Прощание с Салтыковкой

12.jpg

I

Я оформил продажу своего Салтыковского дома и ехал, чтобы попрощаться со всем, что было мне дорого, и бросить ключи от уже бывшего своего дома в (ставший уже также бывшим своим) почтовый ящик. Как же так случилось, что я продал свою Салтыковку? Я мог представить себе всё что угодно, но при этом был абсолютно уверен в одном: свои последние вдох и выдох сделаю в Салтыковке. И вот я её продал.

II

В подмосковном дачном посёлке Салтыковке, мы (я, бабушка и мама) оказались после эвакуации. Здесь жила бабушкина сестра, которая присмотрела нам небольшую комнатку на втором этаже старого дома, ещё дореволюционной постройки. Помимо комнаты с большой старинной печкой нам принадлежали неотапливаемые кухня, терраса и большой балкон. Со временем была прикуплена часть первого этажа, сделан отдельный вход, и к нам отошёл довольно большой земельный участок со старыми деревьями: елками, берёзами и липами. После газификации посёлка все вновь пристроенные комнаты и террасы были утеплены, так что практически из ничего возник вполне приличный загородный дом, который часто посещали мои друзья, а с постройкой двухэтажной русской бани частота таких посещений только увеличилась.

Несмотря на то, что уже в течение пятнадцати лет я почти всё время находился в Штатах, тем не менее хотя бы раз в год обязательно навещал свою Салтыковку. Вот и год назад я прилетел в Москву и, переночевав в городской квартире, рано утром уже был на Курском вокзале. Пристроившись у окна загородной электрички, я с умилением смотрел на проплывавшие мимо знакомые пейзажи. Через двадцать минут промелькнула Никольская церковь, за которой сразу следовала Салтыковка. Я вышел из вагона, поднялся по косогору и свернул на Нижегородскую улицу. 

Мой дом показался сразу, как только я пересёк Большую Прудовую. Из тех, кто во времена моего детства жил в этом доме, не осталось никого, и нынче в качестве соседей я имел некую Веру Яковлевну с её пятидесятилетним сыном Олегом. 

II

14.jpg

Чем ближе я подходил к своему дому, тем шаги мои невольно убыстрялись. И вот я открыл калитку и вошёл во двор. Но вместо ожидаемой тихой, мирной, родной атмосферы, которой обычно встречал меня мой старый дом, ко мне с лаем бросилась чужая здоровенная овчарка. Собака явно демонстрировала себя хозяйкой и защищала дом от чужого. Как во двор попала эта собака? – промелькнуло в моём сознании, и тут я увидел, что значительная часть забора, отделявшая мой участок от соседей, снесена.

На лай вышел Олег и стал орать, утверждая, что это его кусок участка и я должен перенести свой забор. У меня хранился утверждённый поселковым советом план участка и потому, не обращая внимания на крик соседа, я открыл дверь в дом и поднялся на второй этаж. То что я увидел, повергло меня в ужас: окна были разбиты и весь пол покрывали осколки стёкол. От шикарных витражей, которые когда–то я так старательно подгонял к нестандартным рамам террасы, практически ничего не осталось. Характер разбитых окон показывал, что камни летели со стороны соседского участка. Я спустился с лестницы, закрыл входную дверь и отправился в милицию.

Около здания, где размещались блюстители закона, толпилось несколько человек. Появившийся вскоре младший лейтенант обвел всех присутствующих равнодушным взглядом и, обращаясь ко мне, сказал: 

– Ну, что у них за дела, я знаю, а вот что у вас?

– Очень важные и очень секретные – ответил я полушутя, полусерьёзно. 

– Проходите, – пригласил милиционер.

Мы миновали стоявшего в дверях дежурного и оказались в маленьком кабинете. Хозяин занял своё место за столом и, не говоря ни слова, уставился на меня. Я растерялся, не зная с чего начать: то ли сразу «дать на лапу», то ли вначале рассказать о деле. Проблему решил милиционер, который не выдержал наступившей паузы и раздражённо буркнул: «Ну, что, я жду». 

Тут все сомнения исчезли. Я быстро достал приготовленную купюру в пятьсот рублей и положил её на стол. Денюжка мгновенно исчезла, а младший лейтенант, как будто только сейчас увидел меня, весьма любезно пригласил сесть и попросил рассказать о причине, приведший сюда столь почтенного господина. Я объяснил, в чем дело, после чего мы на джипе «поскакали» ко мне домой. Осмотрев произведённые разрушения, милиционер направился к соседскому входу. На звонок вышел Олег, а за ним появилась и его мамаша, которая, как только увидела блюстителя порядка, начала кричать, что американцам не место в России, и требовать, чтобы «этот» (указывая на меня) убирался в свою вонючую Америку. «Как изменились времена, - подумал я, - прежде она кричала бы: убирайся в свой Израиль, а ныне – в Америку. Явный прогресс!» Не дослушав весьма чёткие требования Веры Яковлевны, милиционер пригласил Олега в машину, и теперь уже втроём мы вернулись в милицейский участок.

