, кто в этом был заинтересован.
Днём, при солнечном свете, он чувствовал себя хорошо, более того, совсем как прежде, как в тот день, когда они покинули Рим и в предвкушении новых впечатлений устремились по Аппиевой дороге. Этот факт принимал как доказательство правоты своих размышлений. «Случился приступ мигрени, да и только».
Он завёл знакомство с местным священником, подолгу засиживался в церкви. Католицизм, православие представлялись ему разными путями к спасению. После разлада в душе, вызванного роковым визитом, здесь, под господним куполом он благодарно принимал его защиту. Обретённая вновь уверенность перерастала в убеждение. Священник оказался крайне образованным человеком, и писатель не лишал себя удовольствия общения с ним. Однажды подвёл разговор к наболевшей истории, заметив со скептицизмом:
- Поговаривают, что в Аричче упрятан саркофаг, где почивают останки Симона Мага. Интересно, на каком основании?
- Оснований нет. Наша земля - изобилие свидетелей древности, где ни копни, там и находка. Я не удивлюсь, если однажды отыщется какой-либо саркофаг. Вон сколько захоронений, мавзолеев вдоль Аппиевой дороги. Пойди, разбери, где чей.
- И всё-таки, почему народ так настойчиво твердит эту легенду?
- Есть письменное упоминание в «Деяниях Петра», будто преставился Симон Маг в этих краях, - священник склонил голову и добавил, не глядя на собеседника. - Прямых доказательств нет, и быть не может.
Гоголь решил, что тот сказал всё, что знал, а потому больше не затрагивал щепетильный вопрос.
Иванов сдержал слово. В один из дней они отправились в дом Кальдони. Ещё в Риме художник рассказал о семье винодела, чья юная дочь ослепила своею красотою путешествующего дипломата. Виттория обладала классическими чертами, линии фигуры соответствовали пропорциям статуй античных богинь. Слава о ней быстро распространилась, многие художники устремились в эти края. Иванов не избежал чар Виттории.
- Она для меня не просто прелестный образец женственности. Она – муза! Я счастлив, что писал её.
Тогда же художник показал другу два портрета альбанской красавицы. От них веяло притягательностью, в огромных глазах таились грусть и загадка.
Живую Витторию писатель узнал сразу. И был сражён. Несмотря на обрушившуюся известность, девушка сохранила неподдельную скромность и даже стеснительность, что делало её образ неземным. На обратном пути друзья говорили только о ней.
- Напиши о Виттории, друг, сделай милость. Она стоит того. Только поскорее, пока увиденное свежо.
- Да конечно. Это будет повесть. Уже представляю какая.
- Заканчивай «Мёртвые души» и принимайся за новое творение. Дай слово.
- Я и сам в нетерпении. Как только закончу…, - тут он неожиданно запнулся и уже совсем неуверенно продолжил. - Как только смогу…, – по лицу писателя скользнула тень. Что-то недосказанное повисло в воздухе… Была ли это мигрень?
Он-таки возьмётся за повесть, в том же году, не окончив ещё «Мёртвые души». Но что-то помешает работе, и она останется не завершённой. Что могло помешать? Данное ранее обещание, к реализации которого не приступил? Как трудно было разобраться ему, где грань между реальностью и тем, чему быть не дозволено.
В целом дни, прожитые в Аричче, можно было назвать счастливыми, благодаря солнцу, молодости, радости открытий. Компания Иванова, лёгкого на подъём, была приятной во всех отношениях. Друзья вдоль и поперёк исходили все окрестности.
И всё-таки, несмотря на насыщенность дней, шутки и заразительный хохот Иванова, писатель не избавился от внутренней настороженности. Как будто почудившийся незнакомец в сером существовал где-то рядом. Однажды он даже видел его. Серый силуэт замаячил в конце улицы, ведущей от площади вниз. Гоголь тогда встал на цыпочки, вытянулся всем корпусом, чтобы убедиться, что не ошибся, чем привлёк внимание друга. Тот и сам начал вглядываться в том же направлении. Не увидев ничего значащего, промолвил нараспев:
- Куда, куда-а-а вы удалились?
- Можешь не продолжать. Показалось.
Иванов обнял друга за плечи и, пафосно продекламировав: «Что день грядущий нам готовит?», определил курс на ближайший трактир.
В довершение ко всему, Гоголю казалось, что находится он в каком-то неведении и что скоро, совсем скоро оно разрешится. Страшно было от предчувствия, что всё окажется именно так, как не может быть по всем здравым рассуждениям.
