Иван Тургенев, как известно, был тесно связан с Германией, учился в Берлинском университете, много путешествовал по немецким городам, в 1860 годы прожил в Баден-Бадене шесть лет, поселившись рядом с семьей Полины Виардо. Только Франко-Прусская война, закончившаяся поражением французов, побудила патриотически настроенных Виардо вновь вернуться в Париж в дом на рю де Дуе. К ним присоединился и Тургенев, повсюду следовавший за своей музой.
Действие «Аси», «Вешних вод», романа «Дым» происходит в Германии.
Немецкий язык для Тургенева, знавшего французский, английский и итальянский, был из иностранных наиболее близким – как язык его студенческой молодости, язык любимых авторов, среди которых особое место принадлежало Гете. В своей статье я хочу показать, что размышления над произведениями немецкого гения оказывали влияние как на творчество Тургенева, так и на модель его собственного жизнеустройства.
Немецкий – язык поэзии и любви
Когда после двух сезонов в России (1843-1846) Полина Виардо отправилась на гастроли в Германию (1847-1848), вслед за ней устремился Тургенев. Ему не терпелось увидеть певицу на берлинской сцене в роли Валентины, возлюбленной героя в опере «Гугеноты» Мейербера. О немецком произношении Полины Тургенев писал: ««Ваше немецкое произношение отлично, но с несколько преувеличенными акцентами. Однако я уверен, что с вашим прилежанием вы уже избавились от этого крохотного недостатка»[1]. Понятно, что Тургенев выступает здесь как «учитель» Полины, ибо немецкий был для него все годы студенчества языком общения, научных штудий и чтения.
Впоследствии немецкий стал в их переписке инструментом тайнописи, языком любви. Часто Тургенев начинает письмо с немецкой фразы «Мой самый дорогой друг» и кончает его снова по-немецки: «Ваш на всю жизнь».[2] На немецкий он переходит и тогда, когда говорит о чем-то сокровенном, ведомом только им двоим.
В какой-то степени это обусловлено тем, что муж Полины Луи Виардо, немецким не владел.[3] Но есть еще одно, более кардинальное объяснение: обоих связывали с немецким языком и с немецкой поэзией какие-то общие духовные и душевные переживания. В памяти обоих жили прочитанные вместе произведения немецкой поэзии, вызывавшие в них сходные и очень сильные эмоции.
В письме к Юлиусу Рицу в конце 1858-го года Полина перечисляет избранных авторов, чьи книги хранятся у нее в парижском жилище: Шекспир, Гете, Шиллер, Байрон, четыре итальянских поэта – Вергилий, Данте, Петрарка и Тассо, Дон Кихот, Гомер, Эсхил, Уланд, Библия, Гейне, Герман и Доротея и два тома Гете в издании Левиса. За исключением Гомера, всех названных творцов она читает в оригинале.[4]
Обратим внимание на то, что две книги в этом списке выделены курсивом. Первая «Дон Кихот», и особая любовь к ней легко объясняется испанскими корнями семьи Гарсиа. Вторая же книга – поэма Гете «Герман и Доротея». Она названа отдельно, хотя в списке два раза встречается имя Гете, в частности говорится о его двухтомнике в издании Левиса. Однако поэма «Герман и Доротея» перечислена особо, к тому же, ее название выделено Полиной. Видимо, поэма эта ей дорога. Почему? Над этим вопросом стоит задуматься.
