«Зек номер триста восемьдесят пять, пятьдесят восьмая - семь, каде, десять лет» Антон Слепцов был доволен своей судьбой. До конца срока осталось меньше полугода, и он был почти уверен, что доживет до вожделенного поселения, хотя знал уже, что жизнь там не сахар. Делились те, кого выдернули оттуда и дали по второму кругу. Один из таких бедолаг, Виктором его звали, бывший ленинградец, даже нес непонятное о том, как повезло декабристам-каторжанам и что ужасна была судьба ссыльных. Но для Слепцова поселение было мечтой просто потому, что там он воссоединится со своей Верой. Женой, отбывающей такой же срок и по той же статье, что и он, в сравнительно недалеком, по колымским масштабам, женском лагере. Плевал он на судьбы декабристов. Дворян жены не ждали.
Эх, Виктор, Виктор! Слепцов все время вспоминал этого зека, убившего себя летом сорок четвертого. Он неторопливо вышел из колонны при конвоире, осетине. Тот знал инструкцию «шаг вправо, шаг влево - считается побегом» и потому, даже не пытаясь остановить голосом, послал пулю в сутулую спину Виктора. Другие вохряки кричали, кто-то успел собаку спустить. Пуля оказалась быстрее. Разбираться не стали - время было военное. А ты не беги!..
Виктор говорил ему, что жить не хочется - усатый выигрывает войну без участия в ней политических, а потому амнистии ждать не приходится. Надеяться на то, что вурдалак скоро подохнет, бессмысленно. Эти дети гор долго живут, да вокруг него лучших врачей целая орава. Слепцов не спорил с ним, хотя много разговоров было в лагере, что после войны будет амнистия. Понимал, что ничего не будет, ибо зачем же выдернули с поселения того же Виктора и впаяли ему даже не десятку, но четвертак. Чтоб потом амнистировать? Так и вышло по покойнику. Больше того - новых привели из немецких лагерей, да эмигрантов, удравших еще в революцию от нового счастья, а потом поверивших, что после войны оно, может, и наступит.
Антон уже за то остался благодарен Виктору, что сосед по нарам был откровенен и за несколько месяцев до самоубийства сумел перевернуть мысли зека. Слепцов быстро понял, что лучше не спорить, ибо своих-то мыслей у него почти не было, только заемные. Может, и не будет собственных, но лучше пусть Викторовские, нежели свои прежние. Считал их крамольными, долго ни с кем не делился, пока, наконец, ни рискнул выдать их Виктору. Суть крамолы была в том, что идея социализма прекрасна, да вот хороших исполнителей дефицит. Вот если бы Ленин подольше пожил… А ленинградец только усмехнулся. Приблизил к нему лицо и выдохнул без патетики: «Из-за этой сволочи ты и сел. Когда дойдет до тебя, что он сотворил с Россией, поймешь все остальное»! И начался ликбез, как назвал это потом Слепцов. Виктор в высокие материи не лез – понимал, с кем имеет дело. Выдавал только голые факты, но вязал их в неразрывную цепочку, и обнажалась суть событий. За каждым случаем, за каждой визгливо гласной кампанией - сколько их было на памяти Слепцова - Виктор вскрывал точный расчет кремлевских главарей. Они были не дурнее Ленина, как многие ошибочно считают. К ним никаким боком не подходит выражение: «Прости их, Боже, ведь не ведают, что творят». И сегодня зеку даже стыдно за себя вчерашнего, когда за истину принимал он всю эту коммунистическую ерунду на постном масле.
Постное масло! Это ж сколько лет его не видел! Того самого лучшего в мире масла, что выделывают на Ростовщине. Ведь его прежде чем купить, хозяйка еще выбирает - с ума сойти! - из множества бутылок в пропахшем жареными семечками масляном ряду. Не одно горлышко прижмет к ладони, нюхнет золотистое пятно, лизнет… А-ах, дух какой, вкус какой!.. Чертов голод всегда мысль на жратву собьет.