Понимал, что начал жить двойной жизнью. Удивляло, что этот факт перестал удивлять его самого. Он смирился или точнее свыкся с присутствием незнакомца. Именно с присутствием. Сегодняшнее появление того не имело эффекта неожиданности. День догорал, когда Гоголь решил полюбоваться закатом с террасы, расположенной за правой колоннадой церкви Санта Мария Ассунта.
- Хорошее место для взлёта. Не находите? - он почему-то опять перешёл на вы.
- Я напишу, - ответил, словно продолжая прерванную беседу, и спешно добавил. - Как только закончу «Мёртвые души».
- Поторопитесь. В ваших руках спасение многих душ.
Незнакомец стоял у самого бордюра. Вид имел задумчивый и отдалённый. Солнце широким красно-оранжевым мазком прошлось по горизонту. Долина принимала последние его косые лучи. Покой и тишина зависли над ней.
- А теперь идите, - продолжил смягчённым голосом. Он полностью развернулся в сторону открывающегося простора и обронил: - Хочется в одиночку насладиться.
Приглушенную фразу писатель не расслышал. Наверное, она уже не предназначалась ему.
Не предполагал, что встреча была последней. Во всяком случае, там, на холмах вблизи Рима. Он покинул террасу, затем, словно вспомнив о чём-то, бросился вверх по каменным ступеням. Ничего не выдавало недавнего присутствия. Солнце коснулось пылающим краем поверхности воды. По морской глади плыло его размытое отражение. Неизвестно откуда взявшееся серое узкое облако тянулось к горизонту и наползало крылом на багряное светило. Кромка облака отливала розовым светом, и, казалось, вот-вот вспыхнет от пожара…
В последующие дни он редко выходил из номера, с невероятной силой взявшись за работу. Работа шла. Новые сюжеты, диалоги рождались в его воображении, создавая задел будущих произведений. Заказу, навязанному незнакомцем, не знал какую придать литературную форму, не чувствовал в себе сил вынести такой груз, а потому не был уверен, что по окончании поэмы возьмётся за него. В таком раздерганном состоянии подстерёг его день накануне отъезда.
- Где ты пропадал, дружище? За тобой присылал падре. Я не знал, что сказать, - Иванов ожидал его в комнате-шкатулке.
Гоголь после одинокой прогулки по парку, в чём чувствовал необходимость, казался несколько озабоченным, был немногословен и своим видом давал понять, что ему не до разговоров.
- Ты уже собрал вещи? – вопрос друга вернул его к действительности, а тот, не ожидая ответа, продолжил. – Я почти упаковался.
- Я ненадолго. Узнаю, зачем искал меня и обратно.
Он торопливо спустился по улице, по которой совсем недавно, как ему казалось, поднимался с другом в экипаже навстречу новым впечатлениям, знакомствам, вдохновению. У церкви Святого Николая в этот час было безлюдно. Смеркалось, колокольня чернела на посеревшем небе, готовая вот-вот слиться с ним, как только окончательно стемнеет. Он перевёл дух и постучался.
- Думали уехать не простившись?
- Хотел завтра утром зайти.
- Лучше сегодня. Завтра у меня посетитель, разговор не получится. Следуйте за мной.
Каменные ступени уводили вниз. Проход был узким и Гоголь старался не отставать. Наверное, мы где-то под алтарём, - предположил, но спросить не решился. Из небольшого помещения прошли в смежную комнату с низким потолком и такой же низкой дверью. Подсвечник на две свечи в руках падре покачивался и отбрасывал раздвоенные тени, когда на пути попадались предметы скудной обстановки.
В этом недосягаемом пространстве, вдали от людского мира, святой отец стал другим. Был также уверен в том, что говорил, в том, во что верил, только голос незнакомым тембром выдавал волнение. Тени уже не дрожали, подсвечник стоял на столе и выхватывал затухающим светом из мрака потаённую обитель. Они обменялись несколькими фразами по поводу дня поминания Апостолов Петра и Павла. Затем святой отец извлёк из сундука, стоящего в углу, какую-то вещь, по форме напоминающую объёмистую книгу, завёрнутую в мягкую ткань тёмного цвета, и положил на стол.
- Вы хотели доказательство? Вот оно.
- Что это?
Он осторожно освободил тяжёлый, это было видно по напряжению рук, предмет. Желтоватого света хватило, чтобы разглядеть латинские буквы, выбитые на плите. Надпись гласила, что здесь покоится прах Симона Мага.
- Это же лапидарная плита. Откуда она у Вас?
- Когда-то принадлежала одному священнику, в саду которого и находилось захоронение, – уклонился от прямого ответа падре.
Гоголь провёл ладонью по холодной шершавой от времени поверхности мрамора. Отбитая часть плиты унесла с собой остатоки фразы и чисел. Сердце неистово стучало, дыхание сделалось неровным, ему захотелось вырваться на волю из этой подземной камеры. Потрясение было слишком велико.