Герман и Доротея
Поэма «Герман и Доротея» создана сорокавосьмилетним Гете в 1797 году. Часто ее характеризуют как идиллию. Написанная античным гекзаметром, в девяти главках, символически озаглавленных именами девяти Муз, за которыми следуют вполне обычные названия глав, поэма посвящена любви и браку. Любовь двух простых людей – двадцатилетнего, благонравного, но не слишком образованного сына трактирщика и юной, рассудительной и мудрой, бесприютной беженки - возведена в перл создания, возвеличена и опоэтизирована. В начале и даже в середине XIX века поэма была чрезвычайно популярна как в Германии, так и во Франции. При жизни Гете она выдержала 13 изданий. Характерно, что Лев Толстой, составляя в старости список книг, произведших на него наибольшее впечатление от 20 до 35 лет, на первое место - и по порядку, и по оценке – поставил поэму Гете «Герман и Доротея». Вначале в этом списке был и «Фауст», но потом Толстой его вычеркнул, оставив на месте первую поэму. О ней же Лев Николаевич отзывался так: «Читайте «Германа и Доротею» – идиллия. Хороша».[5]
Итак, Полина Виардо выделила эту поэму Гете. В списке Полины нет ни «Страданий молодого Вертера», ни «Фауста», из всех произведений Гете именно поэма «Герман и Доротея» удостоилась чести быть названной. А теперь обратимся к Тургеневу. Находясь в Куртавнеле перед своим отъездом в Россию в 1850 году, он пишет Полине письмо (она на очередных гастролях). Вспоминая счастливые мгновения своей жизни, он напоминает ей, как они вместе читали «Мопра» (роман Жорж Санд, - И. Ч.) и «Германа и Доротею» за столом, где он пишет ей письмо, «и ему трудно поверить, что пять лет пронеслось с этого чтения».[6] Судя по всему, они с Полиной читали поэму в самый первый приезд Тургенева в Куртавнель, в 1845 году, и сильное впечатление сохранилось у обоих надолго. Полина Виардо выделила эту поэму в своем списке любимых книг. А Тургенев? Можно ли найти у него отголоски тогдашнего совместного чтения? В повести «Ася» (1857), действие которой, как уже упоминалось, происходит в Германии, есть удивительный эпизод. Цитирую: «В тот же день, вечером, я читал Гагину (сводный брат Аси, - И.Ч.) «Германа и Доротею». Ася сперва все только шныряла мимо нас, потом... тихонько подсела ко мне и прослушала чтение до конца. На следующий день я опять не узнал ее, пока не догадался, что ей вдруг вошло в голову быть домовитой и степенной, как Доротея»[7]. Что же это за Доротея, на которую так хочет походить импульсивная и неровная тургеневская Ася?
Кое-что о поэме Гете
Современному российскому читателю поэма «Герман и Доротея», как правило, неизвестна. Поэтому расскажу о ней чуть подробнее, тем более, что, как кажется, она того стоит.
Итак, в провинциальном немецком городке на берегу Рейна хозяин трактира «Золотой Лев» и его жена обсуждают вместе с соседями – аптекарем и священником - потрясшее городок событие, а именно: мимо идут, едут на фурах многочисленные беженцы из приграничных франко-германских областей. Беженцы убегают от гибели и разорения, последствий Великой Французской революции. Стало быть, действие поэмы, написанной в 1797 году, развивается за несколько лет до того, после революционных событий во Франции. Хозяин ждет с известиями сына Германа, отправленного к беженцам с вещами и провизией, бережно собранными хозяйкой. За оживленным разговором не замечают, как приезжает Герман; обычно мрачноватый и молчаливый, он светел и радостен.
На дороге среди беженцев хозяйский сын встретил ту, которая в конце этого дня и соответственно в конце поэмы станет его нареченной невестой. Если говорить о дальнейших событиях – они минимальны. Хозяйский сын с аптекарем и священником отправляются в деревню, где расположились беженцы, чтобы порасспросить о девушке, которую Герман хочет посватать, он встречает ее у дальнего колодца, они с Доротеей идут полями и виноградниками к дому Германа, а над ними собирается гроза... Сюжет направляют не события, а психологические нюансы. Отец Германа в первой главе требует, чтобы сын женился на богатой, хотя бы на дочке купца-соседа, – и Герман, загрустив, думает бросить дом и уйти на военную службу. Но мать успокаивает сына, говоря, что отец «отходчив». Герман, встретив девушку, теряется и не может ей сказать о своей любви: она думает, что идет в его дом как служанка для его родителей. Отец, увидев Доротею, неумело шутит и обижает девушку. Священник своими объяснениями только запутывает дело. Гордая девушка собирается покинуть дом, но перед уходом говорит о своей любви к Герману – она надеялась, что, служа его родителям, сумеет ему понравиться. Тут уже Герман, как ни косноязычен, просит Доротею стать его женой. Пастор венчает молодых кольцами родителей Германа, которые за 20 лет до того, будучи соседями, пережили страшный пожар, сгубивший имущество обеих соседских семей. На руинах отец Германа предложил его будущей матери помочь ему восстановить дом, иначе – стать его женой и хозяйкой. Теперь Герман предлагает то же беженке и «чужестранке», лишенной родни и имущества.
