Стоит только зарядить первым осенним занудным дождям, как нашему южно-бессарабскому городку Чадыр приходит кирдык. Вся мелкая вода, просеянная облачным ситом, стекает древними промоинами и оврагами с окрестных холмов на дно долины, где и расположился весь Чадыр. За исключением небольших Новых Черёмушек на холме. На беду городок сидит своей ленивой задницей на толстом слое жирной жёлтой глины, и ничего кроме этой жирной глины не имеется в помине в его окрестностях. Разве что небольшие выходы белого песчаника на склонах голых холмов. Глина за час времени под дождём размокает так, что нога, копыто или колесо с чавканьем погружаются в неё по самую кромку сапога, по колено коню или волу, а повозке по самые оси. Над городком повисает большое многоязыкое проклятье – на гагаузском, болгарском, еврейском. Но самый резвый мат возносится к протекающим небесам, конечно, на универсальном русском. Это не на беду, а на счастье…
Весь Чадыр построен из этой ничего не стоящей глины, густо замешанной с соломой, отформованной в кирпичи и высушенной на горячем солнце. Наши дома дёшевы и долговечны – у доброго хозяина в таком доме проживёт три-четыре поколения его потомков. Кстати говоря, такому способу строительства домов уже лет тысяч шесть с древних ассирийских, греческих и римских времён.
Особенно гиблое место с самого основания времён находится в начале улицы Маршала Ворошилова, на спуске с единственной асфальтированной Ленинской, сразу за мостом. А мост этот и мостом не хочется называть, так, несколько бетонных плит над самой нижней частью длинного змеистого оврага, из которого только тогда не истекала жёлтая глинистая вода, когда больше месяца не было дождей. В этом месте ещё можно как-то ходить по краешку огромной лужи, но ездить рискованно. Нестор рискнул и проиграл. Он знал местечко, где его «ЯВА» с коляской обычно проезжала, даже не попачкав спиц, но не мог же он знать, что час назад здесь утонул тяжёлый грузовик и, пытаясь выбраться, разворотил к чертям дно этой неизбывной лужи. Провалившаяся в яму коляска якорем удерживала мотоцикл и чем больше мощная «ЯВА» крутила колёсами, тем больше коляска погружалась в жёлтое взбаламученное болото. Нестор нехорошо помянул по-испански Святую Деву и её сына, подняв ладони к серому небу, и вышагнул в грязь высоким резиновым сапогом.
Он выбрался из лужи, не набрав в сапоги воды и ни разу не оглянувшись на свой мотоцикл. До ворот его дома всего-то пятьдесят шагов, а до акации выросшей у самого угла его каменного забора – двадцать. У калитки очистил сапоги о фигурную кованую железку, прошёл по бетонной дорожке к крыльцу и, присев, стянул сапоги. В дверь выглянула его жена Маруся и спросила:
– Ой! А ты не насовсем приехал?
– Насовсем…
– А мотоцикл?..
– В рыпе утопил…
– Ой! Я и слышу – ты есть, а мотоцикла нету… А как же теперь?
– Утром вытащу… Сегодня там уже никто не поедет, а завтра у Михи возьму машину и вытащу.
Поставил сапоги стоять короткую летнюю ночь под дверью и в носках вошёл в дом по домотканой дорожке.
– Вкусно пахнет, Марусенька… – громко сказал он.
– Мойся, – крикнула ему жена из кухни. – Сейчас покормлю…
«Каварма… – подумал он. – Знает Марусенька, что я люблю каварму».
(Это наше местное блюдо, мясо, запечённое в красном вине. Сытное и вкусное. Вина-то целая бочка в погребе, хоть каждый день пеки каварму).
Сняв рубашку, намылил лицо и шею, потёр подмышки. Смывая мыло, погремел рукомойником, воды как раз хватило. Вытерся и пошёл, пахнущий «земляничным» в кухню. Навстречу ему улыбалась Марусенька, она ставила на стол глиняную миску с мясом, наливала кружку вина.
– А ты, Марусенька?..
– Я посижу с тобой, вина попью… Пока готовила, напробовалась перчёного… пить хочу.
(Каварма перчёное блюдо. Крепко перчёное).
Перчёное на ночь – сами знаете… Пока то да сё, посуду помыть надо, посидеть поболтать о дневном, перед сном книжку почитать, перчёное взыграет - и выйдет у них бурная любовь. А потом будут, обнявшись, спать счастливые.
Марусенька часто готовит мужу его любимое блюдо…
* * *
Пока они спят, надо кое-что рассказать о них. Начать придётся издалека.