Здесь меня и Олега рассадили по разным комнатам и попросили каждого описать то, что случилось. Я аккуратно выполнил задание и изложенное отдал младшему лейтенанту, украсив свой труд дополнительной купюрой прежнего достоинства. В своих показаниях Олег не признал ни то, что разбил окна, ни то, что снёс забор, и так как свидетели отсутствовали, то суд, получивший бумаги из милиции, признал их недостаточными для возбуждения дела.

III

Кое-как я восстановил свою Салтыковку и теперь мог навестить старых приятелей. Я давно не виделся с Виталием Рождествиным, профессором МТУ, и мы сговорились поужинать в ресторане «Прага». Однако назавтра Рождествин перезвонил и предложил перенести встречу к нему в кабинет. 

– У меня будет ни чуть не хуже ресторана, а поболтать - так намного удобнее, – уверил меня Виталий.

Познакомились мы тридцать пять лет назад, когда молодой, красивый, улыбающийся незнакомец вошёл в мою лабораторию и, смутившись, тихо спросил: 

– Могу я видеть начальника? 

– Прошу сюда – сказал я и поднялся навстречу вошедшему. 

Тогда Виталий был сотрудником кафедры профессора Кугушева, который после договорённости с Устиновым (моим большим начальником) о совместных работах, послал Рождествина ко мне, чтобы определить тематику исследований. 

О старике Кугушеве я слышал много разных баек. Особенно мне нравилась одна: когда он предлагал подвести кого-нибудь на своей «победе», то всегда предупреждал: «Мужчин я подвожу за маленькое, но приличное вознаграждение, а женщин за большое и неприличное».

Обсуждение совместных работ являлось чистой формальностью, ибо Устинов просто хотел помочь МТУ, где когда-то учился. Не веря в научно-технические возможности МТУ, я не обременял Рождествина слишком сложными проблемами, и это служило хорошим базисом для возникшей между нами дружеской симпатии. 

IV

Опоздав минут на двадцать, в начале пятого я вошёл в кабинет Рождествина. Стол для совещаний был уставлен бутылками коньяка и различными закусками. Хозяин сидел в центре стола в окружении четырёх своих сотрудников. 

– Ну, наконец, а то я начал думать, что тебя как иностранца, не пускают через нашу проходную, – с этими словами Рождествин вышел из–за стола, и мы обнялись. – Сил не было тебя дожидаться, так что я уже принял пару рюмок, исключительно за то, чтобы ты скорее пришёл, но вот ты – здесь, и теперь мы можем выпить за встречу. 

Рюмки быстро наполнили, чокнулись и выпили. Среди присутствующих я хорошо знал лишь Валентина Шумилова, работавшего с Рождествиным с момента нашего знакомства. Вскоре в кабинете остались только: хозяин, я и Валентин. Зазвонил телефон. Рождествин поднял трубку и, произнеся: 

– Хорошо, сейчас буду, – бросил её на рычаг. – Игорь, в конференц-зале идут выборы на научные должности, и мне необходимо для кворума проголосовать. Я буквально на десять минут. Только не уходи, я очень скоро, – пробормотал сильно нетрезвый Рождествин и, покачиваясь, скрылся за дверью.

– Валентин, Виталий ведь абсолютно пьяный, почему вы его не остановили? – удивился я.

– А зачем? – в свою очередь удивился Валентин, – это обычное его состояние, и все в университете к этому давно привыкли. 

Мы помолчали. Прерывая возникшую неловкость, я спросил: 

– Валентин, а вы бывали в Штатах? 

– Да, у меня там сын живёт, – и после паузы добавил, – и двое моих внуков. 

– Так почему же вы ещё здесь? Жена же ведь, наверное, спит и видит быть рядом с внуками, – предположил я. 

– Так она рядом с внуками, а я ... 

Фраза была прервана появлением Рождествина, который сразу же, подойдя к столу, стал разливать коньяк в опустевшие рюмки. Валентин поднялся и, несмотря на уговоры хозяина “дёрнуть на посошок”, откланялся.

– Что-то Валентин сегодня грустный, – заметил я. 

