Память войны. Из переписки моих родственников в военные годы. Часть 6. В Перми

Публикация и комментарии Ирины Роскиной[1]

С.Д. Спасский

         22 января 1942 года поэт Сергей Дмитриевич Спасский вместе с Вероникой - своей дочерью от первого брака, чья мать была в заключении, и свояченицей Кларой Гитмановной Каплун выехал по Ладоге из Ленинграда. После нескольких дней в Ярославле, где эвакуированных подлечивали, давая передохнуть перед дальнейшей дорогой, они оказались в городе Пермь, тогда называвшейся Молотов. Как и большинство деятелей культуры, эвакуированных в Пермь, поначалу они разместились в гостинице «Центральная» на улице Сибирская.

Моя будущая мама, тогда четырнадцатилетняя Наташа Роскина с восьмилетним братом Алешей – сыном Спасского от Надежды Давыдовны Рабинович-Роскиной, которой к тому времени уже не было в живых, и с бабушкой Розой Наумовной Рабинович находились неподалеку от Молотова в лагере для эвакуированных детей ленинградского Литфонда в деревне Черная.

Сергей Дмитриевич писал Наташе:

Дорогая моя Тусенька[2]! Я немного прихворнул. В день, когда была у нас в прошлый раз Лидия Давыдовна[3], у меня неожиданно отекли ноги. Доктора, присланные начальством, полагают, что это от сердца. Хотя с другой стороны сердце здоровое. В общем не понять в чем дело, просто еще какой-то отголосок Ленинграда. И всё проходит, когда я лежу. Вероятно, мне нельзя было еще много ходить. Все это неприятно тем, что я вынужден все время откладывать поездку к вам. А очень хочу повидать тебя и Лешеньку. Понимаю, что и тебе не просто сюда ездить. Но огорчился, когда приехала сюда на несколько дней Алла Вальдман[4]. И одна из Д'Актильевских девиц[5] болтается здесь чуть ли не целую неделю. А мы с тобой не видимся столько времени, будто живем на расстоянии тысячи километров. И остается нам только переписываться. Какие же у меня новости? Народа вижу мало, за исключением тех, кто заходит в гостиницу. Навещает нас Ида Исааковна с Сережей[6]. Вчера пришла ко мне Лиля Юрьевна Брик[7]. Она живет с мужем[8] в Курье[9] уже с июля месяца. У них две чистых комнаты с электричеством и радио, и она обещает присмотреть там что-нибудь и для нас на лето. Я не отказывался, так как будущее мое пока неопределенно, а летом жить где-нибудь за городом надо. В районе Черной, насколько я убедился, устроиться хорошо трудно. Вместе с тем я написал письмо и в Тбилиси. Буду ждать ответа. Мои родители пишут опять, что, по словам брата[10], в Тбилиси прекрасно. Даже сейчас масса фруктов, яблоки стоят 10 р. кило. Обилие мандарин и сушеных фруктов. Свинина – 30 р. кило. Так же рассказывала о Тбилиси и Брик. Ей передавал поэт Василий Каменский, отправивший в Тбилиси свою мать[11]. Моя мечта – забрать вас из Лагеря и поехать в Тбилиси. Но, конечно, это возможно не скоро. Надо отдохнуть, пожить здесь, м. б., провести здесь лето и двинуться на юг осенью. Для этого необходимо много денег. Сейчас с деньгами у меня плохо. Жизнь в Молотове стоит мне очень много, а не зарабатываю я ничего. Поэтому несмотря на болезнь и постоянный шум в комнате, я все-таки начал понемногу работать. Хочу сдать книгу стихов в издательство и набрасываю пьесу[12]. Если удастся наладить дела, можно будет осуществлять большие планы с переездами. Помимо работы, читаю книги по русской истории. Почему-то очень меня занимает период смуты[13]. Очень интересует Дмитрий Самозванец, о котором тоже неплохо было бы написать пьесу, помимо уже существующих на эту тему. Все мои занятия несколько отравляются видом Вальдман, невыносимо действующей мне на нервы. Да и бедная Белла не очень способствует вдохновению.      Вот, Тусенька, тебе большое, можно сказать, деловое письмо. И все-таки, милая, если б ты как-нибудь выбралась сюда. Можно переночевать здесь, тогда поездка будет менее утомительной. Крепко тебя целую и люблю. (4 марта 1942)

Gostinica_Centralnaya.jpeg

Милая моя Тусенька! Если будет у тебя охота и попутчики, приезжай, солнышко в воскресенье. Мне сейчас в Черную не выбраться, а видеть тебя очень хочется. Бабушке об этом пишу. Крепко тебя целую. Сережа. 26 марта[ 1942]

Дорогая Роза Наумовна!

                К сожалению, не могу приехать в ближайшие дни, чувствую, что мне это трудно. Да и делам конца нет. Хотя положение в смысле жилья и работы очень неопределенное. Во всяком случае в Черную мы решили пока не ехать. Заберемся туда только в самом крайнем случае. Поцелуйте Лешеньку. На следующей неделе надеюсь все же выберусь. Просьба – отпустите Наташу на воскресенье, если будут попутчики. Ваш С. Спасский (26 марта [1942]) 