В одна тысяча девятьсот двадцать девятом году, когда Бессарабия была под королевско-боярской Румынией, грянул всемирный кризис. В Бессарабии, и так не богатой, совсем стало плохо. Многие бедняки купились на газетные объявления и в надежде на работу и пропитание поплыли, продав дома и последние пожитки, на кораблях за океан. Кто куда… в Бразилию, в Аргентину, Боливию… А там не лучше… Но назад пути нет – не на что… и некуда. Там и осели бедствовать. Но кризис кончился, в Европах открылась большая война, в Аргентине же наоборот, расцвело скотоводство и земледелие на потребу мировой войны. Тут-то наши и обрели благополучие – прикупили землицы, построились и стали жить, народив детишек. Наш народ плодовитый. Но в годы примерно шестидесятые, у некоторых наших старичков в той Аргентине началась вдруг сильнейшая тоска по родной Бессарабии. С чего бы это? Хотя, конечно, бывает… Вроде как прослышали, что советской власти нужны рабочие руки. Немногие, но всё же решили вернуться… Что интересно, советская власть их пустила и разрешила поселиться по месту рождения, выделила землю под строительство и небольшие подъёмные. Приехали три семьи и в Чадыр. Загорелые как черти, в кожаных куртках и «стетсонах» (это такие страшно красивые шляпы американские, если кто не знает), в штанах с бахромой и в ботинках… а ботинки доселе невиданные. Светлой воловьей кожи с белыми шнурами, со всех сторон бронзовые заклёпы, на рифлёной высокой подошве с гвоздями… слов нет. Забыли, как видно, про нашу глину. Но впрочем, кажется, не забыли. Быстро переобулись все в резиновые сапоги, привезённые с собой. И эти сапоги так же поразили местных своей красотой самых разных оттенков цвета. Привыкли-то к чёрным… Ну вот… Им говорят – пора в колхоз на работы. Да нет, отвечают, мы хотим свои стада завести частным порядком… как в Аргентине. А где же вы, хорошие мои, их пасти будете, ваши стада, отвечает им приезжий инструктор райкома, земли-то и пастбища кругом колхозные! Короче, облом. Ну, ладно, стада пасти негде, ну а кепочную мастерскую открыть можно? Я хорошо умею разные кепки пошивать. Можно! Покупай лицензию и шей. Ну там, налоги плати. А только много на частных кепках не заработаешь. Я вот сам, говорит инструктор, свою кепку двенадцатый год ношу и менять не собираюсь, так я ж инструктор райкома… А простой народ?.. От отца к сыну, от старшего к младшему… Кто-то попробовал и, правда, – нет сбыта. Пришлось в колхоз идти, на трудодень. Пожили на тот трудодень и решили ехать обратно. В Аргентину. У-е-хали…
А причём же здесь наш герой, Нестор, спросите вы. (Нестор – так зовут его местные, никак не привыкнув к его испанскому имени Эрнесто).
А притом, что он как раз из этих самых приезжих.
В двадцать девятом году уплыли в Аргентину, прочитав жизнерадостное объявление в газете, его дедушка с бабушкой. (Смешно сказать, но дедушке с бабушкой было тогда едва лет по двадцать пять). А Эрнесто - это уже один из внуков, то есть третье поколение. Когда вернулась семья на родину, было ему тринадцать лет, а когда уехала обратно в Аргентину, – восемнадцать. Но вся завязка нашей истории как раз в том и состоит, что семья уехала, а он нет.
– Не поеду и всё! Не просите дедушка с бабушкой, не просите родители. Поезжайте, а я останусь. Люблю я её! Без неё не могу! Никуда от неё не уеду!
– Так может, Эрнестино, сынок, она с нами поедет?
– Нет, не может она. Не отпустят её власти, я уже ходил на приём к товарищу лейтенанту Ангелову, спрашивал. Ты поезжай, сказали, но без неё. Так что я остаюсь.
– Как хоть зовут её, чтобы знать, кого… поминать.
– Марусенька её зовут.
* * *
Марусенька из хорошей семьи, учительской. Не сказать, что как-то уж сильно умна, но приветлива, ласкова. Улыбчива. Можно сказать, что по-своему красива, на чей вкус. Одним словом четвёрочница, на пятёрочницу никак… Поженились. Стали жить в дедушкином доме. Оставил дедушка, уезжая в Аргентину, дом внуку, продавать ради денег не стал. На улице Ворошилова, 1.
