Десять лет без Солженицына

 Блажени изгнани правды ради: 

яко тех есть Царствие Небесное 

Мф. 9:5

Если тебе дадут линованную бумагу- 

пиши поперёк.

Хуан Рамон Хименес

«Умер Солженицын» - полоснуло по сердцу заголовками новостных каналов аккурат десять лет назад, поздним вечером 3 августа 2008-го. Утешением одно, что дожил, слава тебе Господи, до патриарших девяноста и умер в своей подмосковной усадьбе, дарованной ему правительством в вечное пользование, в своей постели, на руках жены и сыновей. Недаром говорят, что русский писатель должен жить долго. 

С тех прошло десять лет. Восхищаться им, подвигом его жизни, его великими книгами, почиталось в эти годы абсолютным неприличием в среде многих образованных людей, включая бывших российских евреев. 

Одна предсмертная его книга перевесила в нашем обидчивом сознании все величие, жертвенность и громадность его земного пути. Эта книга затмила нам свет других его книг. Тот свет правды и свободы, который освящал рабски-тусклое существование миллионов в огромной несвободной стране: три тома «Архипелага», В «Круге первом», «Бодался теленок с дубом», «Матренин двор», «Один день Ивана Денисовича». 

solzhenicyn.jpg

Те, кто в конце 90-х кичился своей легкой оппозиционной фрондой, впрочем, вполне безопасной в позднее постсоветское время, не скрывали своего презрения к нему. Они обвиняли его, сидельника и мученика, в холопском служении власти, в мракобесии и шовинизме. Глупцы, они надеялись, что вернувшись в новую Россию, он немедля прибьется к их либеральной тусовке и неколебимым авторитетом своего имени усилит ее влияние на российское общество. А он повел себя дерзко, впрочем, вполне по-солженицынски. Ни к каким стаям, разумеется, не примкнул, и, о ужас! - не только не гнушался принимать награды из рук Президента, но дошел и до того, что несколько раз его самого принимал у себя дома. 

Беспамятные и неблагодарные, они забыли, как в мутные годы брежневского безвременья его письма «Советским вождям», «Съезду писателей» переписывали под копирку, его манифест «Жить не по лжи», составленный накануне высылки из СССР, заучивали наизусть как молитву, как нравственное завещание тем, кто только входил в жизнь. Юноша, не читавший самиздатного Солженицына, не мог рассчитывать на успех у интеллигентной (еврейской) девушки. 

Он никогда не ждал, когда «правильные» идеи станут достоянием массового сознания. Он сам продуцировал эти идеи. Он говорил горькую правду своему народу как бы «на опережение», невзирая на то, что в те времена ни одурманенный властью народ, ни сама дряхлеющая власть, никаким образом не могли бы проникнуться его, к примеру, концепцией геополитического самоограничения. Вот что писал будущий «шовинист» Солженицын в далеких 70-х:

"Перестав пригребать державною рукой соседей, желающих жить вольно и сами по себе, — обратим свое национальное и государственное усердие на неосвоенные пространства Северо-Востока, чья пустынность уже нетерпима становится для соседей по нынешней плотности земной жизни. <…> Это будет означать, что Россия предпримет решительный выбор САМООГРАНИЧЕНИЯ, выбор вглубь, а не вширь, внутрь, а не вовне; всё развитие своё — национальное, общественное, воспитательное, семейное и личное развитие граждан, направит к расцвету внутреннему, а не внешнему. Это не значит, что мы закроемся в себе уже навек. То и не соответствовало бы общительному русскому характеру. Когда мы выздоровеем и устроим свой дом, мы несомненно еще сумеем и захотим помочь народам бедным и отсталым. Но — не по политической корысти: не для того, чтоб они жили по-нашему или служили нам." 