– Сейчас уже ничего, было хуже, – сказал Рождествин. – Знаешь, его сын и жена, точнее уже бывшая жена, уехали в Америку. Сколько лет я знал Валентина, но никогда не догадывался, что его жена – еврейка. Мало того, сын тоже женился на еврейке и они сбежали в Штаты. Валентин собирался последовать за ними. Но тут мы все напряглись, разженили его, взамен нашли свою бабёнку и недавно сыграли свадьбу, так что сейчас вроде бы всё в порядке – спасли друга. А между прочим я на самом деле не Рождествин, а Рождествинский, – без всякого перехода сказал Виталий и заплетающимся языком стал пояснять: Рождествинский – это фамилия священников. Мой дед был священником, и в те антихристианские времена отцу пришлось немного изменить фамилию. Теперь всё, слава Богу, встало на свои места, и я обязательно верну себе настоящую фамилию.

В этот момент дверь отворилась, и в кабинет нетвёрдой походкой вошёл невысокий плотный мужчина. Он был существенно моложе нас, так что не было ничего странного, что я прежде никогда его не видел среди сподвижников Рождествина. Появившийся был сильно «навеселе». Он не подошёл к столу, а прошёлся пару раз туда и обратно вдоль стены, после чего уставился на меня и громко произнёс: 

– Иди ка ты на х-й! 

– Борис, брось, забудь, это наш гость, иди сюда, давай выпьем, – запричитал Рождествин, обращаясь к вошедшему. 

Но не тут-то было. Борис ещё раз повторил мне своё пожелание и, хлопнув дверью, удалился.

– Не обращай внимание, это мой заместитель по НИРам. Именно он отвечал за работы с той американской компанией, с которой мы вместе с тобой начинали когда-то работать. После того, как ты покинул эту компанию, прервались с ней и наши связи. Теперь Борис не любит американцев, а заодно и тех русских, кто с ними работает. Большой патриот. Ну, ладно, забудь. В принципе, Борис - наш парень. Правда, немножко выпил, но это простительно: отмечает в своём кабинете юбилей (черт подери, забыл какой), – пояснил ситуацию Рождествин.

Минут десять разговор вращался вокруг наших детей, но тут вновь появился Борис. Теперь вошедший подошёл и плюхнулся на стул около стола. Рождествин протянул Борису рюмку коньяка, и Борис с прежним обращением ко мне: 

– Пошёл бы ты на х–й! – по–лихватски опорожнил рюмку. 

Ситуация была крайне необычной: меня впервые посылали на три буквы, да ещё делали это на полном серьёзе и ни где-нибудь, а в стенах училища, в котором я когда-то читал лекции и долгое время являлся членом докторского Учёного Совета.

Причину злобности Бориса я понял после того, как Рождествин рассказал о его роли в работе с прежней нашей американской компанией. Конечно, он не знал всех деталей и ему важно было только одно - деньги перестали поступать. Его пьяное воображение порождало мысль, что я и есть виновник его “обнищания” и (самое ужасное!) живу там в Америке на его «кровные» и с ним не делюсь. 

Вначале, понимая абсурдность возникшей ситуации, я попытался обратить всё в шутку, произнося слова типа: 

– Послушай, Боренька, там, куда ты меня посылаешь, я никогда не был и боюсь не найти дороги, так что иди ты первый, а я уже как–нибудь за тобой поплетусь. 

Но все попытки перевести ситуацию в шутку оканчивались одним и тем же – Борис выпивал очередную рюмку с прежним напутствием. Внезапно у Рождествина зазвонил мобильный телефон, и пока хозяин отвечал, я тихо сказал Борису: 

– Ты, говно собачье, не видишь, что я над тобой смеюсь, ты – мерзкая мразь, не достойная даже презрения...

Я не успел продолжить начатый ряд нелестных определений, как вдруг получил сильнейший удар кулаком в ухо. Как разворачивалось действие дальше, я точно не помню. Всё происходящее я стал осознавать только с того момента, когда Борис уже лежал на животе на полу, а я, опираясь коленом в спину поверженного врага, мерно приподнимал за волосы его голову и стучал ею о пол. Внезапно мысль – не убий – пронзила меня, и вместо ударов о пол я стал возить голову по шершавому паркету. Как бы всё кончилось неизвестно, но в этот момент меня, как струя холодной воды, отрезвили слова Рождествина, продолжавшего говорить по телефону и громко воскликнувшего: 

– Ой, подожди, здесь у меня очень интересно – драка идёт. 