Живут Нестор с Марусенькой полюбовно, не было в их жизни такого, чтобы – это за пять-то совместных лет – накричал кто-то из них на другого или надулся, или сверкнул глазами… нет такого. Но и детишек нет… к их горькой печали. По слабому здоровью Марусеньки. Это уж точно, что по слабому здоровью Марусеньки, потому что известно ей, да и всем на нашей магале, что живёт на соседней улице, за углом, почтовая служащая Тамарка, у которой растёт сынишка от Нестора. Все видели, – то было ещё до Марусеньки, – как частенько случалось, что, оглядев улицу во все стороны, резво нырял за угол по дороге в школу старшеклассник Нестор. А в школу-то прямо… Гнетёт конечно же Марусеньку бездетность, но надежды не покидают её. И никогда не отказывает она мужу…
Переделав домашние дела, садится Марусенька к окну читать книжку и поглядывать на калитку. Читать они с Нестором любят и потому завели в доме затейливо резную пятиэтажную этажерку и уставили её постепенно всю книжками. Марусенькины книжки простые, маленькие, гибкие, в руках удобно держать. Стоят они на двух верхних полках аккуратными разноцветными рядами, и все почти представляют из себя дамские забавные детективы, чтение которых Нестор ласково вышучивает за легковесность. Сам-то он читает толстые книги про мировую историю, и лежат эти толстые тяжёлые книги беспорядочным навалом на трёх нижних этажах. Марусенька иногда берёт снизу книгу, разламывает её пополам и, прочитав абзац, закрывает, вздохнув…
Какая скука эта мировая история…
Но вот открывается скрипучая калитка и Марусенька на краткий миг теряет сознание. Но уже через четверть минуточки она встречает муженька в дверях светлой улыбкой.
– Ой… – говорит она.
К приходу мужа стоит у неё на малом огне керогаза кастрюлька горячей воды, в углу под зеркалом тазик на табуретке, на краю табуретки розовая мыльница. У неё нет такого, чтобы в мыльнице стояла вода, и лежал кусок размокшего мыла, как у некоторых. А свежее махровое полотенце она подаёт мужу в руки. И всегда, дамочки, с улыбкой, между прочим.
Как же мужу не улыбнуться ей в ответ?
У Нестора ответственная работа. После техникума он работает на Механзаводе мастером, они делают на весь Советский Союз муфельные печи. Не фуфульные, как некоторые шутят, а муфельные. Марусенька всё знает про эти печи, про нихром, огнеупоры, тепловые реле и термопары, знает, почему печи – муфельные, и всё знает про коллектив, в котором работает муж – узнала за совместные годы с Нестором. За ужином он ей всё и рассказывает. Телевизора у них пока ещё нет, потому они по вечерам читают книжки.
– Ох, Марусенька, какая же чудесная страна эта Япония!
Марусенька кладёт свою книжку на колени, и вот она уже готова со всем вниманием слушать. Пустой дамский романчик подождёт. Нестор умеет и любит рассказывать Марусеньке забавные или поучительные истории, актёрствуя лицом и голосом и веселя этим её до слёз и до весёлой икоты. Например, вчера рассказывал про японца и его приключениях в Советском Союзе. Вкратце история такова, хотя она прозвучит не так весело в моём изложении. Приехал один молодой японец с туристической группой в Ленинград, а как привели их к Эрмитажу, он достал из сумки бутылку чернил и злостно забрызгал фасад знаменитого музея. Его тут же сопроводили в милицию и, за неимением знающих японский милиционеров, стали ждать посольского представителя. Приехал. Покалякали японцы сначала вроде бы со всей японской учтивостью, кланялись и зубы скалили, но под конец их разговор набрал сердечный накал и наш японец достал другую бутылку чернил и вылил её всю на себя. Весь залился и вокруг себя всё залил чернилами. Тут уж нашим милиционерам ничего другого не могло прийти в голову, как вызвать психушку. Пока ждали, представитель рассказал на вполне, кстати, сносном русском, что выяснил он из разговора. В прошлом году девяностолетняя бабушка нашего японца, почуяв конец жизни, позвала к своему смертному татами внука-студента и взяла с него страшную самурайскую клятву мести, рассказав историю семейного позора. В семнадцатом году, уже после Октябрьской революции, они с мужем, первым секретарём японского посольства, жили в революционном Петрограде. Как-то раз муж, облачась в мундир и прицепив самурайский меч, повёз ноту протеста в какой-то роскошный дворец, конечно же, царский и, поднявшись по парадной беломраморной лестнице, потребовал какого-нибудь члена правительства. К нему вышел пьяный куражливый матрос, повернул его лицом к выходу и пнул тяжёлым ботинком в нижнюю часть спины. Малорослый японец скатился в самый низ, не выдержал позора и, вернувшись в посольство, совершил сэппуку, то есть, зарезался. Бабушка взяла с нашего студента ужасную клятву мести и умерла. И вот теперь студент приехал в Ленинград, нашёл царский дворец и совершил символическую месть. Тут как раз приехала скорая психическая помощь, и все вместе с удивлением уставились на виновника происшествия – прямо на их глазах мерзкие чернила побледнели и исчезли совсем. Как не бывало… Пошли смотреть на фасад Эрмитажа – там тоже ничего. Что было делать – отпустили. Марусенька хохотала, а потом всплакнула – жалко ей стало японца, который зарезался в революционном Петрограде в семнадцатом году.
– Зачем же ему было резаться, господи боже мой, ну запозорился, так зачем же лишать себя жизни… А жену оставлять одну в чужой стране?.. Это как? И дети же у них должны были быть… раз внук…
– Такая это необыкновенная страна, Марусенька, что честь для них дороже жизни… Я тебе рассказывал про самураев и про их кодекс чести.