Поэма, как уже говорилось, написана гекзаметром, каждая из ее девяти глав посвящена одной из Муз, есть в ней и традиционное для героической античной поэмы обращение к Музам (правда, в самом конце, что наводит на мысль о травестировании и напоминает в этом смысле «Евгения Онегина», где мы встречаем то же самое). Есть отсылки к античности и к Гомеру и в самой ткани поэмы, например, там, где описываются «сборы» Германа, то, как он управляется с конями.
Быстро им Герман вложил удила блестящие в зубы,
В посеребренные пряжки ремни продернул проворно
И пристегнул к ним после широкие длинные вожжи.
(перевод Д. Бродского и В. Бугаевского)
Гомеровские традиции видны и в использовании эпитетов: «юноша чинный», «хозяйка достойная», и в дважды повторяющемся подробном рассказе об одежде Доротеи, по которой священник и аптекарь должны ее узнать. Гете перекликается с Гомером, когда вкладывает в уста священника похвалу впервые им увиденной Доротее, у Гомера о красоте Елены также говорится опосредованно – через похвалу троянских «старцев». Слово священника, как и «старцев», несомненно являет собой некий «высший суд» для женской красоты.
О лирике Сафо, с ее восклицанием, обращенным к покровителю брака Гименею «Эй, потолок поднимайте, о Гименей!»[8] вспоминаешь, когда читаешь о появлении Германа и Доротеи на пороге дома: «Низкой дверь показалась, когда на пороге явились/ Оба они, выделяясь сложеньем и ростом высоким».
Форма поэмы лишь на первый взгляд не соответствует ее «простонародному» содержанию, на самом деле она придает ему дополнительный высокий и обобщенный, я бы даже сказала, универсальный смысл.
Античное обрамление поэмы должно было особенно нравиться Полине Виардо, любившей греческую древность и Гомера. В ее доме, по воспоминанию детей, «Илиада» заменяла детские сказки. Не забудем, что Гуно написал для Виардо оперу «Сафо», где она исполняла роль древнегреческой поэтессы и, по отзывам, обликом и повадкой очень соответствовала своей героине. Тургенев также любил греческую древность. В Петербургском и Берлинском университетах он занимался классическими языками, латынью и древнегреческим. Но были в поэме и еще некоторые черты, которые не могли оставить равнодушными Тургенева и его подругу.
Литература и жизнь
Есть несколько штрихов, общих для героев гетевской поэмы и для Тургенева и Полины Виардо. Герман полюбил Доротею с первого взгляда.
То же случилось и с Тургеневым. 1 ноября 1843 года на петербургской сцене он увидел Полину Виардо в роли Розины в «Севильском цирюльнике» Россини, и эта встреча решила его судьбу.
Доротея – беженка, «чужестранка» - как называют ее родители Германа.
Полина росла в семье певцов Гарсиа, беженцев из Испании, Тургенев был во Франции «чужестранцем», как и Полина.
Герои поэмы – простые сердца, наивные и добрые, без краснобайства и заносчивости.
Но именно таких героев и героинь любил и изображал Тургенев, да и Полина Виардо, несмотря на карьеру певицы, осталась человеком без «звездных» комплексов. Оба были демократических убеждений и общались с представителями всех сословий; вышедшая из низов, Полина тянулась не к аристократам, а к выходцам из «третьего сословия», музыкантам и художникам.
Обоих – Тургенева и Виардо – не мог не привлечь взгляд на Французскую революцию, высказанный в поэме неким «судьей», возглавлявшим колонну беженцев. В его характеристике, явно совпадающей с авторской, – точная оценка катастрофических последствий, к которым привели прекрасные революционные идеи, когда под прикрытием слов о «великих правах человека», «вдохновенной свободе» и «похвальном равенстве»
«К господству стали тянуться / Люди, глухие к добру, равнодушные к общему благу»[9]. А это в итоге привело к разорению и хаосу в стране, к войне на приграничных территориях.
Глава, где рассказывается о Великой Французской революции, называется «Гражданин мира»: идеалы революции – свобода, равенство и братство – разнеслись по городам и весям. Бывший жених Доротеи, будучи немцем, сражался и погиб за революционную Францию. Поэма Гете, при всей своей кажущейся камерности, содержит идею «всемирности», сам автор писал о своем замысле, что стремился к тому, «чтобы отразить в маленьком зеркале великие движения и изменения мирового театра».[10] В «Разговорах с Эккерманом» Гете провидел эпоху «всемирной литературы».