Изгнанный из «Империи Зла» за правду, бесстрашно брошенную в лицо коммунистической власти и порабощенному ею народу, он не перестал, и оказавшись на Западе, высказывать ее гражданскому обществу свободного мира. По этой причине кумиром левой западной интеллигенции он оставался сравнительно недолго. 8 июня 1978 года он был приглашен в качестве главного спикера на Ассамблею выпускников Гарварда. Актовая Речь Солженицына, и по глубинному смыслу и лингвистически – уникальна и ослепительна. Этот шедевр «страстной публицистики» безошибочно изобличает в нем истинного "гения века". Прочтите ее целиком просто for your reading pleasure, и вы увидите, что в ней он бесстрашно идет наперекор либеральному западному мейнстриму, подвергнув убийственному анализу все и каждый из казалось бы незыблемых его столпов:

Права человека, Пацифизм, Свобода прессы, Свобода слова, и прочее. В 1978 году Александр Исаевич был в зените своей планетарной славы. После гарвардской речи западная либеральная интеллигенция, справедливо заподозрив в нем чужака, сначала осторожно, а потом все смелее, стала, что называется, call him names, дойдя до «воинственного реакционера», «обскуранта» и даже до «будущего аятоллы». Возможно, не последнюю роль сыграл тут и полувоенный френч Солженицына, в который он, по ему одному известной причине, облачался в особо торжественных случаях. Так или иначе, но роман его с западной интеллигенцией закончился. Вместо того, чтобы прислушаться к его трудно оспариваемым доводам относительно природы демократии, пожирающей во все более левеющем либеральном обществе самое себя, его просто перестали звать на подобные мероприятия. Так что евангельские «изгнанные за правду» в эпиграфе - это не просто о нем. Это о нем – дважды. 

Нынче Гарвард такой ошибки не повторил бы. Приглашенных спикеров, из тех, что «пишут поперек линованной бумаги», здесь давно уже не случается. А все больше записные демагоги, хотя и со званиями, которые ничем, кроме трескучей псевдо-либеральной риторики с юношеством поделиться не могут. Беспечные западные люди, в особенности молодые из «поколения нулевых», чье сознание со школьных лет изувечено постулатами морального релятивизма вкупе с диктатом политкорректности, перестали отличать добро и зло. Не подозревая о сбывшемся пророчестве, что «фашисты будущего будут называть себя антифашистами», они видят (если сами не участвуют) в членах Антифы, крушащих головы своих оппонентов велосипедными цепями, борцов с фашизмом (насаждаемого, разумеется, Трампом, кем же еще?). 

Как нам не хватает сегодня его голоса, страстного, сурово-бескомпромиссного, как у библейских пророков. 

Кода-то он учил нас как бороться с режимом, не выходя на площадь, а только неучастием во всеобщем обмане, на котором этот режим держался. Он писал - и слово его меняло сознание миллионов. Разящим своим словом он внушал действенное отвращение к существующему порядку вещей. Ко лжи, лицемерию, предательству, беспринципности. К миру узаконенного абсурда, в котором мы жили. Роль его в падении «Империи Зла» - огромна. 

Власти ненавидели его люто и так же люто боялись. В КГБ был создан целый отдел по борьбе с Солженицыным. Несколько десятков упырей с подслушивающей аппаратурой, осведомителями, секретными инструкциями ЦК – и один, ничем, кроме правды, не защищенный, пятидесятилетний человек, у которого не было ни машины, ни стоящей за ним группы или организации, не было даже московской прописки. Кроме него, так ненавидели и так боялись только Герцена, чью великую традицию в жанре "страстной публицистики" довелось ему развить и продолжить в 20-ом веке. 

За распространение и даже хранение «Архипелага» давали срока. Но был ли в вашем окружении хоть кто-то, кто не «хранил» и не «распространял» фотокопию этой взрывоопасной книги? Как величайшую драгоценность передавали ее из рук в руки, на одну-две бессонные ночи, с четким указанием, какому именно счастливчику передать ее утром следующего же дня. 

Фотокопии делались с первого русского издания, вышедшего в 1973-ом году в парижском издательстве Ymca Press. Книгу открывали слова автора (которые во всех последующих изданиях уже не воспроизводились): «Со стеснением в сердце я годами воздерживался от печатания этой уже готовой книги: долг перед еще живыми перевешивал долг перед умершими. Но теперь, когда госбезопасность все равно взяла эту книгу, мне ничего не остается, как немедленно публиковать ее. А. Солженицын Сентябрь 1973». 