– Рассказывал, да я мало что поняла… Зачем же им убивать было себя – чуть что?..
– Не чуть что, Марусенька, а позора поражения в бою они не могли стерпеть… Они были великие солдаты войны и позор поражения им был хуже смерти… Я вот тебе расскажу про камикадзе.
– Ой…а это не будет страшно?
– Это, Марусенька, страшная и славная страница японской истории, страшная для врагов и славная для японцев.
– Ой!.. – сказала Марусенька. – Не рассказывай!
Но в её бесцветных глазках блистал такой ужас любопытства, что Нестор конечно же начинал свой артистический монолог.
– В древние времена монгольский хан Хубилай, владевший половиной мира, решил захватить таинственную островную страну Японию. Собрал огромный флот, посадил на корабли великое войско и тысячи боевых коней. Он уже почти разгромил японскую береговую оборону, как вдруг налетел тайфун и потопил все корабли Хубилая, а воодушевлённые самураи перебили множество монголов и бросили трупы в море.
– Ой! – опять сказала Марусенька.
– Через несколько лет монголы повторили попытку захватить чудесные острова, и опять ужасный тайфун уничтожил их флот. Никогда больше они не пытались переплыть это гневное море, а японцы назвали спасительный тайфун Божественным Ветром – по-японски Камикадзе.
– Божественный Ветер, – сказала, улыбаясь мужу, Марусенька. – Как красиво.
– Красиво и грозно, как неизбежная гибель от священного меча самурая. Прошли века, и Божественный Ветер опять промчался над Японией. В 1944 году, когда американцы начали одерживать победы над японским флотом… вторая мировая война уже заканчивалась… великий самурай вице-адмирал Ониси, воин чести и славы… я, Марусенька, всегда буду помнить это имя… призвал своих лётчиков к самопожертвованию во имя императора и родины. Сотни лётчиков садились в самолёты, начинённые взрывчаткой, зная, что уже не вернутся обратно… Они шли на смерть…
– Как Александр Матросов? – выскочило вдруг из самого сердечка Марусеньки, и оно застучало испуганно – ой, что-то не то сказала.
Удивился её словам и Нестор.
– Да! Ты права, солнце моё, ты права. Я не подумал про это… И у нас были жертвенные герои в этой великой войне, и лётчики, которые шли на встречный таран и погибали, уничтожив врага.
– Николай Гастелло?
– Да, Николай Гастелло и десятки других… Но такого массового добровольного воинского самопожертвования, как в Японии, не было больше нигде… Они не смогли спасти Японию от поражения, но те, кто посылал их на смерть, пожертвовали и своей собственной жизнью во имя чести и славы. Я, Марусенька, преклоняюсь перед ними.
– Да… да… я тоже… – Марусенька прижала кулачок к груди, и слабый голосок её дрогнул. – Я тоже… преклоняюсь перед ними…
Но преклоняться она умела только перед мужем.
Пора было уже ложиться спать, Нестору поутру на работу, а ещё и «Яву» вытаскивать. Они легли, и в этот раз Нестор сразу же заснул, а Марусенька долго ещё не спала, думала о Божественном Ветре Японии, и всё равно не могла понять, зачем же им надо добровольно убиваться и резаться. Это вот – резать себе живот казалось ей особенно непонятным и просто глупым. Её даже немножко затошнило, когда она представила себе толстого японца, который режет себе живот… Она помотала головой, закрыла крепко глаза и скоро заснула.
* * *
Танас Георгиевич Ангелов, (его фамилию у нас ударяют на втором слоге) за те десять лет, что его знает Нестор, из молоденького милицейского лейтенанта вырос в солидного сердитого майора, которого опасается даже первый секретарь райкома. У него надёжные связи в центральном партийном аппарате республики, и он уверен, что его никто не стронет с места, пока наверху сидит… ну, скажем так… Большой Начальник. Майор Ангелов, – так наши бабы говорят, – лично стоит на страже всю ночь, когда Большой Начальник приезжает в район по интимному делу. Короче, Танас Георгиевич в районе ничего не боится.
Когда-то лейтенант Ангелов месил глину наших улиц колёсами старого «Урала» с коляской. Сейчас у него чёрная «Волга» с преданным шофёром Васькой и большой штат ментов. Но самые важные дела он совершает сам. Аресты, обыски, допросы – это он. И если надо применить какие-нибудь незаконные методы, он не боится этого, а потому у него отменная раскрываемость. И вообще, мент он надёжный и находится на службе с утра до вечера и с вечера до утра. Как раз с вечера до утра – самое его уважаемое время.
Вечер ещё не стёк с окрестных голых холмов в пыльные улицы городка Чадыр, когда Танас Георгиевич подъехал на своей «Волге» к ресторану «Буджак» и, вышагнув из машины, сказал Ваське:
– Смотри, Васька, чтоб ничего кроме пива… сегодня работаем.
– Понял, Танас Гёргич.