Можно сказать, что и Иван Тургенев, и Полина Виардо в большой степени подпадали под наименование «граждан мира», хотя «всемирность» Полины имела плотную испано-французскую начинку, а Тургенева – русскую.
Тургенева и Виардо не могла не привлекать лирика поэмы, те ее места, где Гете с редкой тонкостью и мастерством описывает состояния и чувства, переживаемые героями. Одно из таких мест – встреча Германа и Доротеи у колодца, влекущая за собой прямые библейские ассоциации: Иаков и Рахиль. Герман, отправив священника и аптекаря на лошадях домой, остается один у дальнего колодца, повсюду ему мерещится образ девушки – и вдруг она и вправду появляется перед ним с ведрами. Доротея наклоняется над водой, юноша тоже перегибается через край колодца:
В зеркале чистом воды, где лазурь небес отражалась,
Отображенья их, колыхаясь, кивали друг другу.
Так и представляешь, как в этом месте совместного чтения Иван и Полина почувствовали стеснение в груди, как сходно - эмоционально и эстетически - переживалась ими эта сцена.
Если говорить о главной мысли поэмы, об ее объединяющей идее, то я бы сформулировала ее так: от хаоса – к гармонии, от блужданий – к оседлости, от поиска – к обретению.
Можно ли сказать, что эта мысль была одинакова близка Полине Виардо и Ивану Тургеневу?
Относительно Полины легко дать однозначный положительный ответ. Она построила свою жизнь на прочных основаниях – у нее были солидный и любящий муж, четверо детей, любимое творческое дело. Ее жизненная стратегия была направлена на то, чтобы, поборов свои «цыганские инстинкты»[11], выстроить вокруг себя удобную красивую жизнь, способствующую творчеству. Иное дело Тургенев. Его жизненная стратегия достаточно противоречива.
И чтобы разобраться в этом вопросе, обратимся еще к одному произведению Гете, поэме «Фауст». Нам важно, как оценивал ее Тургенев.
Тургенев о «Фаусте» Гете
Русский писатель, в начале сороковых годов учившийся в Германии, был страстным поклонником гетевского «Фауста». В тургеневской повести с одноименным названием есть характерное признание героя – altеr ego автора: «(в библиотеке сельской усадьбы) Я увидал книги, привезенные мною когда-то из-за границы, между прочим гетевского «Фауста», тебе, может, быть неизвестно, что было время, я знал «Фауста» наизусть (первую часть, разумеется) от слова до слова, я не мог начитаться им...».[12] В 1844 году в «Отечественных записках» был опубликован тургеневский перевод «Последней сцены» 1-й части Фауста». Откликнулся Тургенев и на новый перевод гетевской поэмы Михаилом Вронченко, вышедший в Санкт-Петербурге в 1844 году.
В статье «Фауст» Гете в переводе Вронченко» (1845) Тургенев писал: «Приступая к разбору этой великой трагедии, мы чувствуем некоторую невольную робость...»[13]. И дальше, говоря о «революции германской литературы», свершившейся в эпоху, «которую немецкие критики называют «периодом бури и стремления (Sturm – und Drang – Periode)»[14], Тургенев следующим образом характеризует великого немца: «Гете... первый заступился за права – не человека вообще, нет – за права отдельного, страстного, ограниченного человека; он показал, что в нем таится несокрушимая сила, что он может жить без всякой внешней опоры...» (выделено мною, - И.Ч.)[15].
Человек, живущий страстями, наделенный внутренней «несокрушимой» силой, без всякой внешней опоры... По-видимому, это тот идеал, который вслед за Гете привлекает Тургенева.
