Художники глубокого тыла мечтают и думают романтически. Это, очевидно, результат их оторванности от большой дороги, на которой происходят большие события. Художники бросили свою халтуру и взялись за эскизы. Сейчас мысль о живописи кажется творческим отдыхом. Но сумеют ли они победить тяжкий плен бытовых дел настолько, чтобы сидеть спокойно за мольбертом.
***
Пейзажи чудесные. Ташкент преобразился, и правы были те художники, которые говорили: «Вот подождите, когда лето наступит, и тогда вы увидите такие пейзажи, что ругать Ташкент перестанете. Вас потянет писать. Недаром мы здесь живем столько лет безвыездно».
***
Сегодня подскочил ко мне красноармеец с еврейским лицом в замызганной одежде: «Вы меня не знаете, и я вас не знаю. Но у меня большая радость — 6 месяцев я искал мою семью и только что ее нашел. Вы можете понять мою радость. Я, как пьяный, рад, будто я выпил стакан водки. Я еще не видел ее. Но я узнал, где она. Сегодня я поеду ночью к ней. Трое детей и жена. Боже мой, как я рад! Помогите мне попасть на вокзал».
***
Нигде в мире, кажется, нет таких запахов. Пройдешь и, вдруг, точно хмель ударит — пьянящий аромат цветущих акаций. Невольно останавливаешься и вдыхаешь полной грудью.
***
Пишу эскизы для выставок Отечественной Войны: местной ташкентской и военной московской. Каждая работа тянет за собой другие. Получается серия работ, посвященных одной какой-нибудь теме. Есть военные, беженцы. Заливаю акварелью, масляными красками Д.С.П.[1] Холстов не могу купить.
Пишем и влюбляемся в тему.
Получил письмо из Союза с просьбой указать, что я сделал за время войны. Поражает, что у власти опять все та же шайка с Ряжским во главе.
Пишу эскизы для 3 выставок. Тем много, они поглощают меня. Пишу на романтические, лирические и героические темы. Уход матери в партизаны, расстрел партизан, эвакуированные. Два месяца путешествия с партизанами и эвакуированными и 5 месяцев жизни в Ташкенте многому меня научили.
Трудно работать в таких условиях, когда нет красок, кистей и растворителей.
***
Ослики и лошади, на которых колхозники привозят продавать свою продукцию! Я их с великим удовольствием рисую и пишу. Животные очень хорошо позируют.
***
Рисовал женщину. Она сидела в горестной позе в душегрейке, в теплом платке.
Разговорились. За воротами детский сад, и в нем ее двое деток.
— Я их искала повсюду. Боже мой, сколько слез! Я целые реки слез выплакала. У меня глаза выцвели. Я объездила десятки городов. И нашла их, наконец. У меня нет сил даже радоваться. И вот они здесь, учатся. Я прихожу каждый день глядеть на них, — в глазах заблистали слезы. Они быстро сползали по щекам на душегрейку и таяли. — Подумайте, такая радость, а у меня нет сил радоваться. Точно во сне все это.
8 мая
Утомительная жара. Население в летней, белой одежде.
Ожили арыки. В них бурлит мутная, горная, студеная вода. На рынках появился зеленый еще урюк. Напечатано правительственное сообщение об обязательной прививке противобрюшной вакциной. Врач, делавший в нашей мастерской прививку, пугал нас страшными карами.
***
Устроил производственное собрание художников и дал изонароду поговорить о своих наболевших делах. Большинство после первомайских лучезарных дел на ближайшее время смотрит нерадостно. Успокоил их.
Выступали: Слуцкий, Плаксин (за создание портретной мастерской). Лавинский (за агитационное искусство, нужное фронту). Он упрекал художников и скульпторов в том, что они мало дают Советской власти. «Советская власть и пайки в закрытом распределителе дает, и помогла столовую открыть, и 100 тыс. р. дала на выставку, а вы все еще раскачиваетесь». Закончилось совещание призывом к труду и борьбе за советское искусство.
***
В еще не открывшейся столовой состоялось обсуждение текущих дел с рюмкой водки. Работающим в мастерских были розданы почетные грамоты.
И нам за то, чтобы в столовой больше говорили о Рембрандте, Сурикове и Ренуаре, и за то, чтобы всем нам встретиться в Москве, в советском Париже.
***
Ташкентцы мало понимают в живописи и не ищут ее. 25 лет существования Советской власти мало отразилось на вкусах ташкентцев. Как и в первые годы революции, наибольшим успехом пользуется полотно Беллони «Купальщица». Слащавое, медоточивое полотно, где задница девушки написана с большой любовью и пониманием.
Скульптура в парках ужасна. Если бы у меня была власть, я выкинул бы из ташкентских парков отвратительные панно и скульптуру. Они омрачают часы отдыха и пачкают пейзаж. Пусть художники и скульпторы меня за это ругают.
***
Вид гор с сияющими снегами. Вспомнил. Они действуют так же, как и статуя Фавна в Лувре. Та же свежесть горного воздуха, мягкость души и окрыленность духа.
***
Разговоры о том, что узбекам не близка изокультура, пусты и бессмысленны.
Факты показывают, что узбекские художники не хуже и не лучше наших русских европейцев. Поставленные в соответствующие условия художественного образования, они приобретали культуру и традиции в такой же мере, как и мы. Абдуллаев,[2] Тансыкбаев.[3] Хорошие живописцы в нашем понимании, особенно Тансыкбаев — тонкий живописец, мастер, колорист
29 мая
Общее собрание.
Выступали Нейман, Уфимцев и я.
Все мы горячо призывали к участию на выставках. Художники — те же снайперы. Надо быть ближе к фронту, к партии, к стране.