- Я подумал, вам следует знать об этом, – продолжил священнослужитель. Он уже заворачивал свою тайную ношу и прятал в сундук.
Обратной дороги Гоголь не помнил, как не помнил и слов, сказанных ему на прощание. Ночь провёл в тревоге, долго укладывал вещи, чтобы не остаться один на один с мыслями. А когда, наконец, уснул поверхностным сном, не потушив лампы, то слышался ему шум хлопанья крыльев, и отдалённый знакомый голос звал: «Никошенька-а-а, Никоша-ша-ша…». Голос сошёл на шёпот, смешался с шумом бьющегося крыла, породив назойливое шуршание, которое вынудило открыть глаза.
Кто-то пытался просунуть письмо под дверь. Наконец, ему это удалось. Шаги удалились, и наступила тишина. На дворе брезжил рассвет, гостиница ещё не пробудилась для повседневных забот.
Он встал неспешно, какое-то время недоверчиво смотрел на белый сложенный вдвое лист, затем поднял его и прочёл: «Друг мой, к отъезду буду. Пошёл встречать рассвет».
Сон отступил. Гоголь уложил вещи, пересмотрел некоторые бумаги, перечитал последние наброски и, когда полностью рассвело, вышел из гостиницы. Сам не знал, как очутился на той же террасе. Бросил прощальный взгляд на окрестности, подспудно понимая, что поднялся сюда в надежде услышать недосказанное, договорить и, может, снять с себя навалившееся бремя. Этого не случилось.
Широкая тень от купола церкви не дала развеяться ночной сырости, в то время как соседний холм уже просушился и сиял умытыми красками под солнечными лучами.
Он в последний раз любовался холмистым пейзажем. В ущелье лежала утренняя дымка, она вытекала в долину и растворялась. Звонкоголосые крылатые обитатели давно проснулись. Их переливы, чирикания и трели сливались в общую симфонию и радовали слух. Гоголь попытался отследить птичий полёт. Одни пересекали ущелье, иные стремительно взмывались в небо, чертили дугообразную траекторию, и вновь ныряли в густую чащу леса.
Не знал тогда, что через пару лет здесь перебросят мост, соединив напрямую Альбано и Ариччу. Трехъярусная структура, в память о древнеримском зодчестве, представит собой скопление арок. Несмотря на красоту и элегантность, мост обретёт дурную славу. Но Гоголю не суждено будет узнать о страшной его притягательности для тех, кто решит свести счёты с жизнью.
Уезжал из Ариччи в смятении, радоваться или огорчаться отъезду, не знал. Его друг стоял у гружёного экипажа в полной готовности, без тени сомнения на лице.
- Только один глоток воды на дорожк -у и едем, - проронил, заторопившись к фонтану Трёх трубок.
Вошёл в портик, вспомнил, как очутился здесь в день приезда. Ветер по-прежнему играл, образуя задорные вихри, словно вёл нескончаемую беседу с журчащей водой. Отпив, он уверенно зашагал прочь.
Через полтора века над фонтаном установят лапидарную плиту, которую Гоголю в тайне показал падре. Реликвия каким-то образом перейдёт в собственность городского муниципалитета. Решено будет выставить её для всеобщего обозрения. Но это только будет. Другой сенсацией станет появление саркофага Симона Мага. Когда его вскроют, присутствующие увидят тут же исчезнувший облик. Сам саркофаг окажется пустым. Его водрузят в парке Киджи, недалеко от руин церкви Сан Рокко. И это тоже только будет.
А пока Гоголь уезжал вместе с закадычным другом, и мысли всё чаще забегали вперёд, стараясь угадать, что случится завтра, а затем послезавтра. Отступали на задний план дни, прожитые в городке на утёсе. Они болтали о всякой всячине: о погоде, о том что, стиль бидермейкер в одежде скоро выйдет из моды, о предстоящем визите к княгине Волконской и о предположительном обеденном меню.
Когда переходили на итальянский, возница прислушивался к беседе. Любопытство и болтливость подтолкнули его вклиниться в разговор. Путешественники только затронули тему грибов и сошлись на мнении, что таких белых как в российских дубравах, не сыскать нигде.
- Вы, синьоры, не видели, каких боровиков я собрал прошлой осенью на тропе дьявола. Три штуки - и полная корзина.
- Так у тебя же корзина с мой кулак, - сострил Иванов.
- Не верите, приезжайте в конце сентября. Сами убедитесь.
- Это что ж за тропа такая? – подключился к разговору Гоголь.
- Туда мало кто ходит, труднодоступная, – и, отпустив вожжи, он махнул рукой вправо. – Это там, за Альбано. Без проводника не найдёте. А я всегда рад услужить хорошим синьорам. Приезжайте, не пожалеете.