Васька, как и его начальник, никого не боится в своём городке, не единожды бывал за рулём пьян до обморока, давил кур и собак, в один из Первомаев наехал на повозку, убив лошадь и покалечив возницу, был бит майором, но отмазан, и преданно теперь служит ему и за страх и за совесть.
Как только товарищ майор, поднявшись по высоким ступеням, закрыл за собой кованую дверь «Буджака», Васька выскочил из-за руля, тихонько, чтобы не хлопнуть, прижал тяжёлую дверь «Волги», комически приплясывая, пересёк по диагонали Ленинскую и вошёл в продовольственный магазин «Заря». Он сделал ужасные глаза продавщице Зинаиде и остался стоять в дверях. Зинаида вспыхнула щеками, ушами и шеей, заторопилась отпустить килограмм сахару и бидончик подсолнечного масла старухе Абрамовне и постаралась унять бешеную колотьбу сердца. Но сердце её никак не унималось… Старуха Абрамовна не единожды видевшая, что после появления Васьки магазин каждый раз на полчаса закрывается, и по опыту жизни сделавшая некоторые предположения, сказала тихо, но так, чтобы услышала Зинаида – «бесстыдники» – и вышла, обойдя Ваську стороной. Васька задвинул за старухой засов, зашёл за прилавок, обхватил полуобморочную Зинаиду сзади, предварительно задрав ей подол…
В это же самое время майор Ангелов уселся за самый дальний столик под роскошно разросшимся фикусом, за которым уже сидел пожилой дядечка, наружности можно сказать никакой, и жующий корочку хлеба с горчицей. Майор протянул ему руку через стол, но дядечка только нахмурился и сказал:
– Сколько раз тебе говорить, что сидючи за столом не принято здороваться за руку.
– От же, каждый раз забываю, – вскинул руки майор, но знающие его люди, конечно, понимали, что никогда и ничего не забывающий мент просто куражится.
Далее последовал обильный жареным мясо с овощами обед, залитый большим количеством местного лёгкого вина и некая специальная беседа, из которой нас интересует эпизод.
– Мне донесли, – сказал дядечка, – что этот Нестор, ведёт в своём коллективе опасные разговоры.
– Что за Нестор? Не знаю такого. Кто донёс?
– Эрнесто Стоянкович. А кто донёс – тебя не касается.
– Я должен всё знать про своё хозяйство, – разрешил себе небольшое раздражение майор.
– Вот я тебе и рассказываю. Он восхищается страной чуждой нам по духу и, можно сказать, нашим врагом.
– Что за страна?
– Япония.
– Где та Япония, а где мы? Мы чего, с ней воюем?
– Нет, но у нас до сих пор не подписан мирный договор, а значит мы в состоянии войны. Говорит, что нет другой страны, народ которой способен на героизм и самопожертвование, имеющий такую силу духа… рассказывает про самураев… про камикадзе…
– Что за камикадзе?
– Лётчики-самоубийцы, живые бомбы, сознательно шли на смерть.
– Как Александр Матросов?
– Александр Матросов… Так он же не про Александра Матросова рассказывает!
– Если он по вашему ведомству проходит, чего ж ты мне про него гонишь.
– Надо бы зайти к нему домой, вроде как проверить прописку… или там… правильность домовладения… сам чего придумаешь…
– Ты меня не учи…
– …Посмотреть чем он живёт, чем дышит, какие книжки читает… Поговори с женой… муж и жена, одна сатана. Мне надо знать, почему это его в коллективе за глаза зовут Нестор Божественный Ветер.
– Ладно, зайду. Мы когда на рыбалку с тобой соберёмся?
Так они ещё некоторое время поговорили, дядечка встал и ушёл, а майор посидел, ублажая удовольствие от вкусной еды, погрыз спичку и махнул рукой заведующему, безотлучно дежурившему в зале. Заведующий подскочил, принял деньги и поклонился. Майор никогда не расплачивался в этом заведении за еду, но по какой-то неясной для себя причине считал необходимым платить за алкоголь. Какой кодекс чести он соблюдал при этом, было тайной и для него и для заведующего.
* * *
Марусеньке иногда скучно становилось сидеть дома, и она устраивалась на работу. Нестор её в этом намерении поощрял и, чем мог, помогал. Она поработала и библиотекаршей, и продавщицей в универмаге, в дефицитном обувном отделе, и секретаршей в заводоуправлении, но нигде не прижилась, по причине своей блаженности, как говаривали её сотрудники. Делая свою простую работу, она могла думать только об одном – что у неё не сварен обед для мужа, к его приходу не окажется горячей воды для умывания, и что от мучительной усталости она не сможет ему улыбнуться, подавая полотенце, или он пожалеет её усталость и отвернётся в постели. Время от времени её пустые глаза наполнялись слезами, ей сочувствовали, но никогда не могли понять причин её слёз. А она, всего навсего, грустила. Её бездетность стала привычной, и не была уже для неё поводом для грусти. А грусть нападала на неё в тот день, когда по дороге на работу встречался ей взрослеющий сын почтальонши Тамарки, бойкий улыбчивый парнишка лет 12-13-ти. Ей становилось скучно, затем муторно, а потом и мучительно, и она переставала ходить на работу.