***
Открыли столовую. Великолепные обеды. Художники расцвели. Супы густые и жирные. Также и второе. Опять перерождение психики. Чувствуем себя героями и богатыми.
3 июня
Вечер Авилова. Он читал свою автобиографию и показывал последние работы. И то, и другое скучно и серо. Безвкусный человек и скучный художник.
***
Щедрость природы спасает многих беженцев от голода. Созрел дуб, и многие кормятся им. Лежат под деревом, спят, едят. Наблюдал, как двое взобрались на дерево, а трое охраняли падающую добычу. Потом двое слезли, и все впятером собирали желуди. Они жадно ели их, запихивая пальцами в рот. Затем один улегся и заснул. Он спал, положив под голову руку. В его фигуре, цвете лица и одежды было много от земли. Щедра ташкентская природа!
***
Приехала Неля, ездившая в колхоз 1 июня…. Она устроилась в концертной бригаде и пела в хоре. Рассказывает много чудесных вещей. Организаторы хотят повторить поездку. Она загорела, окрепла и возмужала. О ней говорят, ей делают комплименты. Консерватория получила лестный отзыв о делах ее бригады.
8 июня
В гостинице Пушкина.
Беседа с приехавшим из Томска от Комитета Михайловым. Он оказался не таким зверем, каким мне рекомендовали его Перельман[4] и Хвойник.[5] Говорили о том, что после войны изофронт и обслуживающий его аппарат сильно изменятся. Не могут остаться у власти старые чиновники. И не могут уже волновать художников довоенные темы.
Многие картины и их авторы сейчас кажутся фальшивыми. Такие художники, двинутые моментом, сейчас покажутся неинтересными и ненужными. Л[НРЗБ] со своей продукцией тоже малоинтересен.
Зритель, видевший столько раз близко смерть, вернувшись с фронта, даст другую оценку вещам и искусству. Всякая фальшь и искусственность его оскорбляют. Я говорил о том, что индустриальные и другие связанные с этим темы также потеряли свой смысл. Могу ли я, столько раз видевший страданья и смерть, столько перенесший горя и печали, взяться за «Домну» и «Плавку чугуна»? Что мне эти боевые темы? Мне с больным и усталым за год войны сердцем? Что мне какие-то показатели роста добычи угля в Кузбассе, когда я полон героических, лирических и романтических тем? Когда я, все не переставая, рисую и вижу перед собой слезы, человеческие страдания? Вместе сожалели о том, что Л., этот мрачный шизофреник, остался у власти. Опять «герасимовщина», опять дельцы и своя компашка.
***
О Татевосяне. Фальшивый, злой и мстительный армянин. Верхушка Союза в лице Татевосяна и Уфимцева создала свою кормушку. Со всеми неугодными и критиками разделывались круто и жестко. Некоего Чубукова за критику Уфимцева они выставили из Союза и объявили его психически больным. Яковлева за критику перевели из действующих членов Союза в кандидаты.
14 июня
Работал по организации оформления города к антифашистскому женскому дню. Пришлось самому налаживать хозяйство. Ничего нельзя достать — гвозди достал на рынке у сапожников, мел и керосин у жестянщиков. Питание художников наладил в столовой актеров театра имени Хамзы, где подавали отвратительный обед. Работали всю ночь. Написал портрет героя Советского Союза — незабываемую Зою Космодемьянскую.
Вечером в воскресенье стал появляться народ. Пестрые одежды. Оркестры. Флаги, цветы. И вдруг тучи и дождик. Зонты. И это в июне месяце. Не верится.
***
Заглядываю в Старый город. В чайхану. Надо прощаться со всеми этими живописными уголками. Все это через десяток лет исчезнет. Вид потрясающий. Старик с лицом короля. Жесты. Как пьют чай, едят. Живые «Будды».
В президиуме разборы конфликтов. Жалоба заведующего столовой Паутовой за обругавшего ее воровкой Слуцкого. Заседание — стирка грязного белья. Вспоминается фраза Гоголя: «Что это за скверный город! Только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор — черт их знает откудова и нанесут всякой дряни!»[6]
***
Наша скамейка у агитмастерских. Зеленая, просторная. Там мы всласть говорим обо всем и всех. Сладко мечтаем о Москве, и почем зря критикуем изофронт.
***
Собираемся в колхоз с выставкой. Готовим выставку и аппетит... Приедем с продукцией.
***
Жуков,[7] ревизировавший союзное хозяйство, сказал, что Нейман и его компания смотрят так: «Чем вода мутнее — тем лучше».
Путешествие в колхоз.
Я и Коган, заместитель директора. Рюкзаки, продажа Полиной простыней и полотенец. Мы в поезде. На вокзальной площади кучки людей. Но это не те, не эвакуированные октября месяца. Нет тех желтых лиц и запаха смерти. Их изнуренные, недоедавшие фигуры напоминает мне мои рисунки — мешки и узлы. Вещи не такие грязные, Некоторые едят бурый хлеб с огурцами.
Прощание с Полиной. Запах поезда. 8 месяцев не нюхал я его. Узбеки, русские и евреи. Мужчин несколько человек.
Прибыли ночью. Бледная, равнодушная станция. Пошли пешком. Прошли базар, городок, свернули влево. Идем среди глинобитных заборов, похожих на траншеи.
Наш колхоз спал. Заговорили. Спички. Огонь и хлеб для работающих в хлопковом поле. Бессонница из-за москитов.
Уехал на рынок. Я должен купить продукты и продать кое-что из барахла.
Председатель колхоза предлагает мне жить и писать стахановцев. Обещает кормить и платить. Согласился.