Не дожидаясь, пока отыщутся тайники с «Архипелагом», всесильное КГБ, арестовав в 1968-ом его архив и окончательно осознав с каким серьезным врагом имеет дело, начало активную и целенаправленную слежку, прослушку и травлю Солженицына. Только из утюга не неслись в то время гневные голоса трудящихся, клеймящих позором "литературного власовца". Страшно сделалось открывать даже «Литературную Газету», не говоря о «Правде». Вручение ему Нобелевской Премии по литературе в 1970-ом подбросило дров в этот и без того пылающий ненавистью костер. В знаменитом своем письме "Прорыв немоты", самиздатом молниеносно разнесенным по обеим столицам, Лидия Корнеевна Чуковская писала: 

«В наших газетах Солженицына объявили предателем. Он и в самом деле… предал гласности историю гибели миллионов, рассказал с конкретными фактами, свидетельствами и биографиями в руках историю, которую обязан знать наизусть каждый, но которую власть по непостижимым причинам изо всех сил пытается предать забвению… Солженицын — человек-предание, человек-легенда — снова прорвал блокаду немоты; вернул совершившемуся — реальность, множеству жертв и судеб — имя, и главное — событиям их истинный вес и поучительный смысл».

В конце 60-х, начале 70-х, все три поколения семьи Чуковских, чем могли, помогали Солженицыну. «Дед» - Корней Иванович, давал ему, гонимому и бездомному, приют и в своем переделкинском доме, и в квартире на Тверской. Дочь Лидия писала отрытые письма в его защиту, подвергая себя длительной опале. Внучка Люша, Елена Цезаревна Чуковская, будучи ученым-химиком, по вечерам, рискуя жизнью, становилась начальником его подпольного штаба «невидимок». Через ее верные руки бывшие зеки передавали «своему» писателю бесценные документальные свидетельства, положенные в основу его главной книги. Всем им он воздаст потом в прологе к ней: 

"Эту книгу непосильно было бы создать одному человеку. Кроме всего, что я сам вынес с Архипелага... материал для этой книги дали мне в рассказах, воспоминаниях и письмах [перечень из 227 имен]. Я не выражаю им здесь личной признательности: это наш общий дружный памятник всем замученным и убитым". 

Сестры по несчастью, две великих печальницы, Лидия Корнеевна Чуковская и Анна Андреевна Ахматова, боготворили «Исаича» еще с начала 60-х, с момента прочтения в рукописи «Ивана Денисовича». Ахматова, встретившись тогда с Солженицыным накануне выхода твардовского «Нового Мира» с его повестью, расскажет потом об этом так:

«Вошел викинг. И что вовсе неожиданно, и молод, и хорош собой. Поразительные глаза. Я ему говорю: "Я хочу, чтобы вашу повесть прочитали двести миллионов человек". Кажется, он с этим согласился. Я ему сказала: "Вы выдержали такие испытания, но завтра на вас обрушится огромная слава. Это тоже очень трудно. Готовы ли вы к этому?" Он отвечал, что готов. Дай Бог, чтобы так...»

...С 1974-го он изгнанником живет в Цюрихе, куда вся европейская политическая и художественно-интеллектуальная элита едет к нему на поклон. Гости, по 10-12 человек в день, изнуряют его силы, не дают остаться наедине с новым его детищем, «Красным Колесом», уже доведенным от замысла до первых глав книги. От предсказанной Ахматовой мировой славы, столь вожделенной человеками, он бежит на край земли, в вермонтские леса в предместье крошечного городка Кавендаш. Там всего полторы тысячи жителей, и по личной просьбе Солженицына они не должны давать его адрес никому из приезжих гостей.

За долгие 18 лет, что он прожил в этом медвежьем углу, эта его просьба ни разу не была нарушена, а сам он заслужил у мира прозвище «вермонтского затворника». Гостей, между тем, наезжало не мало, но дом его по наитию находили единицы. Он сам работал вне Кавендаша только однажды - в русском эмигрантском архиве Института Гувера. Это тут у нас неподалеку, в башне, рядом с главным корпусом Стэндфордского Университета. Когда мне приходится наезжать туда с экскурсией для наиболее продвинутых из моих гостей, я всегда говорю им, входя в башню, что эту дверь каждый день на протяжении долгих двух месяцев открывал Александр Исаевич Солженицын. В Кавендаше открыт музей Солженицына, так как событий большего масштаба, чем его пребывание там, у местных жителей не случилось, и, наверное, уже не случится…

Ненавистная моя родина!

Нет постыдней твоих ночей.

Как тебе везло

На юродивых,

На холопов и палачей!

