Недожидок

Подмосковный дачный посёлок Салтыковка. Воскресный, солнечный весенний день. Я сижу на камне у края канавы и пытаюсь понять, куда могли подеваться мои приятели. Гости, приехавшие с раннего утра к нашей соседке и поздравлявшие её с каким-то «воскрешением», наводят меня на мысль, что наверное из-за этого «воскрешения» и не видно моих друзей. Я пытаюсь сообразить, что же это такое за «воскрешение», и тут показываются Валерка и Сашка, а за ними и Вовка с парой крашеных яиц. Одно - золотистое с переливами, а другое - разрисованное затейливыми цветными узорами на фиолетовом фоне. 

Как только Сашка и Валерка увидели яйца, они сразу же бросились обратно к своим калиткам. Первым возвратился Сашка. В руке у него бордовое с яркими разводами небольшое яйцо. За ним почти сразу же появился хмурый Валерка, который выглядит очень огорчённым, и со словами: “мать не дала” – плюхается на рядом лежащий булыжник. Вовка с Сашкой начинают проверять, чьи яйца крепче. Побеждает Сашка. Он прячет своё единственное победное яйцо в карман, а Вовка с разбитыми яйцами отправляется домой.

Увиденное настолько впечатлило меня, что когда по какой-то несущественной надобности я забежал домой, то сразу же обо всём произошедшем рассказал бабушке. 

– Ничего необычного в том, что ты увидел, - нет, – стала объяснять мне бабок (так я ласково называл свою бабушку), – сегодня началась русская пасха, и красить на пасху яйца – это древняя народная традиция. А выяснять, у кого яйца крепче – это просто игра.

– А почему ты не красишь яйца? – поинтересовался я. 

– Потому что мы – евреи, а у евреев пасха уже прошла, да и празднуется она совсем иначе, – пояснила бабушка. 

То, как бабушка отмечала пасху, я хорошо знал: появлялась маца, часть мацы прокручивалась через мясорубку, а из получавшейся муки готовились разные вкусности. Новым для меня был сам факт: мои приятели праздновали не то и не так, как мы. Когда же в средине дня я прибежал обедать, то на столе увидел тарелку с несколькими крашеными яйцами.

Бабок заметила моё удивление и, указав на тарелку, сказала: 

– Это тебе.

– Почему мне? 

– Потому что твой отец русский, а значит русская пасха – это и твоя пасха, – объяснила бабушка. 

Слова бабушки совсем сбили меня с толку. С одной стороны, это здорово - праздновать то же, что и все мои приятели, а с другой, получается, что я не такой, как мои любимые мама и бабушка, а совсем другой - такой, как отец, о котором я знаю лишь то, что от него приходят алименты.

И тут я вспомнил о другой странности, с которой никак не мог разобраться: почему Робик дразнит меня “жидом”. Долгое время я думал, что “жид” – это сокращение от слова жадный. Но когда Робка обзывал меня “жидом”, и я в ответ кричал: “Ты сам жид!” – на обидчика эта “возвращалка” никак не действовала, а иногда он просто смеялся. 

Теперь, узнав, что мама и бабушка евреи, я неожиданно подумал: может быть, еврей и жид – это одно и то же, а Робка просто не знает слова “еврей”. Я набрался смелости и спросил бабушку:

– Бабок, а евреи и жиды – это одно и то же?

– Да, это одно и то же, с той лишь разницей, что когда еврея называют евреем – он не обижается, а когда жидом – то обижается. Почему – точно объяснить не могу. Но если мне говорят «жидовка», я тоже обижаюсь. А в общем, ерунда всё это, не бери в голову! Какой ты у нас жид, ты – у нас маленький недожидок! – закончила свои объяснения бабок и засмеялась.

Дальнейшая логическая связь привела меня к важному умозаключению: когда тебя обзывают “жидом”, глупо отвечать: “ты сам жид!” Вообще-то кроме Робика, о котором Вовка говорил, что он – эстонец, меня никто «жидом» не дразнил. На следующий день после истории с пасхальными яйцами, повлекшей за собой выяснение некоторых столь важных для меня понятий, Робик, как обычно, вышел на крыльцо и, завидев меня, заорал во всю мощь своего маленького, но очень звонкого горлышка: 

– Игорь – жид, Игорь – жид по верёвочке бежит, верёвочка лопнула и жида прихлопнула!