- Я и не слыхал о такой, - с лёгким разочарованием заметил Иванов.
Тем временем его друг как-то сник, стал задумчив.
- Не печалься. Всё поправимо в жизни, кроме смерти, конечно, - он улыбнулся и похлопал приятеля по плечу. - Будет повод вернуться. Не так ли?
- Конечно, - ответил тот просто, чтобы не молчать.
Он живо представил себе тропу. Она едва просматривалась среди кустарников, ручейком вилась с горы, путалась в расщелинах, порой прерывалась валунами, поросшими мхом… И не ошибся. Она и сегодня такая.
Духовные скитания Гоголя последующих лет скажутся как на его творчестве, так и на физическом состоянии. Посещение Иерусалима не принесёт ожидаемого результата. Он почти закончит второй том «Мёртвых душ», но понимание того, что главный литературный труд ещё не начат, будет поддерживать внутреннюю неудовлетворённость и депрессивный настрой.
Измученного писателя приютит граф Александр Толстой, выделив ему несколько комнат на первом этаже своего особняка в Москве. Там и проживёт последние дни Никоша из Васильевки, что рядом с Диканькой.
Гоголь испытывал благодарность к графу и старался не докучать проблемами. Юный слуга Семён был всегда под рукой. И этого было вполне достаточно. Тем не менее, с наступлением холодов и видя не совсем здоровый вид писателя, Толстой распорядился переселить его в комнату с лучшим отоплением. Опустевшие от жильцов комнаты перестали обогревать вообще и наведываться туда тоже.
Порою Гоголю слышался шорох, словно кто-то ходил, монотонно шаркая по полу, и тогда он звал:
- Семён, голубчик, пойди, проверь всё ли в порядке.
Семён шёл, находил не закрытую задвижку печи или не плотно прикрытое окно, через которое задувал ветер и теребил занавес, поправлял всё и уходил, чтобы тут же отчитаться перед барином, что, мол, никого там нет, просто по забывчивости не было сделано то-то.
Однажды среди ночи Гоголь проснулся от неясного возбуждения. Давний сон, где маменька звала его, а он бежал и падал в траве, стал тому причиной. В доме было тихо. Семён спал у себя. Будить его не хотелось, да и незачем было. Он встал, не надевая обуви, зажёг свечу, взял подсвечник и бесшумно вышел в коридор. Прошёл мимо приоткрытой двери, за которой ютился слуга. Ещё несколько шагов и оказался в комнате, где жил раньше. Хоть и съехали недавно, а царил здесь запах нежилого помещения, даже не запах, скорее дух.
Он осветил ближайшую часть пространства, стол, стул, стену. И тут же застыл ошарашенный. У кафельной печки стояла прислонённая трость. Была она не совсем обычной, интенсивно песочного цвета, местами с розоватым отливом. Где-то уже видел…, кажется. Неожиданно для себя, он позвал громко насколько мог:
- Семён! Кто приходил к нам?! - вопрос был лишним, неосознанный ответ уже опередил его, вызвав тревогу, комком подступившую к горлу.
- Никого, барин, не было со вчерашнего дня, - раздался из глубины коридора сонный голос, и тут же следом. - Что-либо нужно?
- Нет, прости, ничего.
Он приблизился к предмету, непонятно как очутившемуся здесь, но взять не решился. Похоже, из слоновой кости.
- Недооцениваешь – бивень Евразийского мамонта, - голос был невероятно знакомый, но сегодня чувствовался в нём непривычный акцент.
Он повернулся. Гость из прошлого стоял спиной к окну. В этот раз одет был в чёрный трикотажный свитер необычной вязки, напоминающей сеть. Серую накидку оставил на подлокотнике дивана. Растаявшие снежинки дрожали на ней в тусклом свете свечи. Недавно вошёл, - мелькнуло предположение. Вспомнилась далёкая страна с её далёким летом и всё, что было связано с пребыванием в городке на холме.
За окном тихо падал снег, его не было видно из-за темноты. Он падал и падал, не ведая о восхищениях и упрёках в свой адрес. Стоял февраль високосного 1852 года, заканчивался его шестой день.
- Как ты здесь оказался?
- Volando , - ответил тот почему-то по-итальянски.
- Воланд…,- писатель запнулся. Неужели моя болезнь опять взялась за меня? - мгновенная мысль не привела к логическим рассуждениям и выводу. Он просто теперь следовал ходу беседы, пытаясь не потерять нить.
- Хорошее имя - Воланд, - гость улыбнулся, усугубив при этом и так явную асимметрию лица. - Пожалуй, лучше, чем Зажмуренный. Благодарю. Пригодится всенепременно.
