В Ахматовском зазеркалье

Демидова написала об Ахматовой¹. Актриса о Поэте. Написала почти исповедально, ибо прочувствовала поэму, вобравшую в себя жизнь Ахматовой, как свою, осознав ее своим дыханием, голосом, пластикой, всем существом. Да и перекличек между ними достаточно, недаром тема “зеркала”, одна из главных и повторяющихся в “Поэме без героя”, — из любимых у самой Аллы Демидовой.²

Что за жанр у этой книги? Конечно, это не чистое литературоведение, хотя Демидова строфу за строфой анализирует текст, толкуя его и расшифровывая. Но Жорж Нива, обидевший автора фразой, мол, не за свое дело не стоит браться, был, как кажется, неправ уже потому, что актриса дала свое “актерское” прочтение поэмы. Не претендуя на научный литературоведческий анализ, Демидова углубляется в психологический подтекст появления слова, строчки, имени, реалии — и в результате выводит на свет многое до сих пор скрытое, не замеченное, не всплывавшее... Исходный толчок — внутренний, ибо повторяю, поэма прочитывается как своя — актриса, исполняющая ее перед публикой, поневоле осознается (и осознает себя!) как ее создательница. Не знаю, как вам, а мне интересны статьи Александра Кушнера о поэтах и поэзии, и интересны именно тем, что в анализе и догадках автор опирается на свои интуиции поэта, подчас странные и диковатые для “профессиональных литературоведов”. То же и тут. Актерское прочтение, связанное с поиском внутренних смыслов и пересечений, побуждения и даже интонации, кидает новый луч на знакомый текст, дает ему свое преломление.

А знакомый ли текст? Ловлю себя на том, что читаю поэму, помещенную в книге полностью, да еще и в двух редакциях — окончательной (1940-1962) и первой (1940-1942), — как в первый раз. А ведь обращалась к ней многажды. Но всегда почему-то упиралась как в стену в места словно нарочно закодированные, непрозрачные, написанные или для себя, или для особо “посвященных”. К таковым я не относилась, принадлежала к другому поколению, но и современники Ахматовой, как известно, пеняли ей на непонятность ее детища. Ахматова сердито заявляла, что “никаких третьих, седьмых и двадцать девятых смыслов поэма не содержит”. И еще круче: “Ни изменять ее, ни объяснять я не буду”. Но неистребимо человеческое любопытство и неискоренимы попытки пробиться туда, в зазеркалье, чтобы хотя бы отчасти, косвенно, в преломленных зеркалах, соприкоснуться со смыслом и замыслом. В это зазеркалье пробует пробиться и Алла Демидова, вооруженная ахматовскими текстами, черновиками, письмами, стихами и воспоминаниями современников, фотографиями, полуистлевшими реликвиями прошедшей эпохи и — главное — своей интуицией Актрисы, вживающейся в чужую жизнь и чужие стихи.

Поэма, не отпускавшая Ахматову более 20 лет, обрастающая новыми строфами и строчками на протяжении всей второй половины жизни поэтессы, невелика по объему — 41 страница вместе с примечаниями редактора. Совсем мало, если учесть к тому же формат рассматриваемого нами издания — изящной бирюзовой книжки, — четверть листа. Всем, кто читал “Поэму без героя”, не может не показаться, что небольшой этот текст — некий итог, подведение черты под собственной жизнью и под жизнью целой эпохи.

Вехи, в ней обозначенные, год 1913 и 1942 — как бы два крыла, обозреваемые из предвоенного “года сорокового”, когда начала складываться поэма. И если 1913 год подан как новогодний маскарад, “бал Владыки мрака”, то 1942 — суровый военный год, встреченный Ахматовой в “ташкентском изгнании”.