Что значит «человек без всякой внешней опоры»? Должно быть, это тот, у кого нет ни прочного пристанища, ни семьи, ни постоянного устоявшегося уклада. Все перечисленное в той или иной степени является для нас, людей, внешней опорой. Но ведь большинство героев Тургенева, как и он сам, как раз и были людьми «без внешней опоры». Рудин, Инсаров, Лаврецкий, Литвинов... Все как на подбор бессемейные или с распавшимися браками, не имеющие постоянного пристанища и какой-либо внешней зацепки. Это не значит, что они не мечтают о «гармонии». Но судьба, которая, по словам приятеля Тургенева, Федора Тютчева, «как вихрь, людей метет» распоряжается по-своему и разрушает их мечты. Типичный пример – Федор Лаврецкий, образ явно автобиографический для писателя. Можно даже сказать, что герои Тургенева воплощают в своих судьбах вариант жизнестроительства, присущий их создателю. К Тургеневу в этом случае применимы слова, сказанные им о Гете в рассматриваемой нами статье: «Он (Гете, - И.Ч.) был поэт по преимуществу, поэт и больше ничего... жизнь и поэзия не распадались у него на два отдельные мира».
А дальше в этой статье следует очень важное для нас рассуждение:
«Большая часть «Фауста» была им написана до 1776 года. То есть до переселения в Веймар... Известно, что все это кончилось «Итальянским путешествием», «классическим успокоением» и появлением множества замечательных, глубоко обдуманных и округленных творений, которым мы все-таки предпочитаем добродушно-страстные и беспорядочные вдохновения его молодости».[16]
Итак, в 1845 году двадцатисемилетний Тургенев предпочитает «Фауста» и «Вертера» «глубоко обдуманным и округленным творениям» Гете. Если знать, что поэма «Герман и Доротея» написана уже «веймарским старцем» и что она действительно может быть отнесена к «классическим», «глубоко обдуманным» и «округленным» его созданиям, то можно сделать вывод, что «ранний Тургенев» не принимает жизненной стратегии, предложенной в этой поздней гетевской поэме. Ему милее «добродушно-страстные и беспорядочные вдохновения» Гете.
Однако, в том же 1845 году, в Куртавнеле, впечатление от совместного с Полиной Виардо чтения «Германа и Доротеи» не может забыться целых пять лет, а в 1857 году, работая над повестью «Ася», Тургенев снова обращается к «классической» поэме Гете. Нет ли здесь противоречия? И не было ли отношение Тургенева к «Фаусту» и прочим произведениям Гете, где герои живут «без всякой внешней опоры», двоящимся, противоречивым? Попробуем ответить на этот вопрос, рассмотрев еще одно произведение Тургенева 1855 года, написанное в пандан к гетевскому «Фаусту» и носящее то же название.
«Фауст» Тургенева
Этот рассказ в девяти письмах, написанный перед «окончательным» отъездом Тургенева во Францию и отосланный в «Современник» уже из Парижа, предваряется эпиграфом из «Фауста» Гете: Еntbehren sollst du, sollst entbehren («Отречься (от своих желаний) должен ты, отречься», нем.).
Некий Павел Александрович, автор писем, после девяти лет отсутствия, ученья и «всяческих странствий», оказывается в родовом гнезде. Произведение это явно автобиографическое, описание гнезда весьма напоминает Спасское, а образ соседки, жены бывшего университетского товарища, по согласному мнению критиков, навеян знакомством Тургенева с Марией Николаевной Толстой, сестрой писателя Льва Толстого, женщиной столь же прелестной, сколь и несчастной. Тургенев был явно к ней неравнодушен, и Мария Николаевна, дама замужняя и с детьми, также им увлеклась. Роман этот, случившийся в деревне, как и другие тургеневские романы, ни к чему не привел, но вызвал к жизни замечательный рассказ, повествующий об одном «литературном эксперименте». Что же это за эксперимент?
Приехавший в усадьбу Павел находит в ней старое издание гетевского «Фауста». Жена его соседа-приятеля, Вера Николаевна, к которой он безуспешно сватался до своего отъезда за границу, следуя указаниям своей матери, никогда не читала не только «Фауста», но и других книг, которые могут «подействовать на воображение». Мать Веры, когда-то много претерпевшая на почве любви, запретила дочери читать стихи и романы. Но мать ныне мертва, только ее сумрачный портрет висит в гостиной. И вот Павел, снова, как в былые годы, влюбленный в Веру, предлагает ей почитать вместе «Фауста». Вот он, эксперимент - проверка воздействия гениального произведения на неискушенную душу. Нечто подобное происходило в таинственном романе Метьюрина «Мельмот-скиталец», когда на цветущем, но безлюдном острове дьявол-Мельмот искушает невинную душу, девочку Иммали.