- У тебя появился акцент. Ты ли это? – вырвалось сомнение.
- Давненько не бывал в этих краях. Признайся, ждал меня?
- Не сегодня, - голос прозвучал резко, словно отражал удар.
- Да уж, - и после короткой паузы, - ты оказался слишком впечатлительным. Как следствие – запутался в избытках мыслей. А я ведь предупреждал тебя.
Гость перевёл взгляд на печь и с задумчивостью подытожил:
- Свою поэму не окончил…, к моему заказу не приступил…
- Я работаю, ищу верный путь. Ты не можешь меня упрекать.
Гоголь заметил невольную дрожь в руках. Огонёк трепыхался, размывая и без того нечёткие тени. Он поставил подсвечник на стол, язычок пламени успокоился. Комната перестала плясать вокруг.
- Ты прав. Это мой просчёт. Намедни наблюдал, как ты писал. Слишком много параллелей. Мало кто поймёт. Для кого пишешь?
Внезапная слабость в ногах вынудила Гоголя присесть на стул. Голова повисла, и, хотя больше не смотрел на вторгшегося посетителя, внимание его было по-прежнему острым. Он впитывал каждое обращённое слово, но при этом сражённо молчал.
- Есть тут один персонаж на примете. Вернее пока ещё нет, но я уже имел честь познакомиться с ним. Кстати, он твой абсолютный почитатель, как, впрочем, и я. Мне жаль, друг мой, но придётся дальше работать с ним. Не знаю, польстит ли тебе – это твой соотечественник, - и, понизив голос, закончил фразу, - из логова змиева.
- Из Киева? - писатель с усилием выпрямился и посмотрел на собеседника.
- Из него престольного.
Здесь гость приподнял левую бровь и веко, из-под которого пахнуло, не просто жаровней, а преисподней. Языки пламени играли в сжатых пределах зрачка и, образовывая воронку, уходили вглубь. Тут же следом лицо приняло обычное выражение, и, будто не замечая произведённого эффекта, он бросил фразу, не касающуюся сути беседы, давая понять, что сказал всё, о чём собирался:
- Не мешало бы затопить.
Через мгновение пришелец уже стоял у печки. Гоголю показалось, что тот даже слегка наклонился, как бы пытаясь заглянуть внутрь. За окном продолжал валить снег. Он налип по нижнему краю окна голубоватым длинным сугробом. В комнате было зябко.
- Пожалуй, пора.
Гость ушёл, и на этот раз бесповоротно. О его недавнем присутствии свидетельствовали небольшие лужицы воды, оставленные обувью. Гоголь привстал, ступил к ним, смотрел пристально и долго. Словно в нерешительности наклонился, протянул руку и, наконец, коснулся. Пальцы ощутили влажную прохладу. Затем вновь сел, обхватив голову ладонями. Значит, это была не мигрень, не больное воображение, - его захлестнуло отчаяние от оплошности или, точнее, ошибки, которую допустил. Ошибки невероятных размеров, непоправимой даже ценой жизни.
Последующие события развивались стремительно. Утром Гоголь отправился в приходскую церковь исповедаться и причаститься. Весь день был в возбуждённом состоянии, ничего не ел, а к вечеру вернулся в церковь и попросил священника отслужить благодарственный молебен, упрекая себя, что забыл исполнить это поутру.
Облегчение не приходило, страдания и угрызения совести продолжали мучить. Напрасно Семён уговаривал его поесть хоть что-нибудь. Он только пил воду, надеясь на очищение, и проводил дни в молитве. Библию держал рядом, читал отрывками, словно выискивал нужную мысль. Уже слабой рукой черкнул карандашом на полях: «Пост не дверь к спасению», как раз против слов святого Павла: «Пища не приближает нас к Богу: ибо едим ли мы, ничего не приобретаем; не едим ли, ничего не теряем».
Чтобы развеять последние сомнения в том, что не болен душевно, заказал извозчика и поехал в Преображенскую больницу. «Подъехав к воротам больничного дома, он слез с санок, долго ходил взад и вперёд, на ветру, в снегу…, и, наконец, не входя во двор, опять сел в сани и велел ехать домой» (из записок доктора А.Т. Тарасенкова).
Нет-нет, да и возвращался мысленно к последнему разговору с незваным гостем. Что-то я упустил. Он говорил о чём-то важном, что потом ускользнуло… Проклятая мигрень, опять взялась за меня. На лбу выступала испарина. Заботливый Семён ставил холодные примочки, продолжая уговаривать его подкрепить свои силы.