Я отпустил своего врага. Быстро поднялся. Схватил куртку, висевшую рядом на стуле, и направился к выходу. У двери я обернулся и в последний раз взглянул на Рождествина. Виталий застыл, держа в руке телефонную трубку, а на физиономии у поднимавшегося Бориса было множество кровавых царапин, похожих на те, которые оставляет крупнозернистая наждачная бумага на доске из дешевого дерева.

V

Возбуждение переполняло меня, а когда внутренняя дрожь входила в резонанс с внешней, жуткая конвульсия пробегала по всему телу. Я не поехал домой, а в метро вошёл в поезд, идущий в противоположном направлении, и через остановку вышел на станции Площадь Революции. Я поднялся на эскалаторе, вышел на свежий воздух и пошёл по направлению к Красной Площади. Ухо и ближайшая к нему часть щеки сильно болели, но боль не мешала чувствовать и ощущать радость игравших мышц, напоминавшую ту, которая разливалась по всему телу много-много лет назад, когда я вечерами в трамвае возвращался из столярного цеха домой. 

– Как это мне удалось! Откуда взялось столько силы? – думал я, вновь и вновь перебирая в памяти только что произошедшее. 

Правда, последние годы я по утрам бегал и делал кое-какие физические упражнения, но этого было явно недостаточно. Какая-то особая энергия, накопленная за всю прожитую жизнь, вдруг в одно мгновение превратилась в физическую, повергшую врага к моим ногам. Я вспомнил рассказ мамы о том, как в день победы 9 мая 1945 года, она привезла меня, четырёхлетнего малыша, из Загорска сюда на Красную Площадь. То была великая народная победа, а сегодня я почти случайно иду по той же брусчатке, празднуя маленькую, но такую важную свою личную победу.

Я вернулся в Лас-Вегас и старался забыть произошедшее в России. Удалённость от места событий помогала, но только частично, и чем больше времени проходило со дня возвращения, тем всё больше крепла моя решимость продать свою Салтыковку.

Я понимал, что, живя в Лас-Вегасе, не могу её защитить, а причин, по которым агрессивность соседа вдруг бы снизилась, не просматривалось. Немного успокаивало, что Олег не спалит Салтыковку, ибо тогда сгорит и его часть дома. Однако никакого сомнения не оставалось в том, что соседская злоба будет только усиливаться. 

VI

И вот в последний раз я иду по той самой Нижегородской улице, по которой более шестидесяти лет назад ходил в детский сад, но теперь она выглядела совершенно иначе: вместо старинных деревянных, построенных ещё до революции домов, красовались кирпичные двух-трёх этажные коттеджи. Величественные дубы, сосны, ели и берёзы пропали, а на их месте красовались лужайки с аккуратно подстриженными кустами. Вид этих скучно-праздничных газонов напомнил слова Лерки, моего соседа, одногодка, с которым я случайно столкнулся пару дней назад: 

– Игорь, ты заметил, что вместе с нами и природа уходит из Салтыковки. Вот уже лет десять, как я не видел ни одной лягушки у себя на участке, а ведь прежде от них отбоя не было. А о майских жуках и говорить нечего.

На перекрёстке я свернул на Большую Прудовую, ведшую к тому самому Золотому пруду, вокруг которого маленьким мальчиком гулял со своей бабушкой. У пруда я присел на скамейку, поставленную около когда-то росшей здесь большой старой сосны. Тогда прямо напротив на другом берегу росла почти такая же сосна, и, отражаясь в воде, изображения обеих сосен касались своими верхушками друг друга. Давным-давно старые сосны были срублены, и сейчас в чуть подрагивающей воде вместо привычных их изображений отражались медленно проплывавшие пустые, белые облака.

На противоположном берегу, чуть правее, из-за разросшихся кустов сирени выглядывал дом художника Львова. Я учился с его внучкой в одном классе и иногда вечерами меня приглашали сюда на чай с сушками. Над столом с потолка на витиеватых бронзовых держателях спускалась старинная керосиновая лампа, а на столе пыхтел медный самовар. Дед любил читать вслух Дон Кихота и часто рассказывал нам, детям, об истории Салтыковки.

Однажды в воскресный день он повёл нас к Серебряному пруду и показал место, где находилась дача, которую арендовал Левитан в конце семидесятых годов девятнадцатого века. Тогда после покушения на царя Александра II, вышел указ, запрещавший евреям жить в «исконно русской столице». В то время он был студентом Московского училища живописи, ваяния и зодчества и писал окружавшие его пейзажи. Один из эскизов Серебряного пруда сестра Левитана без ведома брата отвезла в Москву и уговорила Третьякова купить его, что позволило молодому художнику оплатить аренду и продолжить учёбу.