Как плодила ты верноподданных,

Как усердна была, губя

Тех — некупленных

‎и непроданных,

Осуждённых любить тебя!

За эти стихи Ирина Ратушинская, кажется, единственная в мире поэт-каторжанка, пошла в 1977-ом в мордовские лагеря. О Солженицыне кто-то скажет, что в Америке, как и в Швейцарии, «благополучного изгнанья он снова чувствует покров». Скажет тот, кто не знает, как неизбывно и мучительно был он «осужден любить ненавистную свою родину», вдали от которой пребывает не по своей воле, и на благо которой каторжно трудится за письменным столом, оставляя себе время только на еду и сон. Живя на чужбине, все громадные гонорары и роялти от продаж «Архипелага» писатель переводит в Фонд Солженицына, откуда потом они тайно передавались в СССР для оказания помощи политическим заключенным и их бедствующим семьям. 

Здесь мне хочется взять короткую сентиментальную паузу. В 1990–ом я жила в Риме, запланированной остановке на пути эмиграции в Америку во время массового исхода евреев из России. Помню, как почтальон принес бандероль на мое имя в грубой коричневой обертке с печатями ленинградского Главпочтамта, и, как нетерпеливо разорвав ее, я извлекла наружу до боли знакомый журнал в блекло-голубой обложке, где на странице «Содержание» невыносимо ярко, как вспышкой, ударило в глаза строчкой: «Архипелаг ГУЛАГ», Александр Солженицын». Бандероль с «Новым Миром», зная, как долго я ждала этой публикации, прислал мне в Рим мой питерский друг. Тогда, 30 лет назад, мы с ним идиотически-наивно верили, что как только страна прочтет смертельный приговор советской власти, который мы безошибочно разглядели в Архипелаге, «истина дойдет до очагов» и Россия начнет свой победоносный путь к новой свободной жизни, к счастью и буржуазному благополучию. Получалось, что я разминулась с этим поворотно-судьбоносносным моментом всего на каких-то полгода…. 

А вот еще одно личное воспоминание, по касательной связанное с «Архипелагом». Уже живя в Сан-Франциско, я прочла у Елены Цезаревны Чуковской об известной мне по «Теленку» Елизавете Воронянской, что «…она была человеком восторженным, экзальтированным, очень немолодым, ей было уже за 70. Она тяжело болела, с трудом ходила, жила в коммунальной квартире в районе Лиговки в каком-то достоевском тёмном доме. Там у неё была комнатка рядом с кухней…». 

Эта женщина с 60-х годов была преданнейшей помощницей Солженицына, его личной машинисткой, и что еще более важно, – хранительницей одной из копий ею же перепечатанного «Архипелага». В «Теленке» Солженицын рассказывает поразительную историю о ней. Получив от него приказ уничтожить зарытый ею в лесу экземпляр «Архипелага», она отчиталась ему в красочных деталях, как вырыла рукопись и сожгла ее на костре.

На самом деле у бедной женщины не поднялась на это рука, что немногим позже и погубило ее. В августе 1973-го, после пятидневного допроса в советском Гестапо, (читай – КГБ), не выдержав давления, которому ее, немощную, там подвергали, несчастная старуха сломалась и раскрыла упырям, где зарыта рукопись «Архипелага». Вернувшись домой, она, не простив себе предательства боготворимого ею человека, повесилась в той самой «комнатке, рядом с кухней», став через это последней жертвой системы Гулага. Именно и только после этого, понимая, что книга его попал в лапы ГБ, Солженицын дал разрешение печатать роман на Западе. 

Я с трудом разыскала адрес коммуналки. Роменская, дом 4, кв. 42. Оказалось, что в поздних 80-х, ни о чем не подозревая, я каждый день ходила на работу мимо дома, хранившего страшную память об этой женщине и книге, из-за которой она погибла. Мне захотелось увидеть эту комнатку, а может быть и разузнать о Елизавете Денисовне у помнящих ее соседей, но, против ожидания, они обошлись со мной довольно бесцеремонно. Не выслушав до конца мою историю, просто выставили меня за дверь – «никакая Елизавета здесь не живет, и никаких гулагов мы не знаем». Несмотря на печальный итог моих поисков, продолжаю свято верить в вечную силу правдивого слова, в очищающую силу рукописей, которые «не горят». 