***
В арыках под окнами квакают лягушки. Это напоминает мне Украину. Чудесные лунные ночи. Тоже украинские. Хочется писать лунную ночь. Это очень трудно и сложно.
***
Опять телеграммы в Москву с просьбой вызвать нас и опять холодные ответы: «Сейчас нет возможности».
***
Кампания против меня за мое выступление на заседании. Борьба против засилья шайки Уфимцева и Татевосяна продолжается. Нейман продолжает играть двойную роль. На людях он с ними, за чашкой чаю или рюмкой водки он почти с нами. Татевосян старается ущемить меня не только морально как художника, но и материально. Он верит в то, что сдамся на милость победителя.
26 июня
Сегодня в больнице умер Файнзильберг. Вскрытие показало туберкулез. Союз имеет в своем активе первую жертву. С Худфондом торговались целый месяц, он выдал 150 р. Татевосян и его клика могут торжествовать. Бедный Миша, мог бы он знать, что Ташкент явится для него могилой! В больнице он так же недоедал, как и вне ее. Нейман делает все, чтобы доказать, что он, как и его брат, писатель Ильф страдал неизлечимым недугом, и питание ничего не дало бы ему. Нейман даже обратился к врачу.
***
На старом базаре продавались дрова. Старинные, с замечательной лазурной росписью. Продавец речисто объяснял, что дрова хоть и очень старые, но зато сухие и великолепно горят. Как жаль, что я не имею ни печки, ни денег!
27 июня
Урюк кончается, надо спешить набрать витаминов. Съездил к председателю. Обещает за портрет 5 кило урюка. Прием хитрейший. На рынках урюк, молодой картофель, огурцы, помидоры, но все дорого.
***
После зимних и весенних удач на фронте опять неудачи. Оккупация Керчи. Тяжелое состояние Севастополя. Ничто так не разрушает душу, как плохие сводки. Все покрывается пленкой печали. Все надежды отодвигаются на задний, «запасной» путь.
***
В трамваях и очередях опять разговорчики об эвакуированных евреях. Даже в Союзе, где гнездится крепкий, подпольный антисемитизм, плохие сводки будят чувства недовольства нами. Сколько в этом крае антисоветских людей!
28 июня
Лунные ночи. Мой вид из окна фантастичен. Деревья — туманно-зеленые массы, связанные с темно-мягкими стволами... Дома залиты бледно-зеленым призрачным светом. Тени на улице — черные, резкие и вместе с тем не жесткие, прозрачные. Люди — видения. Точно в Большом театре. Опера. Будто играют Глинку.
***
Каждое утро у хлебной лавки я его вижу. Он стоит, сгорбившись, с бледным лицом, обросший седоватой бородой. На тяжелых ногах рваные галоши, обвязанные бечевкой. Он не просит хлеба. Он только смотрит на проходящего с хлебом. В глазах мольба, страдание. Ему дают привесок. Он его хватает и быстро проглатывает. Недавно я его встретил у дверей секретариата Горсовета. В его руках связка старых книг.
— Что вы тут делаете? — спросил я его.
— О прописке хлопочу. Отказывают. Вид у меня нехороший, — он вытащил из-за пазухи пачку пожелтевших бумаг. — Вот бумага Комитета по делам искусства с личной подписью Велиева. Не помогает.
Я прочел фамилию — Абрамович. Известный когда-то скрипач. Окончил Берлинскую консерваторию.
— Вот, смотрите.— И он мне показал несколько удостоверений на немецком языке со штампом и печатью Берлинской консерватории. Вот рекомендации как лучшего в выпуске скрипача. Я был другим. Вот фотографии.
И он мне показал две фотографии. На одной он стоял с каким-то молодым длинноволосым и худым парнем. На обоих замечательные костюмы, ослепляющее белье. Под мышкой скрипка. Он улыбался своему будущему...
***
Нейман продолжает вести двойную игру. Со мною и москвичами, с одной стороны, и с главкомом Союза, с другой. Он совершенно подпал под влияние Татевосяна, Уфимцева. Масса недовольных, озлобленных и запуганных, которые по мере необходимости объявляют художников то бузотерами, то психически больными. Надежды теперь на партгруппу, которую Нейман не спешил сколотить. Теперь уже недолго жить большому Союзу без партгруппы. К ней обращены взоры униженных и оскорбленных.
***
Начался приезд москвичей. Сколько поездов! Сколько разочарований, погубленных надежд! Все мечтают о своей Москве. Все читают сводку, как письмо от родных. Хорошая сводка — близкая Москва, плохая сводка — далекая Москва.
29 июня
Работал в парке у озера. Писал портреты героев Советского Союза. Меня туда пригласил Бронштейн, которого я устроил там главным художником. Вечером после работы я обошел парк. Чудесный уголок. Закатное небо, отраженное в необыкновенном озере. Островки со светящимися павильонами и душевной музыкой, лодочки с веселящейся публикой и вечерний, освежающий душу и мозг, воздух. Многие уголки напомнили мне живопись Коровина, любившего карнавальные и театрально живописные сцены. Я посидел в чайхане и за один рубль выпил большой чайник вкуснейшего чаю. Рядом балюстрады с купающимися ребятами. Некоторые из них отдыхали и казались бронзовыми фигурами. Звенели цикады, квакали лягушки, пели соловьи. Они покрывали слабые звуки национальных оркестров. Местные художники совершенно слепы и ничего не хотят.
***
Базар.
Фрукты и овощи! Они придают базарам настоящий среднеазиатский дух и колорит. Обилие ярких, теплых и горячих тонов, шум гортанных голосов, монотонный рев осликов, почерневшие от зноя лица и руки колхозников, снующие воришки, безжалостно обкрадывающие и продавцов, и покупателей. И над всем зной — густой, обжигающий!