Милая моя, дорогая Тусенька! Ты не можешь себе представить, как я хочу тебя видеть и как я о тебе соскучился. Сегодня встретился с Зоей Александровной и обрадовался ей очень, так как это единственный человек, с которым я мог поговорить о тебе. Очень у меня почему-то неспокойная душа за тебя, все кажется, что ты чувствуешь себя плохо, скучаешь и томишься в лагере. Может, я ошибаюсь, было бы очень хорошо, если бы мои представления были бы не верны. З<оя> А<лександровна> обещала меня известить, когда можно будет приехать в Черную и сказала, что постарается меня как-нибудь устроить у себя. Буду ждать от нее с нетерпением известий. Сейчас совершенно потерял всякое представление, можно ли к вам приехать и поэтому обещание З<оя> А<лександровна> меня очень обнадежило. Ужасно нелепо жить так близко и не иметь возможности встретиться и поговорить. Говоря по совести, тебя мне очень не хватает, хочется рассказать тебе о всех делах, вообще хочется, чтобы ты была рядом. Надеюсь, что хоть летом мы будем видеться чаще и, может быть, проведем его вместе. Последнее время я ужасно занят. Постоянно выступаю, превратился в какого-то эстрадника. Концерты, объединенные разными определенными темами, в которых я читаю стихи. Выступления по разным клубам и аудиториям в городе и за городом. Недавно ездил на автобусе в какие-то Верхние Муллы[14]. С 11-го числа проходили вечера памяти Маяковского[15]. Я выступал[16] с Бриками и редактором Маяковского Катаняном. Выступали несколько вечеров подряд. Я читал все свои стихи, посвященные Маяковскому. Выступал и по радио, причем кроме своих стихов, читал «Солнце» и «Во весь голос» Маяковского. Завтра разговариваю о Маяк<овском> с пионерами в Доме пионеров, а вечером очередной концерт. На следующей неделе выходит новая программа, для которой спешно пишу стихи[17]. 27го в 6 ч. 10 мин. [неразб.] состоится литературная передача по радио, в которой мне отведено минут 15-20. Так в основном проходит моя жизнь от выступления к выступлению, не считая, конечно, того, что я все-таки понемножку пишу и стихи, и свою злополучную, застрявшую на полпути пьесу. Я получил ордер на комнату в довольно хорошем доме и недалеко от центра. К сожалению, комната проходная и небольшая, но очень чистая и в чистой квартире. Есть водопровод, что здесь не часто встречается. Электричество не работает, но я надеюсь, что мне включат. Хозяева были поначалу очень против нашего переезда и в знак протеста вытащили всю мебель, оставив нам голые стены. Пришлось раздобывать все – купили мы две железные кровати, две табуретки выменяли на хлеб. На хлеб и за деньги раздобыли стол и шкафчик. Фактически мы еще не переехали, так как пришлось постепенно собирать все оборудование. Теперь почти все на месте и переедем не позже 20-го. Начинается новый период Молотовской жизни. Хозяева постепенно примирились со своим несчастьем, и, я надеюсь, жить с ними мы будем мирно. Адрес мой: ул. Кирова д. 13 кв. 20. Таковы наши новости. Все эти дела связаны были с большими хлопотами, и я подчас очень устаю. Хочется мне отдыхать и ни о чем не думать. Вообще же я поправился совершенно, вполне здоров. Окреп настолько, что протащил сам на своих плечах тяжеленную железную кровать из «Пассажа» на квартиру – расстояние не меньше полутора километров. Если бы мне раньше сказали где-нибудь в Жихареве[18] или в Ярославле, что я буду способен на такой подвиг, я бы не поверил. Из Ленинграда были довольно невеселые вести о сильной бомбардировке с воздуха[19]. Бомбили корабли на Неве и повредили здания Электротока[20] и Куйбышевскую улицу на Петроградской стороне.            Здесь затевается книга об эвакуированных детях[21]. Возможно, в связи с этой работой я поеду в мае на несколько дней в Кунгур[22]. Кстати, в этой книге будут печатать и рассказы, воспоминания, стихи детей. М. б., ты написала бы что-нибудь о ваших путешествиях прошлого года и о лагерной жизни[23]. Тусенька, дорогая, целую тебя много-много раз. Хочется крепко обнять тебя и тихо и долго разговаривать с тобой о наших делах. Не думай, что я забыл тебя от того, что я не писал так долго. Письма такая слабая замена живого непосредственного общения. Но сегодня, увидев З<ою> А<лександровну>, я почувствовал, что не могу не обратиться к тебе. Надеюсь все же, что скоро увидимся. Буду ждать вестей от З<ои> А<лександровны> и, если ты напишешь, то и от тебя. Еще раз целую тебя, моя любимая девочка. Твой С. (18 апреля 1942).

       Вроде бы письма ласковые, а если посмотреть, что Роза Наумовна рассказывала в письмах к дочери Лиде в Верхнюю Салду, - получается, что Спасскому было совсем не до этих детей:

Наташа провела три дня в Молотове. Спала Наташа у С<ергея> Дм<итриевича> и рассказывала, что у них чудесная комната, они ее огородили, залита солнцем, со всеми удобствами, что для Перми редкость, метров 15. Самое пикантное, что С<ергей> Дм<итриевич> об Алеше Наташу не спрашивал, а она сама стала ему рассказывать. У С<ергея> Дм<итриевича> конфликт с лагерем: он не хочет платить за январь-апрель, так как в это время переезжал, болел и ничего не зарабатывал, а с мая он снова платит. Бешелев[24] не согласен с такой постановкой вопроса и не знаю, чем этот инцидент кончится. Мотя[25] продолжает присылать, так что я за Наташу плачу в лагерь. Живут Спасские очень хорошо, стол у них обильный, а Клара Гитм. привезла много белья и хозяйственных вещей, вероятно здесь ни у кого нет столько имущества. Она молодец, надо ей отдать справедливость, а как я подумаю, как я выехала и что я привезла, то хочется себя высечь. Нет оправданий. (7 мая 1942).