Я не стал делать вид, что не слышу, а в ответ также на всю улицу закричал: 

– Эстонская рожа на говно похожа!

Мы несколько раз обменялись своими приветствиями, но тут на крыльце появилась тётя Эльза, мама Робика, дала ему подзатыльник и втолкнула обратно в дом. Больше Робик никогда не дразнился. 

После того, как бабушка открыла тайну моей неопределённой национальности, я несколько дней прикидывал, хорошо ли быть недожидком или нет. Чтобы как-то прояснить ситуацию, я вновь набрался смелости и спросил:

 – Бабок, а кто ещё является недожидком?

Подумав, она ответила:

¬– Ну, например, Герман, вот он такой же недожидок, как и ты.

Совсем недавно Герман с родителями, приятелями моей мамы, приезжал к нам в гости. Герман был старше меня на четыре года и выше на голову. Вместе с мальчишками мы играли в казаки – разбойники. Очень скоро гость оказался атаманом, и все казаки беспрекословно слушались его. Вспомнив атаманство Германа и беспрекословную покорность казаков, я тогда решил, что быть недожидком – это вовсе не плохо. 

 II

В детстве я не любил читать, но вот летом после девятого класса со мной произошло чудо и вместо того, чтобы, как прежде, все дни проводить с приятелями на улице, я сидел на балконе и читал. Почему-то мне особенно нравились Гончаров, Лесков, Шолом-Алейхем и Свирский. Столь необычное сочетание моих (в то время) любимых авторов натолкнула меня на мысль: то, что я – недожидок – это ясно, а вот чего во мне больше – еврейского или русского – это большой вопрос. 

Попытки ответить на этот неожиданный, но вполне естественный вопрос аналитически не дали никакого результата, и я решил поставить эксперимент: осенью, вернувшись в город, следует посетить церковь и синагогу и попытаться почувствовать, что мне ближе. 

Ранним утром 1957 года на одном из первых трамваев я отправился в Елоховскую церковь. В соборе было всего несколько человек. Служба шла то на старославянском, то на современном русском, но даже и в последнем случае я толком ничего разобрать не смог. К девяти часам весь пропахший ладаном я стал пробираться к выходу через образовавшуюся к этому времени плотную толпу неприглядных бабушек и поблекших, очень преклонного возраста женщин, среди которых лишь кое-где проглядывали хмурые мужские лица. Было полное ощущение, что, осеняя себя крестным знамением, все они так же, как и я, мало что понимали в содержании проповеди, произносимой священнослужителем. 

Во всём увиденном я не почувствовал ничего сверхъестественного и божественного. Я подумал, что возможно, прежде, когда Блок писал “Девочка пела в церковном хоре... “, всё было иначе, но сегодня, увы!, это «одухотворённое» куда-то выветрилось и ничего привлекательного не осталось.

Об идее посетить синагогу я поведал своей бабушке и попросил совета, как мне следует вести себя, чтобы не попасть впросак. Бабушка предложила в качестве гида взять Соркина, не пропускавшего ни одной субботней молитвы. Так, по фамилии, без всякого имени и отчества, бабушка величала тогдашнего мужа тёти Сони, жены её покойного брата Ефима Авербаха. Соркин был модным московским портным, имел обширную клиентуру и, кроме того, шил костюмы для Центрального Детского Театра. Иногда он пристраивал меня в гостевой ложе посмотреть тот или иной детский спектакль, так что я знал Соркина с раннего детства и потому бабушкина идея мне понравилась.

Утром в одну из суббот я и Соркин вошли в центральную московскую синагогу и сразу же оказались в большом светлом зале, который, наподобие театрального, был заполнен рядами кресел. Соркин пояснил, что места в первых рядах куплены постоянно молящимися прихожанами, а всякий случайный посетитель должен располагаться сзади. Оказалось, что в зале молятся только мужчины, а женщины находятся отдельно наверху. Соркин, раскланиваясь с владельцами купленных мест, с гордостью провёл меня на сцену, где слева и справа вдоль стен стояли стулья. Мы сели справа, а слева, как пояснил Соркин, были места для чиновников из Израильского Представительства. Посредине находился ковчег, где хранились свитки Торы. Я внимательно прослушал всю службу, в ходе которой так же, как и в русском храме, ничего не понял. Однако у меня осталось впечатление, что я был только один такой необученный, все же молящиеся “делали свою работу” вполне осмысленно.