Прозревать Слепцов начал только в камере, когда полежал крючком возле параши, увидел изуродованных на допросах, женских вскриков наслушался. Уголовники ржали на эти крики - вот еще одну комсомолочку попользовали, а потом и дело намотают, чтоб не вышла на волю. Слепцов поначалу надеялся, что арест его - случайность, разберутся. А у самого рос страх за жену. Как с ней-то будет? Но им попался не зверь, молодой парень. Они были его первым самостоятельным делом. Ему потому и доверили Слепцовых, что с ними – начальство это знало по опыту - будет просто. Так и оказалось. Он обвинил их во вредительстве. Якобы он и его жена Вера, пользуясь своим положением инструкторов райкома, проникали в сенохранилища и подбрасывали отраву, от которой скотина и дохла…
Да как же! От бескормицы – в этих сенохранилищах и нет ничего! От неухоженности коровы мрут. Мы и докладные об этом писали, взвился было Слепцов. А следователь ему - по ним на вас и вышли. Писали, чтоб подозрение от себя отвести.
Не высовывайся, не докучай сатрапам, понял тогда Слепцов. Он зримо представил, как секретарь райкома или обкома, морщась, читает его писанину и вызывает кого надо. Бросает барски: «Надоели писатели. Пишут, пишут... делать им больше нечего. Убрать»! На них и доноса-то не было.
Они все подписали, до побоев дело не дошло.
Повезло им - живы остались. А ведь был момент, когда захотелось шаг влево сделать. Слепцов уже было пошел, круша строй колонны, как вдруг ясно увидел Веру. Она вытянула к нему руку и не пустила дальше. Он видел ее глаза, полные надежды и любви. Вернулся на место. В тот же день через боль, через увечье переломилась его судьба - бригадир нечаянно отрубил ему часть кисти, и закончились его общие. Иначе б не уцелел. Лежал бы сейчас под колышком на том же поле, где вся его бригада во главе с бригадиром лежит. И бригадира уже не отыскать среди них - давно расплылся химический карандашик на той дощечке.
А он, Слепцов, дневальный по штабному бараку, спасибо матери за те три посылки. Сумел-таки найти бреши в лагерном начальственном монолите – они тоже люди, как и все хотят сладко кушать. Научился зек слабину людскую распознавать, из малых возможностей большую выгоду извлекать. Не подозревал за собой Слепцов, что сможет жить по трем «не» лагеря, и полностью приспособится к этому аду.
Они с Верой еще молоды и будут вместе. Ну и что, что у него в тридцать восемь зубов не так много осталось, на ногах кое-каких пальцев нет, часть ладони в тайге сгнила, волос поредел… В штанах-то все в порядке. Когда кое-какое свободное времечко появилось, он все чаще вспоминал жену. Ее тело, упругую кожу, твердые груди, лоно… Свербила мыслишка насчет Веры - как-то она до кастелянши добралась. У нее-то посылок быть не могло - сиротой замуж брал. Знал Слепцов, как досталась ей такая должность, но заталкивал эти мысли поглубже и клялся, что никогда не задаст Вере ни одного вопроса о темной стороне ее бытия в лагере. Увидит ее и будет любить. Ох, как он будет ее любить. Не то, что раньше, когда молод и глуп был и не ведал ничего о томительной женской прелести. А в лагере нахватался. Он извлекал редкие жемчужины полезного, как обращаться с женщиной и доставить ей радость любви, как завести ее, чтобы обо всем забыла, из гнусной навозной кучи похабели и хвастовства зеков. Они детально рассказывали об одиночных и хоровых изнасилованиях…
А он пацан был и Веру больше мучил в постели, нежели радовал. Теперь - никакой спешки… Все пропущенные года наверстают. Стоп! Не думать об этом, а то уже задвигался… Пойти-ка лучше дров наколоть, пока снег неглубок.