         У С<ергея> Дм<итриевича> тоже все очень благополучно. Наташа гостила там два дня и говорит, что они очень хорошо питаются и у них все есть. При Наташе был разговор о Тифлисе, куда С<ергея> Дм<итриевича> очень приглашают[26], он пока решил ждать до осени, а Клара Гитмановна сказала: «вот поедем в Тифлис, потом и вас выпишем». Наташа об этом говорила с горькой иронией и прибавила: «Они и не думают брать нас с собой». Если бы не вопрос об Алеше, то вообще можно было бы махнуть рукой на поддержку С<ергея> Дм<итриевича>, но ведь все же это отец, и мне хочется, чтобы Алеша имел родного отца, раз он у него жив. Бедный ребенок, как мало он видит ласки или даже внимания со стороны отца! А Веронику будут обучать музыке, у них уже есть пианино. У меня душа разрывается, когда я сопоставляю, как отец относится к ней и как к Алеше. Мне стыдно здесь в лагере, где все видят, что отец не навещает мальчика и скоро два месяца, что он его не видел. Вероятно, я виновата, что сначала оставила Алешу у себя на воспитание. Оправданием мне служит только то, что 4 года назад жива еще была Софья Гитмановна[27], и я знаю, что Надюша не отдала бы ей Алешу, если бы она могла мне подать знак из другого мира. И в результате я, может быть, сама лишила Алешу отца; тогда ему нужны были бабушка и Нюша, а теперь ему нужен именно отец. Просто не знаю, как выбраться из тупика, куда мы попали. Наташа нежно любит Алешу и им расставаться тоже не следует. Живу, зажмурив глаза, может быть к августу что-нибудь выяснится. Крепко вас целую. Пишите. (13 мая 1942)

         Почти третий месяц, что Сергей Дмитриевич не видел своего сына и хоть бы что! Мне стыдно в лагере перед окружающими. Бедный Лешенька так хорошо это чувствует и не тянется к отцу, как будто у него и нет отца. Он мне носит свой хлеб, так как знает, что у меня 400 гр, а у него больше, хотел копить мне сахар, но я запретила. (27 мая 1942)

Izba_v_kotoroy_razmeshchalsya_internat_evakuirovannyh_leningradskih_detey_v_derevne_Chernaya.jpg

         Жизнь в Черной становится тяжелее. Роза Наумовна задумывается о переезде к сыну в Йошкар-Олу:

         Лидуся, ты пишешь, что если будет хороший урожай, то мы сможем приехать к вам. Я этого боюсь, потому что даже при хорошем урожае мы с детьми осенью съедим овощи, которые могут вас кормить в апреле и мае 1943 года. Очень тяжело садиться на плечи даже к родной дочери, и в этом отношении, пожалуй, правильнее поехать к Гоге: там есть рынок, на котором месяц назад ведро картофеля стоило 50 р., а теперь дешевле. Подумай за меня, обсуди с Марой – что делать? Поеду в Молотов, поговорю с Серг. Дм. И страшно детей от лагеря отрывать и страшно мне здесь оставаться. А между тем уже июль. Скоро осень. (4 июля 1942)

Оскорбленная отношением Сергея Дмитриевича Наташа считает, что нужно уезжать:

         Дорогая тетя Лидочка, ты пишешь, что считаешь нашу поездку к Гоге неосуществимой. Но ты напрасно считаешь, что хорошо знаешь нашу обстановку. Ты уехала, когда бабушка получала два обеда из двух блюд и пол-литра молока. Теперь она получает один обед, состоящий из маленькой порции супа или жидкой каши. Хлеба ей, конечно, мало. Никакого молока ей не дают давным-давно, а она иногда достает, но сама почти не пьет. Больше нет ничего, разве что зеленый лук и иногда редиска. Выглядит она так, что все ужасаются, похудела и постарела очень. Все решительно говорят, что мы должны ехать. Сергей Дмитриевич, тетя Белла[28] и Зоя Александровна[29] категорически настаивают на отъезде, несмотря на те причины, о которых ты пишешь. Гога там может получить квартиру из двух комнат в доме типа вашего, так что квартирные хозяева останутся в стороне, а хуже они Перминовых или нет, неизвестно. Ты не знаешь, что они делали, когда выживали бабушку, и сколько оскорблений она там слышала. Я, по крайней мере, считаю, что хуже быть не может.

         Нам в лагере тоже условия очень ухудшились, мы голодные и злые, работаем в колхозе и на огороде и собираем грибы и ягоды для лагеря. У меня на лице пошли какие-то нарывы, сейчас уже третий, причем они очень глубокие и болезненные, распухает лицо, вообще невесело. Нас перевели в здание младших школьников, в комнате 18 человек, все кричат, не переставая, я раздражаюсь очень. Зоя Александровна здесь почти не бывает, все время в Перми, страшно занята, очень плохо выглядит и очень устает, конечно, ей не до меня, и вообще я удивляюсь, как она еще может уделять мне так много времени, внимания и теплоты. Я люблю ее еще больше, чем раньше. Ирина Павловна[30] очень голодна и в мрачном настроении.

         Это тебе лично.     С С<ергеем> Д<митриевичем> только одни неприятности, я ему все сказала, что я о нем думаю, все решительно. Мне кажется, если бы мне такое сказали, я бы сквозь землю провалилась, а на него не произвело никакого впечатления. Он ничего не отрицал и ничего не утверждал. Вообще выслушал меня и ответил довольно равнодушно и спокойно. И я очень хочу держаться от него подальше. Оцени эти мои слова как полное отречение. Ну, вот все, что я могу тебе написать. Суди сама о нашем положении здесь и о моем настроении. На возвращение папы я уже не надеюсь теперь совсем. Прости мне резкость и мрачность письма, но я чувствую себя сейчас совершенно расстроенной. Пиши мне, пожалуйста, когда еще писем нет, то вообще можно пойти и броситься под поезд. (28 июля 1942)

         Спасский погружен в свои планы:

 .