В очередной раз сидела она безработной дома, дожидаясь мужа, улыбалась своим глупым мыслям, вспоминая, как ей приходилось без конца штопать носки Нестора, натягивая их на лампочку. Это было ещё до появления в продаже крепких нейлоновых носков. Какой ужас без конца штопать носки – жаловались женщины! Да нет же, нет же! Это было приятное и полезное занятие, занимающее немало пустого времени ожидания. Марусенька блаженно улыбнулась, вспомнив, что её ждёт целая торба носков, требующих штопки. Внеурочно открылась калитка, но вместо Нестора вошёл милиционер, с большой звездой на погонах, деловито прошагал по дорожке и без стука вошёл в дверь. Наверное, он начальник у них в милиции, раз входит без стука, им разрешено…
– Стоянкович! Мария! – спросил милиционер, оглядывая комнату. Но спрашивал он так, как будто знал заранее ответы.
Марусенька кивнула, лишь слегка обеспокоившись. Что это за странный, беспричинный визит милицейского начальника. У них всегда всё в порядке со всякими бумажками, Нестор следит за этим. Если бы что, он ей сказал бы.
– Муж на работе!
Она опять кивнула.
– А детей, значит, нет!
Она хотела кивнуть, но подумала, что в этом случае надо покачать головой. И не стала ничего делать.
– Знал твоего родителя… Иван Фёдорыча… учился у него математике. Слагаю и вычитаю в столбик, а всё остальное забыл. Почему не работаешь? С последнего места работы характеристика у тебя хорошая.
Марусенька пожала плечиками, не найдя что ответить. Она пока ничего не понимала, потому не имела причин волноваться.
– Ты хозяйка хорошая… чисто… не то, что у меня.
Он увидел этажерку и устремился к ней.
– Кто читает? – спросил, но не услышал ответа. – Знаешь, что читать вредно? Шучу, шучу.
Вытянул сверху книжку.
– Евгения Грибакина… так. «Больше сладкого не помещается». Не помещается… куда не помещается? Про что книжка-то? «Лидочка любили сладкое до безумия…». И ты эту дурь читаешь?
Хоть и стыдно ей стало, но Марусенька вынуждена была снова кивнуть.
Милиционер попытался втиснуть книжку обратно в тесный ряд, но не смог и кинул её сверху. Он вдруг опять сделался строгим и чуть повысил голос.
– Документы в порядке? Паспорта не просрочены?
– Нет… – решилась сказать Марусенька, хотя и не знала ничего про паспорта и бывают ли они просроченными.
– Смотри, чтобы были в порядке!
И вышел, как говорится, вон.
И чего приходил?
Садился в машину майор с каким-то туманным ощущением, что он что-то не так сделал, или не доделал, или неправильно поставил перед собой задачу. Вот что значит браться не за своё дело. Забыл ведь спросить у женщины, с чего это у её мужа такое странное погоняло – Нестор Божественный Ветер. Да пошёл он в задницу, этот гэбист… пусть сам делает свою работу. Он рассердился на себя.
– Васька! Ёж твою мать! Кончай спать!
– Та я ж не сплю, товарищ майор! Куда ехать?
– Сходи к этой бабе…
– Которой бабе, Танас Гёргич?
– Ты что не видел, откуда я сейчас вышел?
– Та видел, Танас Гёргич!
– Ну так скажи ей… чтобы… её муж ко мне на днях зашёл.
Васьки не было минут семь.
– Ты чего так долго, зараза? Ехать надо!
– Так Танас Гёргич. Баба какая-то придурковатая, ни хрена не понимает, что ей говорят. Ей говоришь, а она вылупится и молчит. Вылупится и молчит.
– Так сказал?
– Та сказал я!
– Ну, так поехали!