И однажды последняя фраза пришельца всплыла сама собой: «Не мешало бы затопить». Она произнеслась так явно, словно тот был здесь. Вот где развязка, я всё-таки докопался. Наконец, он почувствовал удовлетворение и прилив сил. Вспомнил даже, как пять лет назад писал своему другу Иванову: «Если бы моя картина погибла или сгорела пред моими глазами, я должен быть так же спокоен, как если бы она существовала, потому что я не зевал, а трудился. Хозяин, заказавший это, видел. Он допустил, что она сгорела. Это Его воля. Он лучше знает, что для чего нужно».
Господи, какое пророчество, - в ту минуту сознание его было ясно как никогда. Вот он, путь обретения истинной свободы - достаточно избавиться от всего лишнего, сознательно принять некоторое ограничение для себя, и трудиться, трудиться над духом своим.
Был третий час ночи 12 февраля. Гоголь разбудил Семёна и велел растопить печь в нежилой комнате. Сам же накинул плащ и со свечой в руке отправился следом. Решимость сделала его шаг твёрдым, исключающим возврат.
Печь просыпалась неохотно, словно разленившаяся от долгого простоя мельница, со стоном и подмогой извне. Семён укладывал отсыревший хворост, подносил свечу не раз, но слабый язычок огня едва мерцал и грозил затухнуть в любой момент.
- Принеси мой портфель из шкафа, - голос звучал спокойно, словно речь шла о самом обыденном.
Когда портфель был принесён, он вынул оттуда связку тетрадей, перевязанных тесёмкой, положил её в печь и зажёг свечой из своих рук. В этот раз огонь лизнул край листа и с шипением пополз по периметру. Семён, поняв ужас происходящего, упал на колени:
- Барин, что вы это делаете!
- Не твоё дело, молись!
Семён расплакался, но это не имело воздействия. Между тем, огонь угасал. Гоголь заметил это, вынул связку из печки, развязал тесёмку и, уложив листы так, чтобы легче было приняться огню, зажёг снова. Он сидел на стуле, ожидая, пока всё не истлеет. Затем воротился в спальню, поцеловал парнишку, лёг на диван и разрыдался.
- Даст Бог здоровье, батюшка Николай Васильевич, ещё лучше напишете, - не отходил от него слуга. Тот посмотрел на него, улыбнулся, да и только.
Наутро в беседе с графом Толстым он признался, не скрывая огорчения: «Вот что я сделал! Хотел было сжечь некоторые вещи, давно на то приготовленные, а сжёг всё. Как лукавый силён, вот он до чего меня довёл».
Мировая литература навсегда потеряла продолжение «Мёртвых душ».
В последующие дни Гоголь угасал на глазах. Он лежал в напряжённой позе и молчал. Приходили знакомые, приводили консилиум врачей, но его это не интересовало. Он мысленно был далеко от суеты вокруг. И только однажды, наедине с Семёном заговорил:
- Семён, на днях я умру, милый. Я это знаю.
- Не говорите таких слов, Николай Васильевич. Скоро весна, и вы пойдёте на поправку. Я в это верю.
- Пусть так, ты верь. Но, запомни одну вещь... Ты ещё молод, и может это тебя спасёт. Я шёл к этому заключению всю жизнь, - он передохнул, и продолжил. - Так вот, голубчик, человек совершенно не свободен в своих поступках. Запомнил?
- Запомнил, барин.
- Я хочу вырваться из этого состояния - и вырвусь.
В одиннадцатом часу вечера Гоголь громко произнёс, обращаясь к кому-то, кого видел только он: «Лестницу, поскорее, давай, лестницу!» Туман рассеивался, дальше была свобода. «Никоша-а-а!»…, и маминым голосом:
Поздняя яблоня в дальнем ряду
Цветом густым опадает.
Около восьми утра 21 февраля великого писателя не стало. Ему шёл 43 год.
Сколько бы он мог написать, если бы не такой драматичный поворот судьбы. Впрочем, уходил он из жизни при полном сознании и, самое главное, умиротворении. Значит, дух его достиг желаемых пределов.
Заказ, к которому Гоголь так и не приступил, наваждением, мучением достался Михаилу Булгакову. Он справился с ним по-своему, сжигая рукопись и начиная сначала. Из жизни ушёл, едва закончив главный труд. По странному совпадению стоял високосный год (1940), и такой же заснеженный февраль.
Булгаков обожал Гоголя, и однажды пророчески сказал: «Учитель, укрой меня своей чугунной шинелью!». На гранитную «голгофу» во дворе мастерской Новодевичьего кладбища случайно натолкнулась жена Булгакова. Брошенный могильный камень Гоголя, после перезахоронения, врастал в землю. Его извлекли и установили на другой могиле, могиле автора «Мастера и Маргариты». В этом была предопределённость, против которой бессильны все и даже самые великие. Случайностей не бывает, как и неопровержимых доказательств.