Если бы этот базар перевезти сейчас в Москву!
30 июня
Пишу этюды в Старом городе, где масса живописных уголков! Боже мой, сколько здесь уголков достойных живописи! В любом переулочке (а их тысячи!) можно найти их. То глиняный забор, тянущийся к наклоненному дереву, с великолепно пригнанным к ним арыком, то тополя у дороги, бегущей вдаль глинобитных стен, имеющей форму и цвет лучших итальянских образцов. Вообще здесь много Италии! Хорошей, не слащавой Италии. Разумеется, режиссером всего этого является могучее солнце. Оно делает здесь из любого уголка живописное явление.
Как мало Ташкент отражен в искусстве местных художников. Они больше заняты склокой, делами и наживой. Их идеал был и есть жить самодовольной жизнью!
***
На Новой ул. обратил мое внимание продавец вина. Я с ним разговорился и уговорил сделать его портрет. Сговорились на 75 р., авансом получил стакан вина. Неплохая комбинация. Пусть получалось: половина деньгами + половина вином.
***
Взялся крепко за живопись. Получил чудесное письмо из Ленинграда, поднявшее настроение творчески.
Пишу расстрел группы людей: старики, женщина с грудным ребенком. Расстрел за городком у забора. И партизанку, уходящую на фронт.
6 июля
Познакомился на улице со старым евреем лет 75. Лицо среднее между Дон-Кихотом и раввином. Портной, живший в Москве, Париже, Шанхае. Он собирается издать учебник кройки и хочет научиться рисовать. Сговорились. Нельзя ли ходить ко мне? Я его учу. Рисунки его инфантильны. Все мои опыты он сводит к тому, чтобы сделать разрез: но держится очень стойко! Одежда на нем безукоризненная.
12 июля
На улице небольшая толпа, глядящих вниз женщин. Умирает старик. Я гляжу на него. В руках газета с мрачной сводкой. Отступление нашей армии под Воронежем. Мне трудно работать, сосредоточиться. Я сравниваю свои старые впечатления с теперешними мыслями и переживаниями. Империалистическая война. Отступление нашей русской армии. Но сердце так не билось. Что мне до разгрома армии Брусилова?[8] А теперь! Каждое отступление — гвоздь в сердце, в душу!
***
На Новой улице, на земле горы арбузов. 1 рубль штучка. Скоро их будет больше, и продаваться они будут дешевле. Тогда я пошлю Полину за ними.
5 августа
Возвращаясь с заседания (исторического и скандального), где распределялись пропуска в столовую, мы встретились с Николаенко. Она рассказала о происках руководителей Союза: «Все они рано или поздно будут арестованы. Это шайка антисоветских людей. Подковыров[9] — бывший офицер. Уфимцев был у Колчака, а Татевосян — друг расстрелянных бандитов, ведших антисоветскую агитацию. Верьте мне, что их знают. О них разговор отдельный».
***
Договор с Нейманом. Союз о дружбе и мире. Уловки Неймана. Его двойная игра. Сегодня писатель один рассказал мне о том, как писатели относятся к Нейману. Они в нем видят бесстыдного, хитрого, но неумелого карьериста. Он дружит только с дельцами. Вся группа писателей, желая показать свое отношение к нему, не выбрала его даже в бюро партийное. Это было сделано демонстративно. Но этот паренек кажется неуязвим. Он занят только мыслями о своем семейном и личном благополучии. Его враги мне жаловались: выдумал себе новую службу — консультант по живописи. Место себе готовит, не стыдно!
***
Разговор со старухой:
«Мы больше не имеем никаких прав на капризы. Мы должны лежать и ждать. Врач говорит: питайтесь. Но чем? Молочко, яйца, масло. Но теперь все это, как золото. Время огневое. Лежите и берегите силы. Надежда не на масло, а на собственные силы. Организм крепкий — выживете. Но у кого из нас, эвакуированных, крепкий организм? Время огневое».
***
Варшавский маленький, с большой головой человечек. Его зовут скорпиончик.
Здесь молодой художник, график Ершов.[10] Скандалист, арап, любящий деньгу парень. За похождения правление Союза хотело его выпихнуть, но я его спас. Есть некий Подковыров. Работает под незаметного, наивного вождя.
***
Познакомился с одной женщиной. Усталое, костлявое лицо. Узнав, что я безработный художник, она мне предложила работу: «Нарисуйте мне отца и мать с фотографии. Они умерли от недоедания в Ленинграде. Не хотели покинуть свою квартиру. Заплачу, сколько захотите. Если портреты будут хорошие, то сверх платы еще подарок сделаю».
10 авг.
Пишу портрет заказчицы. За продукты. По утрам у нее злое, раздраженное лицо. Это передается невольно в работе моей. Сегодня узнал, что причина этого в том, что она по утрам перед сеансом читает нашу сводку Информбюро. Сводка ужасна. Она не дает возможности радоваться. Она отравляет желание не только заниматься живописью, но и жить.
Немцы взяли Армавир. Дорога на Кавказ открыта.
14 авг.
Изобилие фруктов ярчайших — красно-оранжевый и ароматный виноград, чудесного цвета дыни, одурманивающих цветов персики и яблоки. Все это отравлено газетой, напитывающей ежеутренне горечью и печалью. Тяжелый запах уксуса проникает в сердце и мозг, распространяясь по всему телу.
Мы все время отступаем. Немцы скоро будут в Грозном. Какая мрачная перспектива.
Трудно защищаться пейзажами. Не до золотистых закатов сейчас.