 Вообще, всё происходящее выглядело вполне интеллигентно, но кое-что всё же меня удивило. Когда служба закончилась, я заметил, что между рядами образовались две-три группки евреев, у которых в руках появились рюмки с красным вином. Заметив моё удивление, Соркин сказал, что, если еврей после молитвы выпьет немного вина, в этом нет ничего предосудительного. Когда же мы уже покидали синагогу, я увидел, что в другой группе, сформировавшейся в последних рядах, разливалась русская водочка, но просить Соркина прокомментировать распивание этого напитка мне показалось некорректным.

Хотя пребывание на сцене синагоги произвело на меня более благоприятное впечатление, чем зажатость в тесноте Елоховской церкви, тем не менее проведённый эксперимент не поколебал моего мнения о том, что религия осталась в далёком прошлом и найти через неё ответ, чего во мне больше: еврейского или русского – 

невозможно. Этот вывод незрелого юноши вначале с годами только крепнул, но затем начал ослабевать, пока в новом тысячелетии не изменился на противоположный.

III

 Менее чем через год вопрос о том, кто я – русский или еврей – вновь возник, но только уже на более серьёзном уровне и не по моей прихоти. Пришло время получать советский паспорт, а в нем (в те древние времена) был пресловутый пятый пункт, в котором фиксировалась национальность его владельца, а такую национальность, как «недожидок», увы, в него втиснуть было невозможно. 

Обычно при различных национальностях родителей, ребёнку при выдаче паспорта автоматически приписывалась национальность отца, хотя в принципе получатель и имел право выбора. Я намеревался воспользоваться этим правом и записаться евреем, ибо выбор другой национальности рассматривался мною как некое предательство по отношению и к маме с бабушкой, и ко всем нашим родственникам, живым и уже ушедшим в мир иной. 

Были ли эти эмоциональные предпосылки к решению записаться в евреи единственным поводом, сказать трудно. Сейчас думаю, что, скорее всего - нет. Наверное, немаловажным был юношеский задор - пойти наперекор: «пусть трудно, а я попробую», желание проявить своё «я». А возможно, и весьма жесткая позиция моей мамы в сложный период «дела врачей». В самый разгар этой кампании поговаривали о высылки евреев в далёкую Сибирь. Тогда мама получила от своей школьной подруги Татьяны Дубровской письмо, в котором она предлагала на это смутное время прислать меня к ней в Калугу. Татьяна обещала, что в её семье, мне будет так же, как и её собственному сыну. Мама поблагодарила свою подругу и, отказавшись, произнесла фразу, которую я запомнил на всю жизнь: «Как нам всем – так и моему сыну». 

То ли время изменило маму, то ли бабушка на неё повлияла, но теперь мама в один голос с бабушкой выступала против такого моего решения. Отговаривая меня, бабушка приводила примерно следующие доводы: 

– Ты живёшь в России, и, только будучи русским, ты будешь естественным, истинным и настоящим гражданином этой страны. Так же, как если бы ты жил в Израиле, то будучи только евреем, ты был бы там естественным и истинным гражданином Израиля. Главное, чтобы записавшись русским, ты не записался в антисемиты, и, если вдруг на твоем жизненном пути встретится еврей, нуждающийся в твоей помощи, ты бы не отвернулся от него, а помог, – говорила бабушка. 

Эти доводы убедили меня, и я сдался. 

Паспорт оформляли в милиции, где следовало предъявить свидетельство о рождении. Так как в этом документе, выданном ещё до войны, не указывались национальности родителей, то вместе с ним требовался и паспорт одного из родителей. И вот я со своим свидетельством и материнским паспортом направился в ближайшее 58-ое районное отделение милиции города Москвы.

Милиционер, по званию младший лейтенант, взял свидетельство и вслух прочёл: отец – Николай Алексеевич Троицкий, мать - Бронислава Григорьевна Липницкая, место рождения – город Калуга. Отложив свидетельство в сторону, милиционер открыл мамин паспорт, где чёрным по белому значилось – еврейка. Тяжело вздохнув и глядя куда-то в потолок, младший лейтенант начал рассуждать: 

– Троицкий – это почти Троцкий, а Троцкий, Лев Давидович – еврей. Нет, я не могу записать тебя русским, евреем – хоть сейчас, а вот, если желаешь быть русским, приноси паспорт отца, – заключил милиционер. 