ДЕНЬ СЕГОДНЯШНИЙ
Когда возник замысел, он представлялся мне конкретным образом. Хотелось изложить исторические факты, касающиеся пребывания Гоголя в Аричче, посещение им придорожного трактира, где одним махом была написана глава «Мёртвых душ» и несколько лирических отступлений с восторженными в адрес Италии признаниями самого писателя.
Что-то пошло не так, и сюжет устремился в другом направлении. Хорошо помню тот день и место, где это произошло. Всё тот же месяц февраль, третьего дня 2017 года.
Вывеска гласила: «INTESA - SAN PAOLO». На ней же символичное изображение трёх арок. В этот банк перечислялась моя зарплата. Я ждала на тротуаре, пока человек в кабинке банкомата, играя на кнопках, производил свои операции. Бойкое место сегодня было лишено привычной суеты. Кольцевая развязка для автомобилей одиноко пестрела цветущей клумбой. Не смотря на несколько морозных ночей ушедшего января, не все кусты цикламенов подмёрзли и теперь привлекали взгляд ярко розовыми цветками как бы вывернутыми на изнанку.
Было около одиннадцати утра - предобеденный час для итальянцев. Я ещё раз удивилась странному безлюдью. Рядом стоял инкассаторский автомобиль. Его водитель, справившись в банке, сидел в машине и укладывал какие-то бумаги.
Почему-то сегодня всплыл странный вопрос: «Что, собственно, означает название банка? О каком согласии Святого Павла идёт речь? Неужели на финансовые обороты?» - от этой мысли сама себе улыбнулась. Инкассаторский автомобиль уехал, и только сейчас бросилась в глаза машина, стоявшая чуть впереди. Необъяснимая тревога зародилась под ложечкой, едва взгляд остановился на ней.
В машине сидел некто, чьё присутствие ощущалось скорее внутренней интуицией, чем зрительным восприятием. Не требовалось никаких доказательств, чтобы понять это. Очевидность была настолько явной, что я застыла на месте, не в силах отвести взор. В тот самый момент, как моё сознание приобрело способность к анализу, машина мягко качнулась и толкнулась вперёд, с ускорением выехала на кольцевую развязку, которая по-прежнему была пустынна, за секунду нырнула в улицу, ведущую вниз, и исчезла. Сразу же перекрёсток наполнился шумом, ворвалось множество автомобилей, словно включился зелёный свет светофора до этого долго по ошибке державшего красный запретный свет. На тротуарах возникли суетливые пешеходы. Жизнь перекрёстка вернулась на круги своя.
Я попыталась сконцентрироваться на увиденном. Итак, окрас автомобиля был мышиного цвета, с лёгким зеленоватым оттенком, по-видимому. Сомнение наводил густой слой пыли, покрывавший кузов. Всплыла и подсознательная мысль на тот момент: «автомобиль явно бесхозный». Такое встречается порой – натолкнуться на заброшенное авто. Хотя, в этом месте, у входа в банк, такая гипотеза не срабатывала. Машина имела существенную вмятину сзади не совсем понятной динамики: была разбита левая фара, вмят багажник, бампер же оставался невредимым. Номер состоял из трёх цифр – 777. Я выжимала свою память, как могла, и вспомнила ещё одну вещь – логотип. Трапеция, словно подвешенная в круге, своими углами не соприкасающаяся с ним. Такой символ не значится в каталогах автомобилей. В этом убедилась позже, проведя нехитрый поиск в интернете.
Я восстановила в памяти всё, что могла. Но не подводила черту, чего-то не хватало, может, самого главного. Дорога к дому проходила по той же улице, куда нырнул пыльный автомобиль. Шла обычным шагом, думая, что несколько минут назад здесь произошло непонятное явление, врезавшееся в наше пространство, не подчиняющееся нашим законам, и оставшееся никем незамеченным. Сердце продолжало часто биться с момента, как стояла перед машиной, осознав, что с ней что-то ненормально, и что ещё большая ненормальность касалась сидящего в ней.
Вспомнилась дополнительная деталь - стёкла тоже были покрыты пылью, что не позволило рассмотреть находящегося или находящихся внутри. Внезапная боль в левом колене вернула меня к действительности. И раньше случались такие неприятности, но им, как правило, предшествовали либо незначительный ушиб, либо длительная нагрузка. Сегодня произошло, как говорится, на ровном месте. Я остановилась, прислонившись к высокому парапету тротуара. На раскидистых платанах выводили трещотку стрижи. Им удавалось перекрикивать рёв мчащихся автомобилей. И тут меня осенило. Пыльный автомобиль умчался совершенно беззвучно. Я видела, как он прибавил скорость на клумбе, словно желая побыстрее скрыться. За эти несколько секунд он не произвёл ни рёва мотора, ни шуршания автомобильных покрышек. Полная тишина, которая сразу же взорвалась обычным городским шумом по его исчезновению.
