Поэзия Инна Ярославцева

Наши читатели уже знакомы с творчеством Инны Ярославцевой (Seagull № 24, 2004). Инна родилась в Москве, окончила МГУ им. Ломоносова и бизнес-школу Колумбийского Университета. Живет в Коннектикуте, руководит отделом маркетинга в крупной корпорации. За прошедший год ее стихи были опубликованы в сборниках “Одним файлом” (Seagull Press, Балтимор, 2005), “Темная лошадка” (Новосибирск, 2004), “Серебро слова” (Новосибирск, 2005), а также в других изданиях.

Из апреля пройти в октябрь, не заметив лета,
Анфилада недель шаги отражает гулко.
Будет девять дней по грязи ковылять карета
В Вологодский край из Лебяжьего переулка.
И покуда бредет душа до престола Бога —
Девять дней как читал псалом, преклонив колена, —
В деревенском аду завершится моя дорога,
Где тропинка в дом заросла чередой паслена.

Где пекут кулебяки и в сумерках месят тесто,
Так и дремлешь под стук над наливкой из спелой вишни...
Остается молитва, да просьба — оставь мне место,
Чтобы встали рядом, когда призовет Всевышний.
В сорок дней тишина в округе, уже светлело,
Моросящий осенний свет затопляет сушу.
Деревенская жизнь, утверждается, лечит тело,
Бесконечной тоской полей отравляя душу.

Разбираешь бумаги — невнятный оттенок тлена,
Месяцами доходят книги, сроками — моды.
Говорят, что живут: сеют рожь, убирают сено,
По обедам считают дни, по морщинам — годы.
Проседая под вязкой пылью соседских сплетен,
Что мундир, что сюртук обретают черты халата.
Засыпаешь с одной надеждой, что все же смертен,
И бредешь всю ночь коридорами каземата.

Этот дом поменяет хозяев, сгорит в пожаре,
Только лопнет в жару струна в глубине рояля.
За столетие — чувствуешь в воздухе запах гари?
За столетие — слышишь под окнами хохот швали?
А пока до чужого века паленой шерсти,
Запыленных архивных книг, искаженной речи —
Знать, что ты не приснишься боле до самой смерти,
И молиться в холодной спальне об этой встрече.

Тополиная горечь последней недели весны,
Заливает гортань и глаза заставляет слезиться,
И июнь обещает беспечно-гамачные сны,
И сажает пятно посредине последней страницы.

Можно все изменить. Смыть окно. Передвинуть диван.
Развороченный быт постепенно срастается с телом,
Для чего тебе дан этот день, этот час, этот план,
Если всякий маршрут — только контур прочерченный мелом?

Подожди. Будет свежая долька луны к chardonnay,
Дребезжание звезд на ветвях из-под паруса шторы,
И однажды спиной прислонившись к холодной стене
Обретешь, наконец, ощущение твердой опоры.

А пока тридцать пятый бесцельный вопрос “почему”,
Без ответа оставив — оставь навсегда без ответа,
Потому что весна задыхается в вербном дыму,
За которым грядет безпросветно-рабочее лето.

За которым — туман, за которым — совсем невтерпеж
Ожидать, что по пьесе без промаха выстрелят ружья.
И опять не дождавшись, лишь клейкую почку смахнешь,
Оставляя на смежных страницах беды полукружья.

Там опять возродится ворон из горстки пепла,
Из тяжелых графитных линий на бледной коже,
Из рисунка куском угля на куске картона,
Что вминало ветром в холодный чугун ограды.
В той стране, что давно состарилась и ослепла,
Повторяя на паперти “Боже, помилуй боже”,
Но толкающей камень в гору почти без стона.
В той стране, где тебе не рады — и мне не рады.

Это в наших краях — пусть не Феникс, так хоть голубка,
Пусть без ветки в клюве, зато в витражах недели
Пролетит, от лилового к алому в воскресенье.
Да и дело не в том, что ты ищешь не в той постели,
А в самой идее искать от себя спасение,
Да попыток впитать среду как морская губка.

Так что твой удел ностальгию тянуть глотками,
Да взывать к слезам, не умея воззвать к рассудку.
Разложи картон, замени угольки мелками,
Проводи журавля, отпусти синицу, рисуй голубку...

А с прищуром смотришь — “Шарлотта” идет под парусом,
Перепутав витых канатов тугие пряди.
Только лунный блик проскользит оружейным ярусом,
Чтобы вся тоска расступилась и встала сзади,
Как толпа на казни — в единый молельный вздох,
В затяжное “ах”, в непутевое “с нами Бог”.

Открываешь глаза — тошнота налетает, пенится,
Тишина миллиграммами в вену, мешаясь с кровью.
И качается мир как небесный гамак Медведицы,
Рассыпаясь на брызги песенки крысоловьей.
За порог больничный, в уверенный голосок
Уводящей дудочки. В вечное “с нами — Бог”.

* * *

Я еще обязательно напишу тебе.
Напишу,
Как молчат звонки, как подолгу скрипят качели,
Как судьбу читают по камешку-голышу.
Про настойчивый запах йода. Оттенки гжели,
На тарелках, холмах и волнах. Про стеклодувов,
Выдувающих яркое чудо из вязкой капли —
И поверить в него легко, и разбить несложно.

Тут под круглым мостом на полдня застывают цапли,
Устремляя в сырое небо рапиры клювов.
Двух конфессий церквушки. Заперты. Башни, шпили...
На часах их стрелки смыкаются осторожно
На двенадцати — с разницей в пару глотков merlot.
Вот и всех забав. Да лоток пожелтевших книжек,
Букинист выставляет засветло. Без находок,
Только Нэнси Дрю, да журналы погодных сводок,
Из таких времен, что и прошлое наше ближе.

Здесь штормит. Номера пустуют в большом отеле...
Ты тут не был — но тут всегда в октябре тепло.

Я еще подумаю. Может быть, в самом деле,
Напишу тебе как-нибудь. Может быть, напишу...

 

Пустоту называют осенью. Боже мой,
Не по той попадая клавише — провидение,

От того, что замерзнув, душа поспешит домой,
Не искать спасение от, но принять спасение.
От того, что мне нынче опять не хватает слов,
Незамызганных слов, пусть неточных, пускай не острых,
Описать этот день и падение всех основ
Нашей жизни из гари неба на хрупкий остров...
Нам еще возвращаться засветло — дни длинны,
Сентябри теплы в этом городе, ночи пряны.
День в году проживать без горечи — без вины,
Сентябри тихи, и как в юности многранны.
Этот город расширит зрачки, да оскалит пасть —
Он живых отличит по запаху в новом облике —
Там где яблоку негде упасть, ни пройти, ни встать,
Там где души слетали на землю в бетонном облаке.

Ты всегда просил — молодым уйти, молодым.
Над заливом развеют прах — и остаться здесь,
Где блестит асфальт надеждой и перламутром...

Кофе будет немного слаб, но горяч как дым.
Разболтаешь в нем сахар да бурой корицы взвесь.
И от крышки повалит пар, и начнется утро.