Блюстителю закона было немногим больше двадцати, и так же, как и я, он не ведал, что Троцкий – это псевдоним, а фамилия этого революционера, который с разными непристойными эпитетами упоминался в истории партии, была Бронштейн. Этого мы не знали, зато в том, что Троцкий был евреем, мы оба почему-то не сомневались.

Логика милиционера показалась мне вполне убедительной, и я почти уже согласился записаться евреем, как вдруг вспомнил об обещании, данном бабушке и маме, и потому, забрав документы, отправился домой со стопроцентной убежденностью, что “естественным и истинным” мне, увы, никогда не быть.

Дома я в подробностях пересказал всё, что произошло в милиции. Услышав всю эту белиберду и мои сомнения в русской национальности отца, мама пояснила, что вообще-то Троицкий – это не просто русская фамилия, а фамилия, которую обычно получали священнослужители. Затем, помолчав, добавила: 

– Да, увы, твой отец – сын священника и когда-то учился в духовной семинарии. Отец не любил, по крайней мере, при мне вспоминать о своём прошлом, но в память о своём происхождении он вместо дня рождения отмечал только свои именины, так что ты не просто русский, а ещё и с православными корнями, – закончила мама.

Вечером мама позвонила Надежде Милославской, старой приятельнице отца, рассказала ей о возникшей проблеме, и через неделю была получена по почте копия отцовского паспорта, заверенная в домоуправлении, вместе с листком, содержавшим отцовский адрес. Теперь мама и бабушка обсуждали вопрос – идти ли их мальчику в милицию одному или в сопровождении мамы. С одной стороны, мама могла открыть милиционеру правду об истинной фамилии Льва Давидовича, но с другой – присутствие еврейской женщины могло насторожить бдительного милиционера, решающего, кто же сей мальчик – русский или еврей. Взвесив все за и против, бабушка и мама пришли к единому мнению – я должен идти один.

На этот раз дежурил другой, по-видимому, менее образованный лейтенант. Он не стал вспоминать героев революции, а, сделав копии со всех принесенных бумаг, подшил их в свою папку и, вовсе не интересуясь мнением, кто перед ним, еврей или русский, выписал паспорт, в котором в графе национальность поставил – русский. Все произошло очень быстро, и, когда я вернулся домой, ни бабушка, ни мама не могли поверить в столь быстрый успех этого предприятия. Только открыв паспорт и прочитав – “русский”, бабушка опустилась на стул и отвернулась, а мама, чтобы скрыть слёзы радости, быстро побежала на кухню. 

Это была их настоящая большая победа: для одной - сын, а для другой – внук, наконец, стал “естественным и истинным” гражданином страны, в которой они родились и жили! Они и раньше, несмотря ни на что, благодарили отца, одна – за любимого сына, другая – за любимого внука, а теперь ещё и за то, что мальчик в своей стране не будет изгоем.

IV

Прошло 25 лет. Я, начальник нового научно-исследовательского отделения, получаю разрешения набрать в своё НИО сотрудников из других подразделений нашего предприятия. Среди желающих оказались два молодых специалиста Марк и Михаил, окончившие физтех два года назад. Ребята мне понравились и я передал их заявления в отдел кадров. Назавтра Матвеев, заместитель Генерального Конструктора, с которым у меня были весьма доверительные отношения, вызвал меня и после общих ничего не значащих слов сказал:

– Ты вот хочешь взять двух физтехов (и он назвал их фамилии). Лично я ничего против этих парней не имею, но отдел кадров разрешает перевести к тебе только одного, любого, но - одного.

– Почему? Ведь Генеральный разрешил взять столько, сколько мне требуется, – ещё ничего не понимая, спросил я.

И Матвеев объяснил, что с пятым пунктом у них всё вроде бы нормально, но у обоих не всё в порядке с национальностями родителей, так что одного, пожалуйста, а двоих – кадровики не пропускают. В НИО я взял Марка, но оба (и Марк, и Михаил) стали моими аспирантами и в положенный срок успешно защитили кандидатские.

А тогда, выйдя из кабинета Матвеева, я понял, что возможно, как считали мои мама и бабушка, изгоем я и не стал, а вот недожидком (Слава Богу!) остался!