Он приподнял топчан, на котором дрыхли вохряки, и достал топор, задвинутый за деревянную планку. Попробовал, не поточить ли - лезвие было востро. Пошел на выход и в дверях столкнулся с кумом. Его сопровождал старший лейтенант, крепкий парень лет двадцати с небольшим. Простое округлое лицо, и ощущение округлости усиливал поджатый ко рту подбородок. Слепцов догадался, что это новый начальник режима.
- Топор? Запрещено! - старлей быстро вытянул руку ладонью вверх, и зек вложил в нее топорище. Тут же отдернул руку и взглянул на кума, как бы прося его вмешательства.
- Майор лично добро дал. Этому можно, - объединив разрешение и зека, капитан дал понять старлею, что начальник знает и порядок, и своих заключенных.
Офицер покачивал топор, как бы взвешивая это разрешение. Пожал плечами, давая понять жестом капитану, что он не высказывает вслух своего несогласия из уважения к старшему по званию, но это несогласие демонстрирует. Вернул топор зеку и прошел в комнату.
- Разрешите идти? - подал голос Слепцов, счастливый, что отдали топор. Сдохнуть можно бегать за ним на склад каждый раз.
Старлей резко обернулся, сделал несколько шагов к зеку и глазами впился.
- Кто таков? - голос офицера выдал заинтересованность.
- Заключенный триста восемьдесят пять, пятьдесят восьмая, каде, десять лет.
- Фамилия.
- Слепцов.
- Полное.
- Антон Василич Слепцов.
Впервые за все годы начальник спросил его об имени и отчестве.
Старлей долго смотрел на Слепцова. Его кажущаяся неподвижность не обманула опытного зека. Он заметил, как на мгновение сжались кулаки офицера. Потом старлей еле заметно усмехнулся, даже не усмехнулся, намек на усмешку сотворил, но зеку стало не себе. Нехорошо, когда начальство кривит рот таким манером.
- Пошли дальше? - прервал тяжкую паузу капитан. О его присутствии зек и старлей просто забыли.
- Когда осудили? - старлей проигнорировал приглашение.
- Март тридцать седьмого.
- Немного осталось, - как бы с радостью за Слепцова прокомментировал старлей и сотворил ту же усмешку. - Семья-то есть? Или как? Отказалась жена от врага народа?
- Отказа не было, за одно дело срок получили. Вместе на поселение выходят, - кум решил сократить знакомство.
- Вместе - это хорошо, - губы офицера раздвинулись, что должно было означать улыбку, но глаза не улыбались. В их прищуре зек увидел свое будущее. И не было в этом будущем даже крохотного местечка ни для какого «вместе».
Когда они ушли, Слепцов попытался вспомнить, где он видел этого офицера, когда дорогу ему перебежал. Безнадежная попытка. Этому лейтенанту лет двадцать пять, раньше его здесь быть не могло - зек помнил в лицо все начальство, и весь срок он отмотал в одном и том же лагере. «Жена отказалась». Сволочь! Как будто пожелал этого. А, может, натура у него такая злобная? Может, он со всеми так будет? Хорошо бы… Навалилась тоска. Пропало желание дрова нарубить. Слепцов засунул топор под топчан и поплелся в барак.
Почти месяц прошел с тех пор, перемен в жизни Слепцова не было, и зек успокоился. Вот только письма от Веры не приходили. Впервые за все годы. Его вызвали к старлею в последний день октября, вечером. Когда он вошел в надзирательскую, то увидел только сидящего за столом офицера. В руке у него был конверт!
Слепцов приклеился к нему взглядом. Ведь наверняка от жены – больше не от кого получать. Мать умерла недавно. От нее никакого имущества не осталось. Почему этот старлей задержал письмо? Неужто Вера что-то не то написала? Нет. Там бы еще завернули. Может, о нем что-то? Чего этот старлей, сука, томит?
- Почему не докладываешь? Порядок забыл?
Слепцов доложился и застыл, демонстративно глядя на письмо.