         Дорогая Роза Наумовна! Вчера я возвратился после двадцати двухдневного путешествия по району. Было все довольно сложно и утомительно. Передвижение пешком и на телегах, ночевки на сеновалах и в избах на полу, выступления в клубах, в поле, избах. Словом, впечатлений, самых различных, очень много. Места я повидал очень красивые и сильно проветрился. Вдоволь накупался в реках, несмотря на холодные дни.

         Вернувшись, узнал, что вызов в Москву мне прислан. Собираюсь я выезжать в первых числах сентября. Сейчас еще трудно сказать когда, так как нет Соколова-Микитова[31], с которым, вероятно, поеду вместе. Но предположительно, что будет это числа 4 или 5 сентября. Сколько я пробуду в Москве тоже неизвестно. Хочу не задерживаться надолго. Надо приниматься за большую работу, кончать книгу. Предполагаю, что в среднем пробуду в Москве с неделю. Тогда вся поездка займет не больше двух недель. Таковы мои предварительные планы. Разумеется, мне хотелось бы Вас повидать до отъезда в Москву и во всяком случае не разминуться совсем с Вами и с детьми. Поэтому, если будет у Вас возможность приехать к нам, приезжайте обязательно. Если же это трудно, я постараюсь выполнить Ваше поручение и привезти из Москвы вещи. Слышал, что у Наташи есть обнадеживающие вести об А.И.[32] и очень этому обрадовался. Как-то поживает сейчас Лешенька? Настанет все же время, когда он будет жить у меня. Крепко целую Алешу и Наташу. Шлю Вам сердечный привет. Ваш С. Спасский. Посылаю очередные двести. (28 августа 1942)

         Может быть, не только послеблокадное физическое и душевное истощение, но и эгоцентризм поэта? Все-таки он был поэт и мне дороги многие его строки. Особенно посвященные в 1930-х годах Наташиной и Алешиной маме:

Негодовать ли, роптать ли, гордиться,

                                Если любовью отыскан такой,

                                Изображенья ее на страницы

                                Я низвожу осторожной рукой.

                                Чем мне украсить ее? Лепестками

                                Роз? Так являлась она в старину,

                                Факела продолговатое пламя

                                В пальцы вложить, или над волосами

                                Остановить голубую луну?

                                Нет, повелительницы в пышном мире

                                Звезд и садов мне черты не нужны.

                                Труженица в коммунальной квартире.

                                Шум примусов в коридоре. Четыре

                                Оберегают от ветра стены.

                                Жарко дыхание детских кроваток,

                                Маятник бродит по клеткам обой,

                                Ноги набегались за день и краток

                                Отдых. Внезапен возврат лихорадок,

                                Страсти, что нас заклеймила с тобой.

                                И пробуждения без опоздания

                                Лестница. Изморозь в складках двора.

                                Волны трамваев. Колышутся здания.

                                Лязг телефонных звонков. Заседания,

                                - Вот что до горла подступит с утра.

                                Что ж? Эту жизнь без прикрас, без уступки

                                Неумолимую разве отдам?

                                Так пробегай же в коричневой шубке,

                                Вечно в движеньи, в улыбке, в поступке

                                По неподатливым нашим годам.

                                - Да, мы явились на пир спозаранку,

                                Заготовители нового дня,

                                И не фасад украшаем, изнанку,

                                Что ж испугает тебя, горожанку,

                                Что обезволить посмеет меня?

                                И утомлением пренебрегая,

                                Выпрямлюсь, не задохнусь на ветру,

                                Лишь оглянись на меня, дорогая,

                                Руководящая дух мой к добру.

И.И. Гринберг

         Сестра мужа Лидии Давыдовны, переводчица Изабелла Иосифовна Гринберг выехала из Ленинграда 6 февраля 1942 г. В Перми ее поселили в Центральной гостинице. Своими впечатлениями она делится с братом и его женой в письмах в Верхнюю Салду:

         Из моих открыток вы знаете, мои дорогие, что живется мне так себе. Комнату на троих я все еще не выхлопотала, а приходится жить в (простите! – впрочем лучше писать поскромнее, хотела выразиться, но во вовремя остановилась!)... в комнате с восемью другими тетками помимо меня. Это так мучительно, что реву я почти каждый день. Нервы и так совершенно растрепаны, и так хочется, хоть немного побыть одной, а это невозможно! Ни почитать, ни поработать , ничего – тесно, неопрятно, шумно. Сейчас я нажала всё, что могла – заместитель председателя облисполкома хлопочет, обком партии хлопочет, а толку никакого. Чувствую себя все еще отвратительно, продолжаю худеть, сильно температурю, одно время температура каждый вечер доходила до 38-38.2, сейчас 37.5-37.6. С питанием тоже стало гораздо хуже, наша «особая» столовая еще не отремонтирована, а вырезать талоны я не хочу, поскольку я по закону не должна их вырезать, и поэтому обедаю вообще только тогда, когда кто-нибудь из добрых знакомых дает мне пропуск в столовую Кировского театра. С 20-го обещают открыть нашу столовую, тогда я буду обедать как человек. В общем настроение у меня неважное, чувствую себя бездомной, одинокой и никому-никому не нужной. Что-то жить стало скучно и неинтересно. Впрочем, не обращайте внимания на мои причитания – это все оттого, что нет комнаты.