В 1990 Солженицыну возвращают гражданство. Кстати, американского гражданства у него нет, поскольку, не теряя веру когда-нибудь вернуться в обновленную Россию, он за ним никогда не обращался. В том же году, еще в Вермонте, он пишет и публикует в России скандально знаменитое эссе «Как нам обустроить Россию», за которое его до сих пор на все лады клянут лжепророком, реакционером, русским государственником, шовинистом, монархистом… you name it. В коротком очерке его памяти не место обсуждать положения геополитической, экономической, религиозной и этической программы развития России, стоящей за этим грандиозным по замаху и притязаниям проекте. Придется ограничиться тем, что напомнить его прекрасный зачин:

«Часы коммунизма - свое отбили.

Но бетонная постройка его еще не рухнула.

И как бы нам, вместо освобождения, 

не расплющиться под его обломками.»

В 1992-ом Ельцин впервые в качестве Президента России приезжает в Америку. Из гостиницы он немедленно звонит «вермонтскому затворнику» с вопросом остро стоящем тогда перед Россией. Нужно ли отдавать Японии Курильские острова? Ответ оказался довольно неожиданным для человека с репутацией «ярого монархиста и русского националиста»: «Я изучил всю историю островов с ХII века. Не наши это, Борис Николаевич, острова. Нужно отдать. Но дорого...»

Весной 1994-го после триумфального проезда на поезде через всю Россию, от Владивостока до Москвы, он поселяется в Троице-Лыково, где ему от имени правительства безвозмездно и в вечное пользование даруется участок земли и дом. 

Еженедельная передача, которую, он, вернувшись из 22-летнего изгнания, вел на московском телевидении, была отменена по причине низкого рэйтинга. Народным массам в то время как раз было не до Солженицына, они смотрели «Поле чудес» и «За стеклом».

Облик его менялся с годами таким чудесным образом, что из бесстрашного викинга преобразился к глубокой старости в отмеченный высшей духовной красотой лик праведника. Доведись Ахматовой встретиться с ним в его последние годы, она сказала бы, что так Господь метит своих верных.

Он с младых лет сознавал высокое свое предназначение и жил так, чтобы оправдать его. В лагере (Степлаге в Северном Казахстане), где его держали на общих работах, его прооперировали по поводу редчайшего и случайно обнаруженного вида рака. Он выжил. Через год, в 53-ом уже в ссылке у него обнаружили раковую опухоль в желудке. Врачи, тоже ссыльные, дали ему три недели. Дальше передаем слово самому Солженицыну: «Однако я не умер. При моей безнадежно запущенной остро-злокачественной опухоли это было Божье Чудо, я никак иначе это не понимал. Вся возвращенная мне жизнь с тех пор - не моя в полном смысле, она имеет вложенную цель». 

Окончательно уверившись в волю хранящего его провидения, он начал составлять, собирать по крупицам свою главную книгу, которую, переведенную более чем на 40 языков, прочтет потом весь мир. Прочтет и содрогнется колоссальным масштабам советской лагерной системы, перемоловшей десятки миллионов жизней, которые, наконец-то, обрели голос на страницах Архипелага. Только этой книгой, не напиши он больше ни одной строки, он исполнил свое земное предназначение. 

Место своего последнего успокоения, кладбище Донского Монастыря вблизи могилы историка Василия Ключевского, он выбрал сам, за пять лет до кончины. Как ветеран войны и великий гражданин он был похоронен с высшими воинскими почестями. А при жизни успел он дожить и до того, что книги его были включены в школьную программу российских школ. Однако, к гробу его на отпевание и похороны пришло не больше тысячи человек. Для 10–ти миллионного города это означает, что Москва не пришла проститься с Солженицыным, и похороны его не превратились, как он сполна заслужил это у своего народа, в массовую гражданскую панихиду, в общенародное паломничество, наподобие похорон Толстого. Не думаю, что это произошло от того, что в последние годы он не смог удержаться на головокружительной высоте прежних своих воззрений и книг. Скорее, это говорит о нравственном одичании общества. 

Не будем же уподобляться неразумным соплеменникам Александра Исаевича, у которых никогда «нет пророка в своем отечестве». Забудем ему грех его последней книги. Помянем его, великого сына человечества, светло и благодарно за все, что он сделал для этого самого человечества, а значит – и для нас.