Марусенька услышала, как газанула и отъехала машина, её сердечная колотьба, которая в этот раз, как вошёл и стал смотреть на неё этот молодой парень, поднялась к самому горлу и застучала там, мешая вздохнуть, стала понемногу отпускать. Такой испуг бывает у людей от дикого зверя, который хоть и не нападает пока, но живёт в его зрачках такая свирепая сила, что самый смельчак, вооружённый дубиной или ружьём, чувствует своё тревожное сердце. И парень этот ничем не грозил ей, не приближался даже к ней близко, что-то говорил, но цепкий страх не давал ей понять его речи. Ей хотелось уйти самой, но ноги держали, хотелось, чтобы парень ушёл, чтобы ей можно было вздохнуть воздуха, но он не уходил, а всё смотрел на неё. Когда же, наконец, он повернулся и, глянув в последний раз особенно жутко, ушёл за дверь, и когда хлопнула гулкой дверцей машина, и взревел мотор, тогда только она смогла вздохнуть. Сил хватило ей дойти только до высокой кровати, сесть и опрокинуться на неё спиной. Когда пришёл Нестор, то не было ему готового ужина, не было горячей воды для мытья, и некому было рассказать о дневных событиях жизни – Марусенька спала тревожно и опасливо, будто боясь, как бы её кто сейчас не пробудил. Нестор не стал её тревожить. Он вышел со двора, перешёл улицу и крикнул Миху. Сосед пришёл к воротам, оторванный от важного дела – еды, и стал звать Нестора к столу, но, уяснив суть вопроса, пошёл спрашивать семейных, поскольку сам ничего не мог видеть. Он только что пришёл от своих колхозных свиней и по-колхозному пах навозом и вином. Выйдя, сказал, что младший из восьми его сыновей видел напротив чёрную «Волгу» начальника милиции. Нестор немного успокоился – что плохого мог сделать начальник милиции, товарищ майор Ангелов? Может быть, задал женщине какой-то неосторожный вопрос? Ничего за нами нет такого, чтобы тревожиться. Завтра после работы я заеду к нему на службу, подумал Нестор, и всё выясню. Ночью Марусенька проснулась, прижалась к мужу и рассказала, что чего-то она, глупая женщина, испугалась до ужаса, сама не понимает чего, что важный милиционер приезжал узнать, не просрочены ли у них паспорта, был добр, хвалил её за чистоту дома, поругал, как и Нестор, за глупое чтиво, и уехал. А ей, дуре, с чего-то стало страшно. Нестор поцеловал её в губы, нашептал на ушко ласковых слов и велел спать.
Про страшного парня она ничего не стала рассказывать мужу.
* * *
Если кто ожидает, что мой рассказ закончится хэпи эндом, то я его вынужден разочаровать. Это в книжке можно повернуть рассказ куда хочешь – к хэпи энду или к ужасающей драме, а жизнь имеет своё течение, свои законы. Жизнь течёт, как хочет, поражая нас изобилием изломов и поворотов, не поддающихся человеческому предвиденью. Наш товарищ майор через три дня и думать забыл о Марусеньке, плюнув на поручение ГБ. У них свои заботы, у нас свои. И даже если бы Нестор и заявился к нему, как велено, майор не нашёлся бы, что ему сказать.
Но не забыл думать о Марусеньке шофёр Васька.
Его южная мужская неуёмность и безнаказанная распущенность преткнулись об испуганные глаза этой слабокровной, смиренной и какой-то нездешней женщины, проживающей свою жизнь в светлой и чистой комнате с книжками на полках, с картинками из «Огонька» в деревянных рамочках на белёных стенах. Среди сияния белого дня сидит она у окошка в светленьком, усыпанном мелкими цветочками, платье, на ногах туфельки и носочки, а в глазах небесная пустота. Девки-то как… обычно дома босиком, а как на двор сбегать, так в калошах… удобная обувь. И в трикотажных штанах… тоже удобно бегать по хозяйству. А эта! Такой запросто юбку не задерёшь… Вспоминал он её по многу раз на дню: и крутя баранку, и подрёмывая в кресле «Волги», ожидаючи майора и положив руку на ширинку форменных штанов, и встала она перед ним, когда он заскочил к крепкозадой отзывчивой Зинаиде, да так встала, что он запнулся в дверях, повернулся и ушёл, до обморока обеспокоив этим Зинаиду. Что-то тревожило его, но что… разве поймёшь по простоте души… что-то больно уж тонкое и неухватистое.
В эти дни случилось в городе бытовое убийство: то ли по пьянке, то ли из ревности заведующий хозяйственным магазином зверски порешил свою молодую жену и, чтобы увести от себя угрозу раскрытия, упрятал труп в соседском колодце. У майора работы было на несколько часов, и он отпустил Ваську после бессонной ночи поспать. Васька поехал, а перед мостом снял ногу с газа и подкатил к обочине. Постоял, съехал с асфальта в огромную невысыхающую лужу и утопил бы машину, не будь «Волга» усилена крепким военным мотором для оперативной милицейской службы. Обматерив лужу, а заодно и господа бога, – «Волгу»-то придётся отмывать, – он выкатил машину на сухое место и огляделся. Узнал высокие ворота, рядом калитку, крашеную зелёной краской, железное кольцо. За пышным кустом сирени на углу дома жестянку. На ней: «ул. Маршала Ворошилова, 1». На улице ни единой живой души, ни собаки, ни кошки, ни куриного семейства. Вышел, тихо прижав дверцу, по милицейской привычке без стука открыл калитку, прошёл по цементной дорожке к умытому крыльцу… Дверь не заперта. В прихожей на вешалке мужская куртка, но Васька знает – муж на работе. Знает он также, что делает неправильное дело, но не может пересилить себя. Только посмотрю на неё, думает он. Она сидит на кровати, разбирает груду носков. Она повернула голову, увидев его, застыла. Пустые глаза наполнились беспокойством, а как он шагнул в комнату, – ужасом.