         Я работаю, но все это очень бестолково и расплывчато – я никак не могу понять, что мне надо делать, какие мои функции – и этого не знает никто. Зато я стала вхожа в высокие сферы – облисполком, обком, горком и т. д. По карточкам я все же кое-что получаю, а хлеб я и наполовину не съедаю и меняю его на молоко или на вещички. Так, приобрела за 1,2 хлеба и 10 р. хороший алюминиевый бидон, сейчас нацеливаюсь на таз. Обрастаю понемножку!         Теперь у меня довольно много работы на машинке, но писать почти не приходится – восемь человек не любят почему-то, когда над их головами разносится симфоническая музыка машинки!

         Спасские получили комнату 18 м² на частной квартире, не в гостинице, но хозяйка стерва и жизнь им предстоит не розовая. Они еще не переехали, все оттягивают этот радостный момент!

         Муж Нади Фридланд дома с 1-го апреля[33]. Она ужасно счастлива и я очень рада за нее и за него. Сможет ли он выбраться сюда - не уверена. Приехал Мокульский[34], потом муж Берты Левиной – Лева Левин[35] (брат Дуси), в довольно приличном состоянии. Все, кто приезжают из Черной, спрашивают про тебя и про ребят и просят кланяться. Вайсман[36] забрал девочку и сегодня уезжает в Алма-Ату. (17 апреля 1942)

Я вам написала длинное письмо, насколько я помню, минорного содержания. Не обращайте внимания: все это от неустройства в жизни. Я все еще живу в комнате, где нас девять человек, плюс гости по вечерам, итого 48! Это, пожалуй, самое мучительное: я ни минуты не могу побыть одной, не могу работать, не могу читать, ничего... А я-то привыкла всегда жить одна. Конечно, от прежних привычек давно пора отвыкнуть, но этот процесс отвыкания протекает довольно остро. Чувствую я себя довольно неважно: всё ко мне цепляется, сейчас очередной грипп, из носу течет, кашель и хрипота. Все это без особенно высокой температуры, а зато до этого была одна только высокая температура (до 38,3), без каких-либо явлений. Не помню, писала ли я вам, что врач в поликлинике, выслушав меня со злобой (типичный пермяк),[37] сказал: «А у вас, ленинградцев, такое делается в организме, что ничего не понять». Одно ясно: верните меня в прежние условия и я, пожалуй, соглашусь еще пожить! Но почему-то прежние условия не возвращаются.В гостинице шумно, сумбурно, по-вокзальному суетливо. И это очень утомляет.

         В Черной все благополучно. Кормят детей уже гораздо лучше. Я по мере сил стараюсь побаловать Алешу и Наташу. Дорогой папуля этого отнюдь не делает, а я из протеста посылаю им прянички и подарки. Наташа, по словам Зои Александровны, очень болезненно переживает эту холодность С<ергея> Д<митриевича>. Но что делать?! Думаю, что тут не без Клары! Они теперь живут на частной квартире, у них очень хорошо и уютно и они, видимо, очень довольны. Он много работает, а она заправляет всем домом. Вообще я многое могла бы порассказать о них – и в особенности о ней, но эта промокающая бумага всего этого просто не вынесет! Р<оза> Н<аумовна> человек сдержанный, но я понимаю ее чувства и настроения. Так хотелось бы чем-нибудь помочь, облегчить ей жизнь там. Собственно даже не самую жизнь, а моральное ее состояние. Зоя[38], видимо, очень любит Наташу – она так тепло о ней говорит, что я очень рада этому.

         У меня к вам просьба, товарищи: если от вас люди ездят в Молотов, пусть заглядывают ко мне, у меня всегда кое-что для вас может найтись. Ведь я все-таки живу в почти-столичном городе и с моими талантами кое-что раздобываю из того, что может скрасить нашу бедняцкую жизнь. Вы же – жалкие провинциалы, у вас одни интересы – картошка и мука, а мы выше этого – о картошке даже и не мечтаем!

         Я за это время сделала несколько чрезвычайно ценных приобретений, которые вызывают зависть всего многомиллионного населения Центральной гостиницы, а именно: шайка (он же таз), большой, оцинкованного железа, новехонький! (1.5 кило хлеба!), бидон для молока, кружки, образцы которых (75%) я посылаю вам, и чайничек фарфоровый, который не посылаю. Могу заботиться и о вас – но без доставки на дом. Кстати, мой адрес: Молотов, областной, ул. Карла Маркса д.9, Центральная гостиница, комната №175. (Впрочем, последнее не важно, письма все равно по комнатам не разносят). (25 апреля 1942)

         Дорогие! Вчера получила ваше письмо по почте, а сейчас была у Евгении Ивановны и получила посылку. Глупые вы, честное слово! У вас у самих ничего нет, а вы от себя отрываете. У меня другое дело – я одна и получаю все же довольно много. Так что вы по мне не равняйтесь, пожалуйста. Правда, пока обеднела и я – все майское съедено дочиста, а июньское все еще впереди. Но к счастью, сейчас такая жара, что ничего в глотку не лезет – и это единственное спасенье. Кроме того, вчера отправила в Ленинград с летчиками посылочку сложила туда все остатки всего, имеющегося в наличии и два кг круглого хлеба[39], взятого в долг. Но это так приятно – делать для Ленинграда посылку, что хочется послать туда буквально все.