А между тем, есть люди, закрывшиеся в скорлупе личного благополучия и плюющие на события. Я думаю, что пейзажи Ромадина[11] — это ответ на события.
События все мрачнее. Немцы, не оглядываясь на большие жертвы, стремительно двигаются. Всю ночь снились кошмары. Хоть бы маленькая победа. Что-нибудь, похожее на победу.
***
У Богородского,[12] забравшегося в деревню, умер от дифтерита ребенок. Единственный сын. Богородский убит. Бедный друг. Но следует побывать у них. Это, возможно, его утешит.
15 авг.
Солнце устает и теряет свою знойность. Сегодня первый осенний день.
Наши продолжают отступать. Мне кажется, что узбеки равнодушны к Информбюро. Быт и жратва для них — все. Художники живут, как и узбеки, заработками, столовой и авансами. Опять частые, буйные разговоры о столовой и некие — о лирических выставках.
Придется отказаться от газет. День после них совершенно измят, выпотрошен.
***
Скульптор Лавинский по исхуданию идет впереди нас всех. Он и теперь недоедает. Скульптура его не в состоянии прокормить, и он занялся доходным здесь делом — сапожничеством. 50–100 р. в день.
— Скульптура должна быть сдана сейчас на хранение в музеи, — говорит он. — Не до нее сейчас.
Сколько сдавших за это время людей! Желтые, худые. У кого открылся туберкулез, у кого расцвели склероз, миокардит. Глядишь на некоторых — и жалость сердце схватывает!
***
В Старом городе, среди сонных чайхан и равнодушных верб, грустно отражавшихся в бурливых и мутных арыках, стоял и читал сводку, и горечь меня охватывала. Вдруг из ближайшего рупора: мазурка Шопена. Грустная, тоскливая и тонкая. Так не вяжется со всем этим окружением. Не вяжется, но тянется. Вплетает в пеструю нить различные ощущения.
***
Оставлен Ростов... точно гвоздь война в сердце. Группа женщин и мужчин у репродуктора производит тяжелое, как и весть, впечатление. Одна пожилая женщина плакала. Ее никто не утешал. Погодя, она рассказала, что два сына ее на фронте под Ростовым. Группа слушала мрачно, спокойно.
***
В парке у озера тяжелая сцена. Два молодых и хромых красноармейца костылями били какого-то молодого парня. Подошел. Узнал: парень вытащил у одного красноармейца бумажник с деньгами. Парень уже свалился к ногам бивших. Они никак не могли успокоиться. Подходившая публика спокойно взирала на эту сцену и, поразмыслив над всем происходящим, молча отходила.
***
Немцами взят Краснодар. Работать трудно. Бродил по городу, развеяться не мог. Сегодня город мне показался сплошным лазаретом. Повсюду хромые, их не счесть. Одноногие и однорукие, совсем без рук и без ног. Это страшная работа войны. В сочетании с осенью и богатым ташкентским пейзажем они кажутся особенно несчастными. Характерно, что бодрость их не покидает. Даже в самые мрачные минуты. Все они верят в победу, в жизнь, радостную и счастливую. Выражение: «Верните мне мои ноги или руки, и я опять брошусь на разбойников». На фоне ташкентского изобилия овощей и фруктов, гор винограда, чудесных персиков, похожих на палестинские апельсины, хромые улыбались, как дети, подскакивая на костылях.
О часах брата Исайи[13]
Спешил к умиравшему отцу.
Умирая, отец их брал в руки и что-то шептал.
Плакал, и слезы на них падали.
Сегодня продал часы. Подарок покойного брата. Взял 850 р. Деньги пущены на зимние запасы. Перед продажей — посидел в парке на зеленой скамье и попрощался с ними. Нас соединяла большая, долгая и крепкая дружба. Я их долго рассматривал, согревая рукой. Вспомнил Сибирь: холодную, унылую пору поздней осени, одиночество в страшных бараках и печки. Часы меня развлекали своей суетливой жизнью. Стрелки мне казались живыми, движущимися чертами лица. Движение времени, наблюдаемое мною, не казалось мне печальным. В моменты тишины я слышал стуканье сердца и часов. Часы стучали острее и быстрее. Москва. Болезнь жены. Сколько раз я глядел на них, держа в руках градусник! Волнуясь, замирая. Сколько тяжелых мыслей! Часы мне опять казались дружески настроенным существом. Дежурство днем и ночью на дворе и на крыше, когда фашисты бомбили Москву. Время ползло страшно медленно. Я тогда подгонял их: скорее дайте утро! Каждые пять минут поглядывал на них. Потом путешествие в глубокий тыл. Посадка трехдневная в товарный вагон. Опять они меня утешали. Поглядывая на них, испытывал почему-то радость. Время не так жестко текло. Потом тыл, эпидемия. Ночи бессонные. Выжидали утро и я, и Полина. Сколько раз мы, волнуясь, поглядывали на них.
Я их продал на часовой бирже, на ул. Маркова. Их купил какой-то смуглый человек с усталым квадратным лицом. Я их очень расхвалил, и человек этот надбавил 50 р. Он их быстро опустил в боковой карман. Он вытащил пачку сторублевок, ловко отсчитал 850 р. Я и Полина пошли на базар.