- Читай, - офицер протянул ему листки и, когда зек выхватил их, добавил.
- Здесь читай. Садись. В ногах правды нет.
Слепцов нырнул в письмо.
«Родной мой! Сегодня, когда села писать тебе, вспомнила, ведь ровно пятнадцать лет назад я впервые увидела тебя, резкого, решительного, в кожанке и полюбила без оглядки сразу же. Много ли 17-летней девчонке надо было? А ведь не ошиблась. Могу сегодня признаться, что твоя любовь спасла меня однажды, когда я решила выбежать из строя куда глаза глядят. И вдруг увидела тебя. Ты протянул руку, и я даже касание ее ощутила. Это ты не пустил меня на верную смерть. И теперь самое большое мое желание - увидеть тебя, обнять. Вскорости это сбудется. Мне есть чем поделиться с тобой, я многое поняла, а никому не расскажешь. Нет у меня такого Виктора, как у тебя был - царствие ему небесное. Видишь, до чего дошла - до царствия небесного. Может, и не сказка вовсе. Я ведь вижу, как помогает вера тем, кто истинно верующий - им легче, чем нам, темным атеистам. Но даже с ними поделиться не могу о нашем с тобой прошлом, когда зло творили, не ведая. Теперь думаю о тех, кого мы, сам знаешь, что делали. Тяжко мне с этим грузом, поделиться с тобой хочу, может, ты слова какие найдешь, чтоб ношу с души снять. Целую тебя, родной, всегда только твоя Вера. 13.Х.1946г".
Когда зек оторвался от письма, увидел, что офицер протягивает ему фотографии.
- Фотки твоей Веры. Забыл, небось, как она смотрится.
- Спасибо, - удивленный таким поворотом, зек привстал с табуретки, схватил карточки и, когда садился на место, то сердце уже не билось, а ноги не держали.
Оно остановилось в тот миг, когда он увидел нагую жену, которую сзади облапил мужик. Одна рука его сжимала грудь женщины, а вторая лежала там, куда он сам-то осмелился положить ее только через неделю после свадьбы. Слепцов машинально отодвинул первое фото и на втором увидел то, что уже ожидал. Она стояла на коленях, и тот же мужик пристроился сзади, Вцепившись в ее волосы, он оттягивал голову женщины назад. А за руки ее держал второй. Пасти у них были раззявлены. Они хохотали.
Сердце зека неохотно застучало. Он не стал смотреть дальше, понимая, что ничего кроме гнусности не увидит. Поднял голову и увидел изучающий взгляд старлея. Тот понимающе покивал и цокнул языком сочувствующе.
- Я ее понимаю. Место кастелянши даром не дается. Мужа рядом нет, а баба в полном соку. Да она в охотку дает. Ты еще посмотри, она там…
- Не надо, лейтенант, - прохрипел Слепцов. Откашлялся. Начал рвать фотки.
- Вольному воля, - офицер даже усмехнулся, так ему понравилось выражение применительно к зеку. - Но, как мужик мужику, скажу - сосет она по высшему классу. Сама предложила, я не стал отказываться. Облегчила мои муде…
Он убьет старлея. Открыл дверцу горящей печки и засунул руку внутрь. Высыпал клочки и стал держать там руку, ожидая пока они вспыхнут. На что надеялся? Что боль физическая, пронизавшая тело до кончиков пальцев на ногах, ослабит душевную? Не вышло. Выдернул красную пятерню из огня. Острая боль ожога, от которой хотелось сучить ногами, не помогала перенести увиденное. Да, догадывался, но не видел… Как до глотки его дотянуться? Зубами загрыз бы… Топор! Это сволочь не успеет пушку выдернуть, черепок он ему раскроит. А потом и пистолет пригодится. Может, пару жизней за свою и жены возьмет. Знал, что Вере потом не жить. Теперь все равно, а стрелять он умеет.