         Что же касается лично меня, то у меня жизнь проходит в суете. Комната очень хорошая, чего не могу сказать о сожителях. Люба лучше и порядочнее Нади, но она груба и хамка, а Надя просто сволочь – воспитанная и рафинированная. Надолго ли меня хватит – не знаю. В комнате вечно народ, о работе нечего и думать, я готова рыдать от злости. Правда, много ходит ко мне народу – и по книге и по личным ко мне чувствам – это просто ужасно. Кроме того, и это самое страшное, у нас в комнате кроме кроватей есть диван. И вся Черная считает его своей собственностью. Каждое утро в 7 ч. 15 мин. нас будит очередной Черняк с отпрыском или один и, радостно поглядывая на черное чудовище, говорит: «Ах, у вас диван! Можно значит переночевать?» И ночует! А выкинуть его тоже нельзя, в нем ящик, куда мы уложили теплые вещи в нафталине. Вот и страдаем молча. Правда, не всегда молча – иногда меня прорывает и я начинаю бросаться на людей. Вообще, слухи о моем хорошем характере, как оказалось, очень преувеличены, как оказалось – условия эмиграции мне не по плечу. Я веду себя как типичный Дон-Кихот, требую справедливости, скорблю о подлостях и т. д. и т. д., а люди кругом – ух, брр!

         О Черных тебе, наверное, пишет Роза Наумовна. Там очень голодно и все, кто может, хотят устраиваться в Молотове. Муж Ирины Карнауховой, приехавший недавно, уже устроился на работу и получил комнату, пропишется здесь для карточек и Ирина.

         Приехала Марина Катенина[40], вот она приятная женщина. Она живет в гостинице, в 175 комнате, в той, где я жила раньше, но все время гостит у нас. Я ее очень люблю, но... Короче говоря – сказать нечего. (2 июня 1942)

Посылаю вам для души мой рассказ, взамен сладостей, каковых у меня, к сожалению, совершенно нет. Ничего съедобного не посылаю, так как кроме огурцов и малины ничего послать не могла бы. Нас что-то перестали отоваривать и баловать и, прямо скажем, переполнением желудка мы не страдаем. Впрочем, вру – жаловаться стыдно, и я искренне говорю, что я согласна жить так до конца войны, только бы не стало хуже. Столовая у нас более чем приличная, обычно все же четыре блюда: суп, салат, или два яйца или яичница, и каша или оладьи, или колбаса с кашей, или еще что-нибудь такое, и чай. А сегодня была белоснежная кулебяка с рисом и яйцами, помимо жареной колбасы с гречневой кашей и свежих щей. И еще – 200 гр хлеба, а главное, что все это без выреза талонов! Кило хлеба (800 гр по карточке и 200 гр в столовой) я, конечно, не съедаю и меняю остающиеся талоны на что-нибудь – на ягоды или на картошку, на молоко и т. д. Сейчас в последние дни хлеб сильно подешевел, как и табак. (Его цена 180-200 руб. пачка, а ведь еще совсем недавно было 350-400 руб.) Не пугайтесь, посылаемый вам табак я получила по номиналу, и поэтому курите его с полным удовольствием. Но если вам понадобится еще, я тут же достану вам, за ваш счет, разумеется. Жизнь здесь все-таки требует кое-каких средств, и я со страхом смотрю на свои тающие миллионы. Пока что оснований для тревоги еще нет, денег у меня еще достаточно, ну, а что покажет будущее, посмотрим. Я же кое-что все-таки зарабатываю – изредка получаю зарплату. О моих служебных делах писала подробно в последнем письме – повторяться не буду. В общем, работой я довольна и я надеюсь, что новый оклад в 850 р. и высокое звание редактора, я приму не без некоторой законной радости. Но, откровенно говоря, я почему-то не особенно верю оптимистическим словам моего высокого начальства, зам. предисполкома, который уверяет меня, что «деньги он где-нибудь все же раздобудет!». Пока я с 15 июля не только без новой зарплаты, но и без старой! Ну, поживем – увидим!

         Чувствую я себя сейчас неплохо. Нервы только очень плохие – ну, этому виной, конечно, моя «тихая» обитель! Это что-то немыслимое! Приехал Яков Иванович[41], муж Нади, и хотя он формально живет в другой комнате, он наш очень и очень, мягко выражаясь, частый гость! Две недели жила у нас и дочка Нади[42], а с понедельника дней десять будет жить сын Любы, препротивный ребенок[43]. И они уже сами удивляются: «Изабелла, у вас портится характер!» Интересно, с чего бы это?! (13 августа 1942)

         Во-первых, благодарю за поздравление, этот день неожиданно «прозвучал» в Молотове – и мне были устроены настоящие именины. Собрались гости (человек 15!), принесли подарки! И я их даже роскошно угощала! Угощение состояло из хлеба (тогда еще черного), нарезанного ломтиками, изящно покрытыми соленой горбушей, двумя яйцами, растертыми с зеленым луком, рыбными консервами, сохранившимися еще с июля месяца. Надя Фридланд сварила в титане картошку, я украла в столовой уксус, и она сделала картофельный салат. Я сварила черный кофе, для желающих было молоко и восемь белых пряников были разделены на тысячу мелких кусков. Короче говоря, пир был на славу и до сих пор люди, не приглашенные, попрекают меня, что я их не звала. Была у меня и Ирина Щеголева, которая ко мне относится более чем мило и тепло. Кстати новость – Лида, бывшая Щуко, ныне Браудо, родила дочь несколько дней назад. Но это к делу не относится.