Годовщина гибели Генина[14]
Это была замечательная личность. Большой, редкой среди художников культуры, глубокой душевности, чистый, теплый товарищ и великолепный, оригинальный художник. Он погиб в 1941 году, в начале войны. Воодушевленный, как многие из нас, советским патриотизмом, он подал заявление в Ополчение с просьбой принять его и послать на фронт, указав на то, что хромает. Получил отказ и был весьма им огорчен. 2 месяца прошли в глубочайшей депрессии. И в октябрьские драматические дни он, поддавшись странной мысли о возможном падении Москвы, принял большую дозу морфия и умер в своей холодной мастерской. Мы, несколько человек его друзей, были в районной милиции и расспрашивали о судьбе его имущества. Нам хотелось спасти его работы. Милицейский начальник нам показал его предсмертную записку: «Отказ в приеме в армию (по причине моей хромоты) на меня так подействовал, что я не могу с этим примириться. Не хочу попасться к немцам». Его работы погибли. Тело его было вскрыто, желудок был передан для промывания в нарсуд. И все.
Бедный Генин! Он боялся немцев, с которыми он в Мюнхене прожил около 20 лет. Видимо, у него были какие-то на то основания.
Вспоминаю его крылатую фразу: «Я привык к удачам. Неудачи меня сражают. Я не могу их выдержать».
Большая потеря.
***
Сегодняшний день не кажется таким мрачным. Радостные события. Черчилль был в Москве у Сталина. Сообщения словно говорят о том, что обо всем договорились. В ближайшие дни можно ожидать открытия второго фронта. Я сегодня писал и рисовал с большим подъемом.
23 авг.
Когда же, наконец, откроется второй фронт? Когда же англичане нам дадут хоть маленькую передышку? Второй год мы им даем возможность спокойно жить, спокойно есть бифштексы, запивая кофе. Сколько полегло наших лучших молодых людей!
24 авг.
Приехал из флота Дорохов.[15] Рассказывал такие вещи, что слезы меня душили. О том, как умирали черноморские моряки. Потрясающие картины. Особенно поразил рассказ о гибели у берегов Черного моря нашего судна. Моряки стреляли уже с надвое расколотого судна и приветствовали вынужденное уйти другое судно. Страшны были рассказы, как расстреливали и грабили евреев. Их собрали, обещали увод в другой город, расстреляли, а вещи взяли и сложили с немецкой аккуратностью в гестапо. Не успели отправить в Германию. Тяжело было слушать, как наши обирают убитых красноармейцев.
***
Еще раз убеждаюсь, что события войны настолько по своей форме прижились, что художнику со своим подходом, мерой и реквизитом мало, что остается делать. Война оставила далеко позади своего художника. Он не мог бы работать даже в ближайшем тылу, где на запасном пути он мог усесться и делать свои зарисовки тыла: «В парикмахерской», «Прощание», «Перевязка», «Выступление самодеятельного оркестра» и проч. Все это легче и спокойнее танковой атаки и работы минометов. Работа войны проходит в таком гуле и реве, в таком зверском, сумасшедшем тумане, что художнику не за что уцепиться. Время работы художника — прошло. Даже верещагиновщина кажется сейчас романтикой. На плакаты Окон ТАСС еле хватает сил и изобретательства.
Сейчас сравнительно много работы для бойких и ловких иллюстраторов, умелых рисовальщиков — вообще художников, умеющих, сидя в мастерской или в гостинице, понаслышке делать «военные сценки». Лошадь тогда легко может быть заменена танком, фуражки — касками. Усиливается только картина взрывов. Издательства нетребовательно и охотно печатают эту безвкусную мешанину — макулатуру наших изодней.
25 авг.
Пишу панно в парке Тельмана. Подвиги узбекских героев Алиева и Дурдиева. Пишу и думаю о фронтовых наших делах, только снижающих тонус работы. Парк великолепный, густой, тенистый с большими аллеями, падающими вниз и живописно бегущими вверх. Есть уголочки, просящие кисти тонкого опытного пейзажиста. Играют военные оркестры. Пьют водку.
Начальство хочет реалистической, даже натуралистической живописи.
Если бы от меня зависело, я бы обошел все парки, облил бы красками все их проискусство и сжег бы. Все эти наши портреты, скульптура пачкают чудесные деревья и хламят великолепные пейзажи! Но что тогда делать нашим изоребятам?! На какие средства они будут виноград и дыни покупать?
***
Были за городом и привезли из санатория Нелюсю. Она выполняла там важные воспитательные функции. Она воспитывала детей, обучая их разным искусствам. Мы возвращались нагруженными (целые мешки!) грушами, орехами, шиповником. Дорога была нелегкая. Солнце нестерпимо жгло. Часто отдыхали. И тайком ели подаренную нам дыню, пили чай с хлебом и фруктами и плелись дальше. Какие дороги! Жалко, пыль отравляет путешествие!
Прибыли домой мокрые, запыленные, но не усталые. Бросились в постель и взялись опять за груши. Нельзя же их есть, как хлеб! Но их твердая кожа, плотность ничуть не смущают. Второй день едим груши и свежие, белые внутри, орехи. Руки у нас, как у людей, работающих на мукомольном заводе.
***
Сегодня Полине и Неле отказали выдать разрешение на поездку в Москву. Ясно, что придется здесь зимовать. Страшновато. Без продуктов, без обуви, а главное, безо всякой перспективы. Война вступает только в новый этап. Глава следующая, м.б., не последняя. Опять недоедание, холодная постель, искание неуловимых заработков, жадные и скупые друзья и отвратные хозяева.
***
Приехал какой-то изочиновник, некий Кушнир из Самарканда. Рассказывает, что там художникам (за исключением небольшой группы с Герасимовым во главе) живется «очень не сладко». Ташкент для него огромный, с большими возможностями центр.
***
Разговор о пейзажистах. История должна знать кое-что о них. Они бежали одними из первых из Москвы. И здесь в глубоком тылу продолжают убегать от всякой активной жизни. Что бы ни случилось, какие сводки печальные ни были бы, какая катастрофа бы ни произошла — они спокойнейшим образом пишут свои закаты и восходы. Это самые большие среди нас индивидуалисты, научившиеся плевать на все и всех. Их мирок — центр мироздания всей нашей общественной и политической жизни.