– Чего шугаешься, курица? – обиделся Васька. – Чего я тебе, чёрт рогатый?
Он про себя думает, стоя в дверях: может, я по службе зашёл, чего меня шугаться? А не по службе, так что же? Другая баба рада была бы. Вон, Зинаидка, обмирает, как меня видит, хоть и замужем. За честь считает… И чем больше он рассуждает так о себе, тем больше на себя сердится, а ещё больше сердится на эту бабу с фасоном. Смотреть не на что, а туда же… гордая… книжки она читает, а плечом задень её – посыплется ж. Он шагнул к ней, она вскрикнула, заслонилась рукой.
– Вот я тебя сейчас шугану, так шугану, будешь знать… Страшно тебе от меня, так сейчас тебе ещё страшнее станет… гнилушка…
Толкнул её в грудь, повалил на спину и стал смотреть ей в глаза, склонившись, нависнув. Смотрел страшно, видел как глаза полные страха, затуманились, уплыли под веки зрачки.
– Страшно?.. Сучка! Попомнишь меня. А мужика твоего сгноим в тюрьме. Найдём за что.
От злости тряско напряглись мышцы, правая рука полезла под платье, цепко ухватила и сжала слабую плоть ноги. Ткнулась в место, где ноги сходятся.
– Гнилушка! Да кому ты нужна такая! А помнить меня будешь…
Злость как-то вдруг прошла, появилось беспокойство, нехорошо он делает, неправильно, могут быть неприятности. Надо уходить…
– Если кому скажешь про меня, убью!
Таясь, оглядывая улицу, окна, калитки, дошёл до машины и тихо, не газанув привычно, уехал.
А у Марусеньки к вечеру началась мозговая горячка, её увезли в больницу, где ей не смогли спасти жизнь.
* * *
Младший сын Михи Мирча, в то время, когда уехала чёрная «Волга», сидел на дереве в своём дворе и набивался черешней. Был он придурковат, но если его правильно спросить, он мог рассказать всё, что видел за день.
* * *
После похорон и поминок – это уже было к вечеру – Нестор сел на свою «Яву», заехал в один дом, потолковал с хозяином, заехал в другой, спрашивал о чём-то, уже в сумерках заехал в третий. А когда подъехал к Управлению милиции, стояла уже ранняя чёрная ночь. В Управлении везде горел свет. Майор, все это знали, ночной работник. Как Сталин. Прошёл прямо к нему в кабинет, майор принимал людей запросто.
– Где твой Васька, майор? – спросил Нестор.
За эти дни он стал жёлт лицом, заморщинилась и стянулась кожа, высохли глаза. Майор не решился призвать его к вежливости и порядку, знал – парень имеет право.
– Зачем он тебе?
– Хочу спросить кое о чём.
Майор сильно побил своего Ваську и велел сховаться на несколько дней, почти поверив его уверениям, что его никто не видел. Сейчас он понял, что это было глупо и не по-ментовски, поверить в такое.
– Знаю, о чём хочешь спросить. Но учти, парень, самосуда я не потерплю.
– Где он?
– Он заезжал к тебе домой по моему заданию. А судмедэкспертиза показала, что никаких следов насилия на теле твоей жены не обнаружено. Ты понял? Ни насилия, ни изнасилования. Она умерла по медицинским показаниям, по слабости здоровья. Лопнул сосудик в голове. Ясно? Наш сотрудник здесь не причём. И не ищи, его нет в городе. Ещё раз говорю: самосуда я не потерплю.
У майора было правило жизни – своих не выдавать.
Через восемь дней, Васька опять сидел за баранкой майорской «Волги». На мрачной физиономии его ещё оставались следы начальственных побоев. Он ждал, когда майор закончит совещание, чтобы отвезти его домой. Он думал о том, что за такого начальника, как Танас Георгич, можно и жизнь отдать, и не обратил внимания на проехавшую мимо на малой скорости «Яву» с коляской. «Ява» заехала за угол, развернулась и остановилась, не заглушив мотора. Сидевший на ней Нестор, был спокоен и чему-то улыбался. Он ждал. Задувший к вечеру ветерок унял дневную духоту улиц, высушил мокрую спину Нестора. На крыльцо управления вышел майор и сел в машину, что-то внушая провожавшему его менту. Нестор открутил крышку бензобака и бросил её в коляску. Когда «Волга» выехала на улицу, в неё на скорости влетела «Ява», вмяла водительскую дверь и наполовину оказалась внутри. Из бака выплеснулось и вспыхнуло горючее, сразу заполнившее огнём всю внутренность «Волги». Когда прибежали милиционеры и немного погодя приехали пожарные, всё что могло сгореть, уже сгорело в жарком бензиновом пламени.
Добавить комментарий