         Я снабжаюсь по тому же приказу, что и ты, Мара. Карточку я получаю Р-2[44] – это значит 600 гр хлеба (раньше я получала 800 гр), 400 гр масла, 400 гр сахару, 1200 муки или крупы, 1800 мяса или рыбы. Имею закрытый распределитель, но дают в нем мало чего – 100 гр масла и 200 гр сыра каждый месяц (в этом пока не дали), какое-нибудь печенье иногда, водку и табак ежемесячно. Сейчас мне только что сообщили, что дают на пропуск одеколон. Это очень приятно. Кроме вышеуказанного, имею столовую без выреза талонов + 200 гр ком.[45] хлеба. Обеды хорошие: суп густой, вкусный, котлета с кашей, либо каша, либо колбаса, либо селедка, на третье – оладьи белые, либо кулебяка, либо пирог с чем-нибудь, например, с изюмом, и наконец, компот или чай, или молоко. Как видишь, жить можно. Что же касается иждивенцев, то дело неважно: к столовой их не прикрепляют, а к распреду – да, и отоваривают их наравне с основным работником. Все это должно относиться и к тебе. Правда, люди твоего ранга имеют у нас еще всякие пайки, которых мы, простые смертные, не имеем. В общем здесь жить можно, особенно мне одной. Вместо хлеба иногда дают пряники (75%) или сдобные галеты (50%), а в последнее время появился белый хлеб (100%), образец которого я вам и препровождаю. Правда, его дают только детям и больным, по рецептам, но мне удалось добыть для вас килограммчик. Кушайте на здоровье. Хлеба я не съедаю, у меня всегда есть запасец, хотела бы сушить сухари, да негде. Иногда меняю на молоко, но это не очень выгодно – кило за литр.         Ваши огородные достижения меня потрясли – 135 ведер картошки, это же очень много! Очень рада.

         Мои огородные дела таковы: неизвестно за какие мои заслуги Николай Леонидович Степанов и Мария Ивановна[46] без малейшего моего участия (если не считать бесконечных излияний в благодарности с моей стороны!) засадили на своем огороде полведра картошки и для меня.

         Розочку с детьми я отправила очень хорошо и не сомневаюсь, что доехали они благополучно. Они приехали из Черной рано утром, а в 2 часа уже сидели на пароходе, в каюте 2-го класса, трехместной. Продуктов у них было с собой вполне достаточно. Лагерь неплохо снабдил их. Мне было очень грустно расставаться с ними – заботиться не о ком и приходится все съедать самой. (28 сентября 1942)

         Милые, дорогие мои! И правда давненько я вам не писала. Жизнь моя сплошная фантасмагория. Как на вулкане. Во-первых, гостиница. Это такая суета сует, что и передать невозможно. Сейчас мне стало лучше, я наконец вырвалась из моего ада в обществе Нади Фридланд, и Любы Козеловой. Уехала в Москву Нина Гернет, и я перебралась на ее место к Наде Рыковой и ее сестре Кате Саяновой[47]. Надя Рыкова сейчас уже в Москве, так что мы с Катей вдвоем. Она целый день на службе, так что я целый день одна. Это такое блаженство, что я и передать не могу! Я хожу сияющая и все смеются. Жизнь моя в комнате №53 была совершенно невыносима, тем более, что последние два месяца я с Надей вообще не разговаривала. Причина – о, где ты перо Лопе де Вега! Или на худой конец Шекспира! Короче говоря, причина – ревность. Дикая страсть и дикая ревность увядающей женщины, к тому же бесящейся с жиру. Но все это, конечно, для личных рассказов. Одним словом я сейчас совершенно блаженствую у себя на 7-м этаже, а она на 3-м кусает себе локти от злости и втихомолку рыдает – ведь смысл ее жизни уехал вместе со мной. Но серьезно, она очень страшная женщина, абсолютно аморальная, опустошенная, жестокая и в одном отношении – маниачка. Рядом с ней Люба – мечта любви. Но о ней в другой раз.      Я много работаю: на радио, с Тыняновым[48], о чем я вам уже писала, а вчера нанялась на новую работу. Тынянова на днях перевозят в Москву, в Кремлевскую больницу, и моя очень интересная с ним работа естественно обрывается. Во всяком случае, с гордостью могу сказать, что если бы не я – III часть Пушкина он не смог бы сделать. Я ходила к нему в госпиталь четыре месяца через день, он писал, а я монтировала, дописывала, связывала отдельные части. Получилось очень хорошо, а мне эта работа очень много дала. Мне очень жаль, что он уезжает, но, конечно, для него это лучше – хотя я смотрю на его болезнь мрачно – это же рассеянный склероз и уже раз отнявшиеся ноги навряд ли будут опять действовать. Конечно, моя обычная «практичность» и тут не изменила мне: за четыре месяца работы с Тыняновым я ни одной копейки не получила, хотя должна была получать по 400 р. в месяц. Московский Литфонд, который должен был платить, отказался. Каверин[49] обещает похлопотать, но я боюсь, что это пропащее дело. Вообще живу я все время неплохо, но как и откуда – не знаю! Кое-что продавала, кое-что зарабатывала. А в феврале было у меня очередное приключение: Нади не было, Люба спала, а я на минуту вышла в уборную напротив нашей комнаты, не заперев дверь – и за это время у меня украли портфель со всеми документами и карточками, и 1300 р. денег, из которых 200 мои, а 1100 чужие, которые я должна была отнести одной знакомой, и еще вязаная кофточка. Это было 8 февраля в 11 ч.30 мин. дня! Я была просто в отчаяньи. На другой день (меня не было дома) какой-то дядюшка принес мой портфель со всеми документам до последней бумажки, пропусками в столовую, в закрытый распределитель, и даже с одной лишней, не моей промтоварной карточкой, но, конечно, без денег и без карточек. Но я была так счастлива, что не могу передать – шутка ли сказать, документы! Карточки мне сразу же полностью восстановили (что значит связи в высшем свете!), так что потеряла я только деньги, вязанку и много нервов. Но и с деньгами все в конце концов уладилось – выплатила всё полностью и даже довольно легко. Очень хочется мне вас побаловать чем-нибудь, но здесь сейчас ровно ничего нет, а на рынке астрономические цены. Я только вот теперь, в связи с деньгами, позволяю себе покупать мед и редьку. Сейчас начну получать раз в месяц какой-то паек, который до сих пор получали другие, «ведущие» писатели, говорят не плохой. И новая служба должна меня подкормить, а то я уж очень отощала. Здесь образовался недавно Ансамбль песни и пляски ремесленных училищ и школ ФЗО. Вот я буду заведовать литературной частью ансамбля и вести литературные занятия с ребятами. За это я буду иметь 800 р. в месяц, хлеб и питание в дни занятий (3 раза в неделю) и шевиотовый костюм!!! И работа живая, интересная – жаль только, что ходить довольно далеко – километра 3-4 – но летом это нестрашно. Да и трамвай изредка ходит, говорят злые языки. Завтра пойду туда в первый раз. Вообще надо сказать, что рвут меня здесь на части – положение у меня хорошее, только денег платят мало. Немножко я начинаю приодеваться. Из американских вещей я получила очень забавное «одеяло» – покрывало, связанное из разноцветных вязаных шерстяных квадратов. 96 квадратов и все разного цвета! Из этого одеяла выйдет, наверное, 3-4 кофточки, весьма пестрые. Но пока пороть не хочу, так как это очень яркое красочное пятно в комнате, а во-вторых, вязаную кофточку я тоже получила, и еще две пары чулок и теплое трико. В общем зимой не очень мерзла. А как вы все, мои дорогие? Получили ли американские вещи? Здесь давали всем эвакуированным и гораздо больше, чем я получила, но это обычная история. Я всё пишу о себе. Жду подробного письма. Напишите, что вам нужно – что смогу, достану.