Шагнул к топчану и, резко подняв его, выхватил из-под планки топор. Повернулся к офицеру и увидел, что тот уже выскочил из-за стола и даже губы скривил, как будто улыбнулся. Старлей не стал лапать кобуру, а прыгнул навстречу смерти.
Когда поднимал топор, мелькнуло, что он даже не поинтересовался причиной ненависти старлея. Ну да ничего, если не зарубит с первого раза на смерть, спросит, глядя в его остывающие глаза.
Слепцов рубанул с такой силой, что его швырнуло вперед вместе с топором. А старлей поднырнул под его руку, и зека буквально подбросило в воздух. Чиркнув валенками по потолку, он всем телом плашмя ударился об пол. Удар отбил дыхание, и Слепцов потерял топор. Старлей врезал сапогом зеку под ложечку. А потом просто начал топтать его… И от злобы, его душившей, утратил он умение ударить как можно больнее. А для зека это было рутиной. Принимал он такие удары не раз за свои годы в лагере и потому умело согнулся, хороня лицо и пах. Ждал, пока его палач устанет. Не вечный же он двигатель.
Наконец старлей, не забыв отбросить топор в угол, отошел от него. Зачерпнул воды из бочки и начал жадно пить.
- Что я тебе сделал, старлей? - с тоской спросил Слепцов, осторожно становясь на четвереньки. И тут же офицер ударом ноги свалил его.
Офицер бросил черпак в бочку и опустил туда свое лицо. Поднял голову, стряхнул капли с лица и повернулся к Слепцову. Наклонился над ним, глаза его сузились от ненависти.
- Не думал я, десятилетний пацан, в тридцать первом, что твоя Вера, которая с моей сестры последнюю юбку стянула и при нас же на себя примерила, будет х…р у меня сосать через пятнадцать лет. Вот в голову такое не приходило, - старлей усмехнулся.
Об этих годах, тридцатом, тридцать втором Слепцов предпочитал не вспоминать вовсе. Коллективизация! Он был суров и неумолим, ибо выполнял историческую миссию - уничтожал кулаков, как класс. Настигло все же возмездие. Тяжко далось знание греха - не мог он с легкостью принять доводов Виктора, ибо сам был участником преступления. Кто ж легко сознается в собственной подлости? Но тут уж Виктор ему пощады не давал. Он и в лагерь-то попал из-за этого - высказался в компании, что советское общество отдало крестьянскую элиту на пожирание вот таким Слепцовым.
Пришло возмездие в облике этого коротконогого офицера, чью сестру его жена ограбила. Что-то надо сказать, попробовать убедить, что ошибся он, не был Слепцов в его деревне, вообще города не покидал. Жить-то хочется! Безнадежно - старлей его дело наверняка просматривал, а там биография.
Он еще тогда выговаривал Вере, что негоже на глазах у хозяйки ее юбку примерять. А Вера тогда ответила, что нечего на кровососов оглядываться, это класс, который подлежит уничтожению, а у нее отродясь такой богатой юбки не было. Но ни пацана, ни его сестры, вообще никого в лицо не помнит. Не повезло ему. Ведь с ними в детдомах и приемниках страшное творили - тысячами мерли. А этот выжил. Значит есть Бог, если парень пришел в этот лагерь.
- Не помню, начальник, - Слепцов попытался придать голосу правдивость, но глаза выдали.
- Вспомнил, га-ад! - торжествующе пропел офицер и коротко ткнул Слепцова кулаком в зубы. Замаха не было, но удар был силен и рот зека моментально наполнился кровью. Однако боли почти не ощутил, ибо руку жгло невыносимо.
- Ошибаешься, старлей. Не было этого. Отпусти ты меня, мочи нет терпеть, - Слепцов показал красную ладонь, на которой уже вскочили волдыри. - Спутал ты меня с кем-то. Не виноват я перед твоими.