Героиня Тургенева также напоминает девочку, за прошедшие годы она не изменилась и не повзрослела, у нее звонкий детский голос и свойственная детям непосредственность. Так что эксперимент по «искушению невинной души» проводится в «чистых», почти лабораторных условиях. Зато и результат превосходит ожидания. После чтения «Фауста», проведенного Павлом Александровичем предгрозовым вечером, в компании Веры и ее мужа, а также немца-учителя, Вера Николаевна потрясена, она просит дать ей книгу, она плачет и не спит всю ночь.
Мало того, «Фауст» пробуждает в ней дремлющие чувства - и она признается в любви к Павлу.
Но любовь героев «промелькнула мгновенно, как молния, и как молния принесла смерть и гибель». У героев не было даже решительного любовного свидания, Вера тяжело заболевает, «во время болезни бредит «Фаустом» и матерью» и вскоре умирает. Концовка возвращает нас к эпиграфу. Павел Александрович приходит к печальному выводу: «Жизнь... тяжелый труд, Отречение, отречение постоянное – вот ее тайный смысл, ее разгадка».
Однако читатель повести может прийти к несколько иным выводам. Вера Николаевна, под влиянием гениального литературного произведения, была выведена из своей духовной «спячки», узнала себя, ее душа раскрылась навстречу любви, причем любви взаимной. Да, такая коллизия часто приводит к трагедии, к слому устоявшегося уклада и «потере внешней опоры». Но не это ли приветствовал Тургенев в «гетевском «Фаусте» в своей статье о переводе Михаила Вронченко? И не будет ли «отречение», то есть отказ от желаний и страстей, проповедью добропорядочной, сбалансированной бюргерской жизни?
Получается, что в самой фактуре тургеневской повести содержится противоречие, двойственность. Кстати сказать, на «двойственность» автора указывала и Мария Николаевна Толстая, «прототип» его героини; и с этим наблюдением Тургенев согласился: « ... очень меня радует, что Вам понравился «Фауст», и то, что Вы говорите о двойном человеке во мне – весьма справедливо» (письмо от 25 декабря 1856 года)[17].
Мне кажется, истоки этой двойственности опять-таки коренятся в том, что жизнестроительная модель Тургенева в это время была разнонаправлена, не обрела определенного вектора.
На этом хочется остановиться чуть подробнее.
Между хаосом и гармонией
В биографиях Гете я наткнулась на важную для наших рассуждений мысль о том, что великий «олимпиец» пытался выработать духовный противовес вулканическим наклонностям своей натуры; отказавшись от разрушительных идей «бури и натиска», он занялся самовоспитанием и самоограничением. Не к тому ли стремился и Тургенев? Во всяком случае, в рассказе «Фауст» (если говорить только об его концовке) он делает явный шаг в эту сторону. И здесь нельзя не согласиться с исследовательницей из Тарту Леа Пильд, рассмотревшей тургеневского «Фауста» в контексте жизненной стратегии его автора: «Перед Тургеневым встает ряд вопросов: как построить свою жизнь, как ограничивать свою собственную личность, каким образом избежать разрушительного воздействия чувств, чересчур острого ощущения трагизма жизни»[18].
Исследовательница отмечает однако, что при всем тяготении Тургенева к законченному гармоническому мировоззрению, «в целом волевое самовоспитание Тургеневу чуждо»[19].
В судьбе Ивана Сергеевича Тургенева гармонии не было, поразившая его в молодости любовь стала для него драматическим испытанием, большую часть жизни прожил он «на краешке чужого гнезда». Любовные драмы были причиной жизненной катастрофы и у тургеневских героев.
Два примера из наиболее известных романов Тургенева «Дворянское гнездо» и «Отцы и дети». Уже упоминавшийся Федор Лаврецкий, потерявший надежду на счастье с любимой девушкой, восклицает: “Здравствуй, одинокая старость! Догорай, бесполезная жизнь!» В 43 года жизнь для него теряет смысл. Нечто похожее происходит и с Павлом Петровичем Кирсановым, чьи жизненные часы остановились, после того как его бросила княгиня Р. Он изо всех сил поддерживает внешние формы жизни, переодевается к обеду, следит за собой, но внутренне он мертвец, о чем Тургенев и сообщает читателю.
Трудно найти дверь из душевных лабиринтов...