***
Типичен в этом отношении спор с писателем:
«Мы выброшены из молотилки и живем, как горох при дороге, но бывают дни, когда и мы нужны в газетах как очеркисты, фельетонисты. А вы?
Чтобы заработать, выдумываете фантастические, глупейшие картинки и кормите ими несчастного зрителя. Вы должны переключиться. Стать продавцами в хлебной и водной будке. Вы нарушаете сейчас ансамбль природы», — решительно заключил он.
***
Если определять видом живописи наступающую осень, то получится: осень в Ташкенте — яркое масло, в Москве — акварель и пастель.
***
Мания жратвы под влиянием изобилия фруктов у всех развилась и окрепла. Все спешат наесться вдоволь яблоками, виноградом. Все тащат дыни на плечах, под мышкой, в сумках — яблоки. Полина и Нелюся пилят меня: надо на зиму запасаться витаминами и энергией. Надо жрать и жрать.
***
Пригласили в «Неотложную помощь». Нескольким художникам были показаны операции. Нам дали халаты, снабдили самоуверенностью и познакомили с медпомощью. При нас была операция одной женщины, ей вырезали аппендицит. Много жертв бандитизма, страшно развитого здесь. Его переносят как страшную, но неизбежную нагрузку. Мы делали наброски и зарисовки для картин, посвященных «Советской медицине».
***
На улице у будки, где продается газированная вода, две бабы, пьющие ее.
— Молодцы — похвалил я их.
— А то что, дуры. Жалели на себя. Поздно спохватились. Ничего не жалко на себя теперь. Побольше себе доставлять удовольствий — вот что нужно. Эх, поздно спохватились.
***
Слепой гадальщик на рынке начинает свою проповедь (сколько можно — столько дадите): «По предсказанию небесных сил и планет вам суждено прожить долгую и счастливую жизнь». Заканчивает: «Сколько бы враги ваши ни старались — ничего им не удастся. Кроме зависти и брехни, ничего у граждан не получится».
***
Пишу на вокзале стахановцев и делаю декоративное панно, проще говоря, плакаты. Чтобы укрепить связь с активистом вокзала — рисую его. Уже нарисовал начальника вокзала Величко, главбухгалтера Аллу Павловну. Делаю натуралистические наброски, чтобы не испортить отношения и не повредить работе моей на вокзале. Спасением моим является буфет, где я могу съесть лапши и получить кусок 100 гр. хлеба.
***
Сегодня рисовал стрелочницу-стахановку. Энергичное лицо с темными, карими глазами и ярко вылепленными губами. На голове — малиновый берет, на берете — серый шерстяной платок. Позировать ей мешали поезда:
«Я, художник, сейчас приду. Пришел 73 поезд».
Через 5 минут:
«Сейчас, художник, приду. Поезд 61».
И так все время.
Я проголодался, но не хотел бросать работу. Чтобы утолить голод, я у нее выпросил кусок хлеба для рисования, чтобы карандаш стирать. Она мне дала большой кусок вкуснейшего хлеба. Чтобы отвлечь ее внимание, я несколько раз прошелся хлебом по рисунку и, когда она вышла встречать поезд, я быстро проглотил кусок хлеба. Так я несколько раз ее обманывал. Минута — и мне казалось, что она поняла мою хитрость. Но это все моя подозрительность.
Единственная работа, где я ничуть не сдавался и не уступал: стрелочницу я рисовал такою, какою она мне казалась — живой, молодой, необыкновенно подвижной. Она простерла в пространство руку, державшую желтый флажок. В левой, прижатой к груди, были рожок и свернутый красный флажок.
***
Готовимся к Москве. Опять пишем письма. Надежды, планы и разочарования.
Думаем примкнуть к эшелону вербованных.
***
Темы
Еврей спасся от фашистов. Красные его нашли в погребе. Фашисты ему вырезали на лбу свастику и на груди звезду. Разговор с евреем: «Я и так помню, кто я и кто они. Это не моя печать, а их».
Раненный герой просит отомстить за себя.
Евреи — старики, старухи, оборванцы, сопровождаемые фашистами.
Еврейские дети, расстреливаемые фашистами.
В фашистском застенке.
Тетрадь «Октябрь, 1942. Ташкент. В глубоком тылу»
О моей работе над картиной «Расстрел».
Пишу большое полотно «Расстрел». Мой творческий день проходит в следующем порядке. Встаю в 6 часов, растапливаю печку-мангалку. Я научился раздувать большое пламя. Огонь я делаю в обеих печках, которые в этот ранний час уже горят. К 8 часам завтрак готов – кукурузные лепешки с луком на хлопковом масле и чай фруктовый.
С 8 часов живопись. Мне позирует жена. Иногда дочь. Пишу с увлечением до 1–2 часов. Опять мангалка — каша и опять чай. После 2 часов — беганье по рынкам с простынями, рубахами и галошами. Удачная продажа, и я возвращаюсь домой с помидорами и тыквой. Порой с яблоками. Потом опять живопись на 2–3 часа. К 6 часам я уже в столовой на Фрунзенской, 24. Обед приношу в сумерки — и он у нас идет как ужин.
***
Полина позирует мне за всех персонажей. Очень трудно достать модели. Нужны деньги и большие усилия. Весь двор при моем появлении шарахается в сторону. Боятся попасться художнику на глаза. Я хватаю всех, даже тех, которые спешат в уборную. Рисовал двух оборванцев.