         От Розочки письма получаю – так жаль ее, бедненькую! Сколько горя перенесла она!

         С<ергея> Д<митриевича> видаю редко и то без особенного удовольствия. Выглядит он великолепно, я просто не помню его таким. Зато Клара Гитм<ановна> сохнет совершенно – на нее страшно смотреть! У него страстный роман, о котором говорит весь город, с А.И. Поповой-Журавленко[50] – старой каргой. На днях Клара мне сказала, что, видимо, умерла Софья Гитмановна, так как письмо, которое она послала ей туда в больницу, вернулось с пометкой врача: «Вернуть обратно»[51]. Она в отчаяньи, а ему хоть бы что! Подумайте, сколько вокруг него смертей! Порой я просто боюсь его! В Черной все по-старому. Хорошо работает детский сад, у старших хуже. Там сейчас орудует Зоя Александровна. Бешелев собирается в Москву.           Какие у вас важнейшие перспективы? У меня никаких и от этого ужасно паршиво на душе. Подумываю о Москве. Что вы скажете на это? Но больше всего хочу к вам, тоскую просто страшно. Не может человек жить один, без близких!

         Целую вас крепко, дорогих и милых моих. Пишите, не забывайте. ( 8 апреля 1943)

         Дорогие мои! Пользуюсь случаем для того, чтобы послать вам привет и очень маленькую, мало интересную посылку. Ничего съедобного послать не могу, у самой нет ничего. С питанием очень неважно, ведь рынком пользоваться я не могу. Но ничего не сделаешь, приходится терпеть. Сейчас я уже начала работать на новой службе – я вам писала в Ансамбле песни и пляски Ремесленных училищ и школ ФЗО зав.литер.частью и руководителем литературной группы. Работа интересная, но очень далеко приходится ездить (или вернее ходить!) – на заводе им. Сталина – один час ходьбы. За эту работу я имею 800 р. денег и по 300 гр хлеба в те дни, когда я там бываю. Этот хлеб я буду менять на молоко. В общем все это неинтересно. Недавно послала вам длинное письмо – не помню, не то на 12, не то на 16 страницах! Добавить к этому письму почти ничего не могу. Настроение в последние дни просто ужасное: как никогда чувствую свое одиночество, люди кругом – сволочи, особенно мои собратья по перу, Пермь – город жесткий, неприязненный, а главное, надо предпринимать что-то – так, на чемоданах, больше жить невозможно. А что поделать? Куда податься, если не на кого опереться, если нет рядом никого. Это очень страшно. Хотела ехать обратно в Ленинград , но не пускают – куда там таких! Я много хвораю, нервы совершенно разошлись по всем швам – я с трудом владею ими. Может быть, не надо было вам все это писать, у вас своих горестей много, но вот вы-то у меня только и есть на свете, кому же мне говорить о своих горестях?

         Тынянов уехал в Москву – его увезли в Кремлевскую больницу – и моя работа с ним прервалась. Это очень жаль, меня работа с ним очень радовала, она много давала мне самой, и я чувствовала удовлетворение от того, что я приношу реальную пользу ему и литературе. Если бы не я, он не кончил бы никогда III часть Пушкина – большие куски я писала за него, а он только одобрял!

         Сейчас идут разговоры о том, чтобы вызвать меня в Москву для продолжения работы с Тыняновым. Вообще у нас очень многие уезжают в Москву – могла бы уехать и я. Я не знаю, что делать? Ехать или нет? Здесь очень тягостно. Напишите мне, родные, пришлите мне хоть немного ласки, это, собственно, главное, в чем я нуждаюсь. Целую крепко-крепко. Пишите. Белла.            (25 апреля 1943)