Актриса чутко уловила тему покаяния, неспокойной и “неукротимой” совести, послужившей одним из первотолчков к созданию поэмы. Встречая гостей — “ряженых” из 1913 года в Белом зале Шереметьевского дворца (“Фонтанного дома”, где на протяжении многих лет жила Анна Андреевна), лирическая героиня исполнена страха, смятения и ужаса перед персонажами прошедшей эпохи — “краснобаями”, “лжепророками”, прожигателями жизни, — не всегда осознающими, что развязка “до смешного близка”, и своим исступленным нечистым весельем приближающим ее неотвратимый приход. Та, что принимает новогодних гостей, отделяет себя от них, но и она была с ними в оны времена. И в этом — грех, вина, незаживающий рубец — “с тою, какою была когда-то”, ей, пережившей все, что случится в последующие десятилетия, “до долины Иосафата”, то есть до Страшного суда, встретиться не хочется³ . Ужас в том, что в некий час встретиться придется. Демидова не доискивается до какой-то реальной “вины” автора, казнящего себя в поэме. Да и была ли она, если говорить о чем-то вещественном, материальном? Лирическая героиня поэмы берет на себя грехи поколения, в козлоногой Олечке Глебовой-Судейкиной, “подруге поэтов” и ближайшей подруге самой Ахматовой, отплясывающей козью чечетку, видит себя — ту, “какою была когда-то”. Только пройдя через адову пытку погружения в прошлое, мучительное его осознание, через все последующие тяжелейшие испытания, героиня “очищается” и обретает спасение, готовя себя для будущего.⁴ Представляется, что Ахматова, в подлиннике читавшая “Комедию” Данте, не прошла мимо ее уроков.

Хочется подробнее остановиться на тех “золотинках”, которые мы находим в книге Демидовой. Запоминаются лапидарные, но очень точные рассказы об ахматовском окружении, о всех тех “героях” поэмы, которые в конечном итоге, судя по ее названию, “героями” так и не стали. И здесь я отмечу “деликатную смелость” автора. Демидова говорит о “романах” Ахматовой с интонацией бережной и достойной, не скрывая однако некоторых неудобных моментов, о коих недоговаривают, умалчивают или говорят в неподобающем тоне иные авторы. Судьба Ахматовой-поэта трагична, после революции ее “враждебному” творчеству было посвящено два партийных постановления, одно из которых молнией прошило и обожгло ее послевоенную жизнь, поэтессу не печатали, пускали под нож готовые книги, выгоняли из Союза писателей, что обрекало на голод, бездомность и безбытность. Но и личная женская судьба Ахматовой сложилась на редкость драматично. Окруженная обожанием, поклонением в предреволюционные годы, с первой книжки — любимица читателей, модель для многочисленных портретистов, та, о которой сам Блок написал: “Красота страшна...”, после революции пережила бессудный расстрел Гумилева, многочисленные аресты и ссылки сына Льва, гибель, уход, измену и предательство тех мужчин, которые, как первоначально казалось, могли стать для нее опорой. Но не стали. Героями ахматовской поэмы можно считать Время, Город, Автора. Но нет в ней героя-мужчины, того одного, кто сыграл бы эту нелегкую роль не только в поэме, но и в судьбе ее творца.

Говоря о тех, кого любила Ахматова, Демидова не пропускает редко упоминаемое имя Владимира Голенищева-Кутузова, молодого красивого востоковеда, не замечавшего влюбленной в него девочки. Думаю, что не одну меня поразили опубликованные в Новом мире письма юной Ахматовой к мужу старшей сестры Сергею фон Штейну, по которым видишь, как не сразу выковался ахматовский характер, как далеко было той раненной первой и безответной любовью барышне до будущего автора “Поэмы без героя”. Неумение преодолеть свое чувство вылилось в попытку самоубийства; из штукатурки выскочил гвоздь — и это спасло Ахматову от смерти. Сколько потом будет поводов наложить на себя руки, но Ахматова станет уже другой, “бесслезной”, прошедшей школу мужества; детская попытка самоубийства из-за неразделенной любви останется в ее жизни единственной.

Не забудем, что сюжетная линия первой части поэмы (“Петербургская повесть”) заканчивается самоубийством юного поэта, застрелившегося “на пороге любимой”. (Сколько гибелей шло к поэту, / Глупый мальчик, он выбрал эту...) Таким же “глупым мальчиком” был Миша Линдберг, покончивший с собой из-за любви к Ахматовой. Вспомним и Николая Гумилева после очередного отказа “Ани” стать его женой, пытавшегося наложить на себя руки. Демидова в своей книге пытается собрать всех возможных двойников “героя”, чтобы показать, как предельно близка была ситуация самой Ахматовой. К непосредственному прототипу “глупого мальчика” поэту Всеволоду Князеву, покончившему с собой из-за “роковой” любви к Ольге Глебовой-Судейкиной в 1913 году, мы еще вернемся.