И однако, некий выход, хоть и паллиативный, Тургенев нашел. Мне кажется, именно об этом говорит загадочная поздняя повесть Тургенева «Песнь торжествующей любви» (1881). Как известно, Тургенев и Луи Виардо умерли почти одновременно в 1883 году. При жизни мужа любимой им женщины Тургенев не мог высказываться прямо. В этой повести, стилизованной под итальянскую рукопись XVI века, зашифрован некий важный для писателя смысл. Какой же?
Муций и Фабий борются за любовь прекрасной Валерии. Побеждает художник Фабий.
Музыкант Муций вынужден уехать, но он возвращается – и с помощью колдовских чар приманивает к себе любимую, а после свидания с нею поет Песнь торжествующей любви. И пусть Муций изгнан, Валерия выучилась у него его Песне, и, мало того, она ждет ребенка – и у нас нет сомнения, кто его отец. Не буду сейчас подставлять реальные жизненные обстоятельства под рассказанное в этой истории*, важно другое: на пути от хаоса к гармонии, а выражаясь иначе – от «Фауста» к «Герману и Доротее», – Тургенев отыскал свой крохотный уголок счастья.
Примечания
* См. мою статью "Полина Виардо. Острые вопросы биографии", где этот вопрос рассматривается более предметно.
________________________________________
[1] Barbara Kendall-Davis. The Life and work of Pauline Viardot Garsia. Vol.1.The years of Fame. 1836-1863, p. 226, (перевод автора статьи).
[2] Cм. Переписка И.С. Тургенева c Полиной Виардо и ее семьей. В кн. Тургенев в воспоминаниях современников. М, «Правда», 1988
[3]Michael Steen.Enchantress of Nations.Paulina Viardot6 soprano, Muse and lover. Ucon Books, UK, 2007, p. 147 Cм. также у АвраамаЯрмолинского. Avrahm Yarmolinsky. Turgenev. The man, his art and his age. Ney York, 1929, 1959
[4] Barbara Kendall-Davis. The Life and work of Pauline Viardot Garsia. Vol.1.The years of Fame. 1836-1863, p. 391.
[5] Владимир Порудоминский. Немецкие дни Льва Толстого. ж. «Семь искусств», № 4 (5), апрель 2010
[6]Barbara Kendall-Davis. The Life and work of Pauline Viardot Garsia. Vol.1.The years of Fame. 1836-1863, p. 295
[7] И.С. Тургенев, Полн. Собр. соч. и писем в 30 т., т. 5, Наука, 1980
[8] Пер. Викентия Вересаева. Эта строчка хорошо известна в другом варианте»: «Выше стропила, плотники!», давшем заглавие известной повести Дж. Сэлинджера.
[9] Герман и Доротея. И. В. Гете. Собр. соч. в 10 т. Т. 5. Драмы в стихах. Эпические поэмы. Под общей редакцией А. Аникста и В. Вильмонта, М. Худож. лит-а, 1977, сс. 532-584
[10] Там же (комментарий Аникста).
[11] О том, как она боролась со своими «цыганскими инстинктами», Виардо писала своему немецкому корреспонденту дирижеру Юлиусу Рицу. См. Barbara Kendall-Davis. The life and work of Pauline Viardot Garsia vol. 1 The years of Fame. 1836-1863 Cambridge Scolars Press, 2003, 2004, p.p. 340-341
[12] И. С. Тургенев. Фауст. Рассказ в девяти письмах. Полн. Собр. соч. и писем в 28 т. Соч. в 15 т. Том 7, М-Л, Наука, 1964
[13] И.С. Тургенев. Полн. Собр. соч. и писем в 28 т. М, изд-во АН СССР, 1961, стр. 215
[14] Там же, стр. 220. В тургеневском переводе говорится о периоде «бури и стремления» вместо привычного «бури и натиска».
[15] Там же, стр. 235
[16] См. сноску 13
[17] Леа Пильд. Рассказ И. С. Тургенева «Фауст» (семантика эпиграфа). Ruthenia. Объединенное гуманитарное издательство кафедры русской литературы Тартуского университета. http://www.ruthenia.ru/ //document/465064.html
[18] Там же.
[19] Там же.
Оригинал: Ирина Чайковская. "Три женщины, три судьбы. Полина Виардо, Авдотья Панаева и Лиля Брик". URSS, М., 2014; Семь Искусств. 12(48) 2013.
Добавить комментарий