Вечером разыгралась моя мигрень. Пульсирующая боль, остро отдавала в левый глаз. Ночной сон не состоялся. К счастью, современная медицина изобрела химические средства борьбы с этим древнейшим недугом. К утру боль ушла.
Наступила суббота, день домашней уборки. В одном из выдвижных ящиков обнаружилась небольшого формата книжечка - «Евангелие и Деяние Апостолов» на итальянском языке издательского дома San Paolo. Я открыла её наугад и попала на страницу, где красными буквами пестрело название раздела «Gli apostoli e Simone mago». В ту минуту мне стало совершено ясно, каким будет рассказ о Гоголе и его пребывании здесь. К слову сказать, в последующем сколько бы раз ни открывала найденное Евангелие, вышеназванная страница больше не случалась.
Я приступила к написанию и, чтобы иметь полное представление о местах, где побывал великий писатель, посетила гостиницу Марторелли, парк и дворец Киджи, церкви Санта Мария Ассунта и Сан Никола, побродила по лабиринтным улочкам Ариччи и многим окрестным местам. Я даже прикоснулась к мраморному саркофагу Симона Мага, украшенного двумя барельефными львами и поразившего меня своими размерами. А ещё омыла руки в фонтане Трёх трубок, над которым та самая лапидарная плита.
В бывшей гостинице открыли музей. Он маленький, хотя расположен на двух этажах. Комната-шкатулка, позвольте так именовать её, сохранилась достаточно неплохо. Несколько пострадала роспись с вмонтированным зеркалом-озером. Причиной тому стал камин, располагавшийся рядом. В одной из небольших комнат выставлены портреты знаменитостей, останавливавшихся на постой. Среди них чёрно-белый Гоголь.
Большая часть строения перешла другим владельцам. Так, на первом этаже, где раньше был обеденный зал, сегодня размещается аптека. В ней всегда людно. Но, как не странно, мало кто из местного населения знает, чем славится крохотный музей, и какой гордостью для них является. В противовес, никто не проходит мимо полуподвального магазинчика, расположенного здесь же, где продаётся неизменная поркетта. Воистину - «О времена! О нравы!».
Когда черновая работа по написанию шла к завершению, я выбрала день и вновь поехала в Ариччу. Необходимо было сделать несколько фотографий, чтобы придать большую достоверность рассказу.
Древние застройщики Ариччи не предполагали, что однажды возникнет потребность в парковках для автомобилей. И действительно, в старой части города, где все улицы сплетены в густой клубок, их просто нет. Вместительную парковку открыли в лощине под мостом, увидеть который не довелось Гоголю.
Подъехав сюда, в глаза бросились вертолёт, набирающий высоту, машина скорой помощи и группа полицейских. Я узнала о случившемся. Молодой человек, сознательно бросился с моста, чтобы свести счёты с жизнью. Ему это удалось.
Самоубийц через арочный мост прошло немало. Статистику стараются не оглашать, но два-три случая в году имеют место, и от населения этот факт не скрыть. Очутиться у моста в момент трагедии пришлось только однажды, работая над «Размышлениями…», навеянным стечением обстоятельств, согласитесь, довольно странных.
Возвращаясь из Ариччи, решила не взбираться к запруженному центру. Повернула в сторону аппиевой дороги, что пролегает в долине, и где до сих пор виднеются местами древние руины. Даже арка «седло дьявола» стоит там, где прежде. Не знаю, изменилась ли она со времён Гоголя. Её бережно огородили, вплотную уже не подойдёшь.
Разбитая дорога уводит в сторону Коллэ Пардо, тянется вверх поначалу плавно, затем всё круче, скрываясь между деревьев, образующих тенистую галерею. Признаки цивилизации, в виде асфальта, появляются почти в конце подъёма. Это так называемый холм Венеры. Ещё метров триста, и – мой дом.
Я дописываю последние строчки и мучаюсь последним вопросом. Каково значение символа трапеции, подвешенной в круге? Ответ может дать только одно существо во Вселенной. Если снизойдёт.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
В катакомбах Вечного города находится самое древнее изображение Симона Мага и Святого Петра, что подтверждает реальное пребывание их в Риме. Симона Мага мастер запечатлел, подметив его особенность – слегка зажмуренный левый глаз и неточный взгляд с широким захватом. В чём суждено было убедиться бессмертному Николаю Васильевичу Гоголю.
Добавить комментарий