Пока же обратимся к другим “героям”, чьи смазанные силуэты отражаются в зеркалах поэмы. Согласимся с Демидовой, что в Николае Недоброво, Борисе Анрепе, Артуре Лурье (добавим сюда Амедео Модильяни, Николая Пунина и Исайю Берлина), в разные годы связанных с Ахматовой, просматривается один и тот же тип мужчины. Это, как ни странно, красавец, но красавец не из породы Курагиных, а человек высокого полета, причастный искусству, талантливый, многознающий. Все они, попав в ахматовский круг, не только взяли, но и дали. Недоброво, написавший большую статью об Ахматовой при самом начале ее творчества, стал для нее поэтическим Вергилием, указал ее путь, Анреп — лирический герой “Белой стаи”, заставил сделать нелегкий выбор между ехать или остаться, Лурье и Пунин подарили целые миры — музыки и архитектуры. Над всеми ними возвышается фигура еще одного красавца, к тому же великого русского поэта — Александра Блока. Ему в поэме уделяется особое место (“Мимо, тени! — Он там один”), и в жизни предреволюционной России, и в судьбе Ахматовой сыграл он особую роль. Когда-то, читая ранние сборники Ахматовой, я с удивлением обнаружила, что легко угадываемый адресат многих ее лирических стихов — Александр Блок. Между тем, сама Анна Андреевна, с напряженным вниманием следившая за созданием своей биографии исследователями-ахматоведами, отрицала реальную связь со “знаменитым современником”. Некоторое объяснение ситуации я нашла в книге Соломона Волкова, утверждавшего, что Ахматова затеяла с Блоком “смелую игру”, не выходившую однако за пределы литературы.⁵ Блок, как известно, Ахматову выделял, посвятил ей мадригал (“Красота страшна”, — вам скажут”, 1914), на который она ответила стихотворением “Я пришла к поэту в гости”, 1914)⁶.

Блок завораживал, притягивал к себе магнитом — девочки из поколения Ани Горенко поголовно были влюблены в него и его стихи, его личность и его трагически провидческая поэзия сумели “конгениально” выразить безумное похмелье эпохи. Ахматова увидела и высветила в поэме два лика Блока — Архангела и Демона (“Гавриил или Мефистофель Твой, красавица, паладин?”). Эти же лики просвечивают и в том насыщенном электричеством времени, с его ощущением заката и тупика, декадентскими вывертами, свидетельствующими о потере нравственных ориентиров и гражданских чувств, и — одновременно — отмеченном взлетом творческих интеллектуальных сил.

Блок — один из немногих героев поэмы, чье имя названо. О ком, как не о нем, говорится:

Это он в переполненном зале
Слал ту черную розу в бокале.

Демидова, ссылаясь на работу Элиан Мок-Бикер “Коломбина десятых годов”, считает, что стихи, включающие эти строки (“В ресторане”, 1910), посвящены Ольге Глебовой-Судейкиной. Возможно и так, но не обязательно. Тем и интересна поэма, что в ее зеркалах отражается часто не одна какая-то реальная фигура, а целый человеческий срез.

Вот мы и дошли до “героини”, петербургской куклы, актерки, прототипом которой была Олечка Судейкина. О ней и ее драматической судьбе рассказано у Демидовой хорошо. В случае с Судейкиной, “двойником” Ахматовой, снова сталкиваемся с амбивалентноcтью. Козлоногая плясунья в паре с мохнатым и рыжим — одна из “темных” ипостасей Судейкиной, и, возможно, об этом или ему подобном танце у ранней Ахматовой сказано: “А та, что сейчас танцует, непременно будет в аду”. Другая же ипостась — голубка, белокурое чудо — солнечная, светлая, пушкинская, недаром в строфах о ней встретится “ослепительная ножка”, топтавшая петербургские мостовые. Изысканные, неправдоподобно красивые, “европеянки нежные” рубежа 20-го века: Ольга Глебова-Судейкина, Саломея Андроникова, Тамара Карсавина... Красота как чудо, как дар, как Рок.