-Да я тебя сразу по голосу узнал, - усмехнулся офицер. - Вот уж не думал, что боженька мои молитвы услышит. Не-ет! Не зря нас особо не проверяли при наборе. Да поди проверь, когда Фриновский мужиков тысячами кончал, не разбирал, кто прав, кто виноват. Мне в гепеушном детдоме на слово поверили, что я сын активиста, зверски убитого кулаками. Верят они на слово! Плевать им было. Да ты поднимайся, не буду бить больше. Ковш возьми, полей на руку.
Слепцов не нуждался в повторном приглашении. Холод, облегчающий физическую муку холод. До него дошло - офицер хочет выговориться. Не перед кем ему. Такое даже жене не рассказать – может продать в ссоре. А смертнику Слепцову можно. Ну что ж, поговорим, старлей. Терять-то все одно нечего.
- Что ж ты меня-то винишь? Это ж власть с тобой так.
- А с нее-то что взять? - поддержал разговор старлей. - Крепка она, Гитлер зубы обломал. Уж лучше служить. Но вот ты от меня не уйдешь. Я ведь еле сдержался тогда. Но понял, что просто так пристрелить - хлопотно будет. Объяснения писать разные. Да и помучиться ты должен, как отец мой, когда на его глазах конвой сестер моих в купе тягал. Поднял он голос, и пристрелили его. А ведь он воевал за эту власть. Маманя одно говорила - беги, Сеня, отомсти за нас…- старлей снова завелся. Подскочил к Слепцову схватил за грудки.
- Я наказ матери сполню - сдохнешь. А пока - иди, - старлей швырнул зека к двери. - Завтра пойдешь на общие. Походил в придурках.
- А я вспомнил тебя, Семен, - зек повернулся к офицеру.
- Не трать силы, завтра пригодятся в канаве, - в голосе офицера было равнодушие.
- Я даже дом твой помню, - Слепцов наверняка играл, ибо во многих домах, куда он входил, неся с собой ужас, стояла мебель из разгромленных усадеб. - У вас зеркало из усадьбы висело и стулья господские. Все это твой отец приволок, когда землю делили и имение грабили. Только хозяев - не как твою семью в эшелон. Просто убили всех, но сначала дочек малолетних изнасиловали.
Нам тут раз в два месяца кино крутят «Ленин в октябре», чтоб видели, как счастье советское досталось. Ты-то смотрел, еще бы! Там письмецо зачитывали, как помещиков сначала хотели прогнать, а потом подумали и убили. А дедушка Ленин на это: «Толковое письмо». Случайно, не твой отец писал? Не смотри на меня волком. Смертник перед тобой, мне терять нечего.
Сейчас, в эти мгновения, он, наконец, согласился со своим учителем. Тот говорил Слепцову - революция была самой страшной ошибкой народа, полной бессмыслицей. Толпа легко купилась на дешевые лозунги и пошла за новыми вождями, не ведая, что творит.
- Это были кровососы, их уничтожали как класс, - в голосе офицера было недоумение. Он искренне не видел связи. - Сколько против них злобы-то накопилось у мужика. А как иначе?
- А так! - Слепцов развел руками, как бы извиняясь. - Как твой отец с помещиком, так и я с твоим отцом. Разницы нет.
- Как это нет?! - взвился старлей и сделал шаг к зеку. - Нашел кого жалеть, контра. Что помещик твой - пахал, сеял? А мой батя сам все, своим горбом!
- Да пойми ты, - зек забылся и тоже шаг вперед сделал. - Не должны помещики пахать. Не их это дело. Они из страны великую державу делали. Россия на них была…
- Вот она и придавила ангелов твоих, - офицер сделал шаг и оказался лицом к лицу с зеком.
- Не без греха они, кто спорит, - Слепцов не отступил. - Только топор дела не решает!
Они машинально взглянули на валявшийся в углу топор.
- Служи, убивай меня… Но беды твои начались, когда твой отец чужое взял. И получил за это полной чашей, - Слепцов повернулся и пошел к двери.
Добавить комментарий