VII

От детских воспоминаний мысли мои вновь осветились днём сегодняшним. Неужели погром Олега и драка в МВТУ стали теми причинами, что побудили меня продать свою Салтыковку?

– Конечно, нет – ответил я на заданный самому себе вопрос. – Они лишь стимулировали принятие решения, а вызревало оно, по-видимому, с самого моего появления в Америке. В первые годы в Лас-Вегасе я скучал по берёзкам и липам, радовался, заслышав русскую речь, зимой ездил в горы, чтобы побродить по снегу между старых громадных елей. Как-то я даже, далёкий от христианства, прихватив с собой жену и дочь отправился на пасхальный крестный ход вокруг греческой православной церкви. Но молодые священнослужители в коротких рясах, из-под которых красовались кеды и джинсы, и не очень молодые разряженные «русские американки», явно демонстрировавшие своё нынешнее материальное благополучие, никак не соответствовали цели моего посещения.

Постепенно яркие картинки прошлого тускнели, а всё настоящее, постоянно окружавшее и прежде воспринимавшееся, как экзотика, переставало быть таковым и я начинал привыкать к новой жизни, переставал удивляться и, главное, чувствовал - она (эта жизнь) мне нравится. Оставленные мною после многократных пробежек по близлежащей пустыне следы на песке вызывали чувства, вероятно, подобные тем ощущениям, которые испытывает всякий койот, помечающий выбранный им участок. Скалистые, Черные Горы, окаймляющие пустыню, прежде сливавшиеся в единую серую стену, стали приобретать всё более чёткий рисунок, игра красок которого при изменении солнечного освещения всё больше привлекала мой взгляд. 

С Москвой происходило всё наоборот. Из пепла Перестройки воскрешал город, мало похожий на прежнюю известную и любимую Москву. Как грибы в дождливую осень, по всей Москве стали вырастать церкви. Искусственный возврат в прошлое вместе со звучавшей религиозной риторикой воспринимался мною как некая подмена одной пропаганды другой, никак не согласующейся с современным знанием. Выходивший из подполья художественный авангард на ярком свету терял свою индивидуальность и очень быстро превращался в тривиальную обыденность. 

Когда-то спускаясь с Серёжей Юмашевым по улице Горького и проходя мимо ресторана “Центральный”, мы заглядывали в него, чтобы отведать жульен из белых грибов, а когда хотелось побаловаться блинами с красной икрой, забирались в “Славянский Базар”. Тогда нам всё это было по карману, а ныне я стал бывать в этих и подобных ресторанах лишь по приглашению приятелей, вовремя распрощавшихся со своими прежними профессиями и успевшими за короткое время превратиться в успешных бизнесменов.

Конечно, и в Лас-Вегасе я не разгуливал по богатым ресторанам, но в них я и прежде не бывал, а потому и не чувствовал никакой ущербности. В Москве же я потерял то, что имел прежде и для того, чтобы вновь приобрести былые финансовые возможности и перестать ощущать себя гостем, я должен был не только вернуться, но забыть, что когда-то был здесь профессором, и начать заниматься, чем-то совсем другим. В Америке я тоже почти забыл про свои научные степени и звания, но психологически это переносилось без всякого надрыва: другая страна – другая жизнь и всё по-другому. 

Я встал, подошёл к кромке пруда, зачерпнул горсть воды и освежил небритое, усталое и сильно постаревшее лицо. Я посмотрел по сторонам и невольно подумал, а может быть, и хорошо, что сосны, росшие по берегу, срублены, пруд зарос, а вокруг набросаны пивные банки и бутылки. Невозможно отождествить находящийся передо мной водоём с тем Золотым прудом, вокруг которого я гулял вместе с бабушкой. А раз так, то и нечего жалеть, что я более никогда не приду сюда. Зачем стремиться туда, где уже нет того, что было дорого и мило! 

Но ведь около дома ещё росли и милые берёзки, и могучая ель, и старая липа, и праздничные кусты сирени! Всё это так, но по современным удобствам мой дом нельзя даже близко сравнить с окружившими его новыми особняками. Всё хозяйство требует серьёзной модернизации и совместить её с покупкой дома в Лас-Вегасе в моём возрасте уже – увы - не под силу. Нужно было делать выбор. И выбор был сделан.

А почему Лас-Вегас? Ответ прост: всегда солнечное утро, бытовой комфорт и каждодневное ощущение праздника. Ответ банальный, ну что ж – часто всё банальное близко к истине.