“О мое белокурое чудо”, — пишет о плясунье Ахматова, и не будем гадать, те ли чувства испытывала она к своей старшей подруге, что и поэтесса Сапфо с острова Лесбос к своим воспитанницам. Во всяком случае, время располагало к экспериментам, разрыву с традицией, отказу от привычного. К тому же речь идет о тончайшей прослойке артистических кругов, не избежавшей соблазнов эпохи, охваченной брожением и моральным нигилизмом...

В свое время не прошла мимо опыта лесбийской любви Цветаева. И что же? Все перегорело в поэтическом тигле, все пошло в копилку творчества; что до потерь человеческих, о них судить не нам... Алла Демидова не акцентирует этой темы, но и не минует ее. И мне такая позиция, как уже говорилось, кажется наиболее адекватной. Олечка Судейкина, какой она дана в поэме, сливается в моем восприятии с юной Олей Мещерской из бунинского “Легкого дыхания” Одинаков темный и роковой фон, окружающий обеих, в той и другой есть некая червоточина (Лев Выготский говорил о героине “Легкого дыхания”: “жизнь, взрастающая на гнилых корнях”), и все же их легкое нежное дыхание побеждает мрак и мертвечину.

Сквозь мрак и мертвечину должен пробиваться и юноша, драгунский корнет, прототипом для которого послужил поэт Всеволод Князев. В книге Демидовой читаем, что был он “любовником” Михаила Кузмина, который, в свою очередь, был в близких отношениях с Судейкиным, одновременно пребывавшем в браке с Ольгой... Коллизии декадентской эпохи... Наверное, не так проста была ситуация, если разрешилась она выстрелом в висок. Юноша, похожий на античного Антиноя, скорее всего, запутался, возможно, не захотел ни с кем делить свою любовь — отсюда мотив “жениха из могилы”, дважды заклинанием звучащий в поэме: “Я оставлю тебя живою, Но ты будешь моей вдовою, Ты — Голубка, солнце, сестра!” Обратим внимание на интонацию этого обращения, на нежность и возвышенность метафор, найденных для любимой. Ахматова изобразила трагически замутненное, но высокое и подлинное любовное горение “безусого” юноши, в чем-то родственного тому — безымянному — , о котором сказано в пушкинских стихах о Клеопатре:

Любезный сердцу и очам,
Как вешний цвет едва развитый,
Последний имени векам
Не передал. Его ланиты
Пух первый нежно отенял,
Восторг в очах его сиял,
Страстей неопытная сила
Кипела в сердце молодом
И грустный взор остановил
Царица гордая на нем.

“Петербургская повесть”, первая часть ахматовской поэмы, кончается гибелью юноши-поэта — не в Мазурских болотах, что было бы естественно для его поколения, а от собственной руки — на пороге возлюбленной. И здесь Ахматова верна поэтической традиции, восходящей еще к персидской лирике, к Хафизу, чья блуждающая по миру душа, “кроме порога любимой, пристанища не отыскала”.

Согласна с Демидовой, что не стоит доискиваться до точной расшифровки всех персонажей поэмы; можно ли доказать, что “Полосатая верста” — Маяковский, а, скажем, не Хлебников или Гумилев, если сама создательница, судя по воспоминаниям, неуверенно спрашивала: “Может быть, это Маяковский?” “Владыка Мрака”, по обшему мнению, — совмещает в себе несколько “прототипов” — это и “ловец человеков” Вячеслав Иванов, и кумир богемы, совратитель юношей Михаил Кузмин...

Приводя факты “за” и “против”, автор часто ссылается на стихи, что обличает в нем книгочея-стихолюба. Кроме множества стихотворений Ахматовой и Всеволода Князева, в “Ахматовских зеркалах” цитируются такие поэты Серебряного века, как Блок (полностью приводится важнейшее стихотворение “Шаги Командора), М.Лозинский, Н.Гумилев, О.Мандельштам, М.Кузмин, Г.Иванов, И.Северянин, Ф.Сологуб, И.Анненский, Б.Пастернак, М.Цветаева, В.Брюсов, Н.Клюев, из малоизвестных — Скалдин, Садовский, Курдюмов, Сандро Корона. Последний, поэт и музыкант, написал любопытное стихотворение об Артуре Лурье.

В связи с именем Лурье хотелось бы сказать несколько слов. Как-то мне в руки попалась книга, составленная из писем ахматоведа Михаила Кралина и его иностранной корреспондентки, эмигрировавшей из послереволюционной России. Письма в основном касались сложных отношений внутри треугольника — Анны Ахматовой, Ольги Глебовой-Судейкиной и Артура Лурье.⁷ Как известно, в 1921 году бездомная Ахматова нашла приют у этой пары. Не буду оспаривать выводов книги. Время тогда было таким “перевернутым” и катастрофичным (год гибели Гумилева и Блока!), быт настолько неестественным, что нам сегодняшним грешно судить со своей колокольни о тех, кто пережил эти сумерки. Самой Ахматовой казалось, что в жизни ее поколения “в перекличке поздней оправдан будет каждый час”. Но какое там! Дама, покинувщая Россию, Ахматову не щадит, тон высказываний жалящий, неуважительный. Бог, как говорится, судья.

Одна из интересных тем книги Демидовой — Марина Цветаева как “двойник” Ахматовой. Вообще Алле Демидовой везет на роли женщин-поэтов: играла Ольгу Берггольц в фильме “Дневные звезды”, на сцене Федру-Цветаеву, перевоплощалась в Ахматову, читая ее Поэму. По ее признанию, читать в один и тот же день со сцены стихи Цветаевой и Ахматовой было мучительно — такая разная энергетика у обеих. Не так просто найти в “Поэме без героя” переклички с Цветаевой.

Мне бросился в глаза клен под окном Фонтанного дома в третьем посвящении, в ремарках и в Эпилоге поэмы, зимой 1941 года — оснеженный, в разгар блокады, летом 1942, — увечный, протягивающий героине “иссохшую черную руку”. О таком же клене в Борисоглебском переулке рассказывала Цветаева; так же, как Ахматова, была она привязана к “своим” деревьям. Демидова цитирует строки из Эпилога, где вывезенная из блокадного Ленинграда героиня видит внизу, под самолетом, Каму, место последнего успокоения Цветаевой.

И уже предо мною прямо
Леденела и стыла Кама,
И Quo vadis? кто-то сказал...

Героиня чудом избежала смерти, ее подруга по цеху трагически закончила свой земной путь (Quo vadis по-латыни значит: “куда идешь?”). И точный комментарий Демидовой: “в них (этих строчках, — И.Ч.) нежный прощальный привет “страдалице Марине”.

Ловлю себя на том, что мне трудно остановиться, говоря о книге Демидовой, — так затягивает и сама поэма Ахматовой, и поясняющий ее комментарий. Вот, например, приводятся черновые строки ахматовского текста:

Ты мой грозный и мой последний
Светлый слушатель темных бредней.

И мы видим, что в окончательной редакции все буквально “переиначено”:

Ты не первый и не последний
Темный слушатель светлых бредней...

В чем здесь дело? А дело в том, что изменилось отношение Ахматовой к Владимиру Гаршину, который ее надежд не оправдал. О Гаршине Демидова пишет по-своему, находит психологическое объяснение его странному поведению при встрече с приехавшей из “ташкентского изгнания” Ахматовой 31 мая 1944 года, когда он, поцеловав ей руку, осведомился: “Куда Вас отвезти?” Ахматова, считавшая Гаршина своим мужем, посвятившая в Ташкенте эпилог своей поэмы “Городу и другу”, была удивлена и оскорблена.

Гаршин, действительно, не был последним из “слушателей” Ахматовой, сыгравших значительную роль в ее судьбе. Впереди была встреча с Гостем из будущего — Исайей Берлиным. Встреча эта открыла перед обоими горизонты, но Ахматова поплатилась за нее постановлением 1946 года и, по-видимому, была не далека от истины, когда писала в третьем посвящении к поэме: “Он не станет мне милым мужем, Но мы с ним такое заслужим, Что смутится Двадцатый Век”. В нескольких работах об Ахматовой говорится, что “холодная война” была отчасти спровоцирована неожиданным для властей появлением в Фонтанном доме английского “резидента”, да еще в компании с сыном Черчилля.

Замечу в скобках, что Демидова, как и многие пишущие об этой судьбоносной встрече, ошибается, полагая, что Берлин знал о существавании Ахматовой. Он о ней даже никогда не слыхал⁸ . Зайдя в ноябре 1945 года в ленинградский книжный магазин, он осведомился у продавца, есть ли сейчас в Ленинграде кто-нибудь из живых писателей, ему указали на Зощенко и Ахматову. Так судьба привела Берлина в Фонтанный Дом.

Уж раз речь зашла о неточностях, позволю себе еще одно замечание. Не представляется мне верным утверждение, что Ахматова “позаимствовала” свою строфу из цветаевского стихотворения “Новогоднее” (“Кавалер де Грие”, 1917).⁹ Близость к размеру цветаевского стихотворения (но не идентичность ему) не дает оснований для такого вывода. Строфа поэмы — это строфа поэмы, со всей совокупностью смысловых и ритмико-интонационных нюансов.

Алла Демидова написала захватывающую книгу. Захватывающую уже потому, что не отпускает — ни автора, ни читателя. Завершается она на полуфразе многоточием, и это не просто “такой прием”. Свидетельствую: остановиться действительно трудно, хочется копать и копать, доискиваясь до первого, второго и третьего смысла — в соответствии с заявленным Ахматовой “тройным дном” шкатулки.

Книга получилась очень познавательная, с “фактурой”, бережно собранной по сусекам — тут и архитектура Белого зала Шереметьевского дворца, с его 26 зеркальными колоннами (и схемой, начертанной в соответствии с описанием Светланы Ивановой), и сведения о количестве самоубийств в начале 20-го века, и трагические перипетии судьбы крепостной актрисы Параши Жемчуговой... Есть еще одна черта у этой изящной книжки — все сведения окрашены личностью автора, большой актрисы, умной и вдумчивой читательницы. В зеркале книги нет-нет да и мелькнет ее отраженная тень — то в рассказе о “гениальном” взгляде Марии Каллас — по ассоциации с отзывом Ахматовой о Шаляпине, то в воспоминании о роли в собственной артистической судьбе статьи Вадима Гаевского, отчасти схожей с ролью статьи Недоброво об Ахматовой...

Ну и фотографии — в книге целых два альбома — в начале и в конце, что соответствует общему “зеркальному” замыслу. А еще можно добавить...

• 1 Алла Демидова. Ахматовские зеркала. Издатель Александр Вайнштейн, 2005.
• 2 На обложке предыдущей книги Демидовой (“Бегущая строка памяти”. М., “Эксмо”, 2003) — ее собственное отражение в двойном зеркале.
• 3 Любопытно, что в известной монографии Соломона Волкова “История культуры Санкт-Петербурга...” тема “покаяния”, “трагической вины” Петербурга аукается с той же темой в “Поэме без героя” Анны Ахматовой.
• 4 Не отсюда ли мотив “чудесного избавления” в “брюхе летучей рыбы”, перебросившей героиню в далекий от войны и блокады город Ташкент?
• 5 Соломон Волков. История культуры Санкт-Петербурга с основания до наших дней. М., ЭКСМО, 2003
• 6 К слову сказать, поражает совсем не ученическая позиция Ахматовой в ее диалоге с Блоком. Уже сборник “Четки” (1914) она подписывает как равная равному: Александру Блоку — Анна Ахматова. Как тут не вспомнить надпись Екатерины Второй на постаменте Медного Всадника: Петру Первому — Екатерина Вторая.
• 7 Михаил Кралин. Артур и Анна. Роман без героя, но все-таки о любви. Изд-во Водолей, Томск, 2000
• 8 См. книгу Michael Ignatieff. Isaiah Berlin: A Life. Metropolitan Books, 1998.
• 9 В статье И. Лиснянской “У шкатулки ж тройное дно...” (Заметки о поэме без героя). Лит. обозрение, 1989, № 5, сделан, на мой взгляд, очень правильный вывод: “строфа “Поэмы без героя” именно ахматовская...”.