Полина постепенно втянулась в мою работу над картиной. Она волнуется не меньше, чем я. Все детали мы обсуждаем совместно. Дело дошло до того, что сегодня она, когда я отправился за обедом, переписала по-своему руку у центральной женской фигуры.
Работаю с трудом. Нет красок нужных (киновари, кобальта), нет кистей. Полина их делает из платяной щетки. Нет лака, нет растворителей. Продаю опять вещи (старый холст) и пишу к юбилейной выставке Московской и Республиканской Узбекской.
Достал одного дядьку, с которого пишу этюд для расстреливаемых. Лицо его цвета глины, руки висят, одежда – рвань. Он отказался брать деньги за позировку:
— Мне хочется сделать художнику одолжение. Художники такие же оборванцы, как я. Также плохо живут и плохо одеты, — с чувством сказал он.
Это меня поразило.
***
16 октября
Сегодня ровно год, как мы из Москвы. Вспоминается морозная ночь на Казанском вокзале. Чудовищная посадка в чужой вагон среди враждебных людей и предутренняя бомбардировка нашего поезда. Мы стояли, точно окаменев. Ни движения, ни одного слова.
Один фашистский аэроплан был сбит. Он упал, объятый ярким пламенем. Поезд покинул вокзальную территорию, по которой все плутал, только в 9 часов. Тихо-тихо отходил горемычный поезд наш.
***
Все пишу расстрел. Позировал столяр–пьяница. Он стоял твердо на своих крепких ногах и развивал мысль о:
— Если не пить, не есть, с женщинами не спать, то на кой же черт жить на свете? Есть дураки, которые хвастаются, что никогда рюмки вообще не выпили. По-моему, таких людей без жалости травить нужно. Вот спирт сейчас стоит 320 рублей литр, а у него я пить не буду. Без алкоголя человек вянет и засыхает. По-моему, художник должен выпивать по 4 литра в день. Тогда ему легче работать.
Бегаю на рынок. Сегодня продал галоши. Купил красок и масла у одного нуждающегося художника. Достал юбку с цветами для женской фигуры.
***
Другой натурщик — украинец. Ноги и руки... Он долго и домовито все раскладывал. Руки и ноги большие, крепкие, насыщенные красками и мускулами.
Воспоминания об Украине:
— Сало? Арбузы, сливы и вишня? Сало я только зимой ел. В замороженном виде с чесночком и соленым огурчиком. Арбузы? Только пока подносили — они трескались. Не то, что здесь. Невкусные здесь. Ну, а сливы и груши, их столько, что не знаешь, что с ними делать. Варишь, сушишь, раздаешь людям. Продаешь. И все — целые возы остаются.
Позирует и ест. Ранен был под Москвой. Лежал во многих госпиталях:
— Вот управимся с немцами, тогда и об Украине подумаем. А пока что надо кормиться, чтобы не подохнуть.
18 октября
Продал нелины галоши и купил два кило кукурузной муки. У нас с ней большой роман. Лепешки из кукурузной муки — наше любимое блюдо. Надо много и хитро есть, чтобы иметь силы для живописи. Пишу 10–12 часов в день.
Природа сейчас потрясает. Весь Ташкент утопает в золотых одеждах. Природа всегда лучше людей. Это особенно остро ощущаешь здесь, в Ташкенте.
***
Вошел во вкус живописи. Взялся за другое полотно (название «Партизанка»). Полотно небольшое, построенное на романтизме и лирике.
***
Позирует боевой парень. С живым умом и жестами. Человек знавал толк в большой жизни.
— Вы мне 5 рублей дадите. Что я могу сделать с ними? Но я хочу помочь искусству. Я сам художник. Я ел в «Национале». Выступал на баяне с поющим тенором. Он уехал, меня бросил. Я жизнью доволен. Мне мало нужно. Трудно платить 5 рублей — платите 3. Трудно 3 — ничего не платите. Мне ваши деньги не нужны. Я на них плюю. Мне интересно иметь дело с художником, помочь искусству.
***
Еврей-натурщик
— Сейчас никому не нужно искусство. Хлеб, снаряды, танки и аэропланы... Моя цель. Опять торговать старыми вещами на барахолке, продавать гитлеровские шинели, каски и ружья. Я после империалистической войны уже торговал военным имуществом. И медалями, и саблями. Все это я продавал, как нужное только артистам барахло.
***
Вечером во время прогулки испытал страх. Увлекся и зашел на чужой огород. Вдруг передо мной мужчина с широкой черной бородой, в шляпе. Он стоял передо мной, неожиданно выросши из земли. Стоял на моем пути, готовый к нападению. Мне даже показалось, что в руках у него была дубина. Я остановился, чувствовал, как сердце упало. И, как подвели руки и ноги. Бежать было бесполезно. Я также стал готовиться к драке. Напряг все мои силы, чем отразить удар? Кругом кусты и камыш. Наконец, я собрал все силы и крикнул: «Кто там?» Молчание. Второй раз. Решил медленно, не теряя боеспособности, отойти в сторону.
И каково же было мое удивление, когда силуэт мужчины расслоился, и передо мной предстали три подсолнуха.
1943 год
1 января 1943 года
Эпидемия тифа. Новый год провел в очереди за хлебом.
Победы не дают нам спать. Проснешься ночью и не спишь. Зажжешь свет и за карту. Боже мой, как мы рады нашим успехам! Сталинград — символ наших дел, наших побед.
***
В очереди за хлебом: «Ну, как радио? Много пленных? Зачем эту сволочь в плен брать? Ведь кормить их нужно. Они будут носы и уши нам отрезать, а мы им по 100 гр. хлеба и горячего мясного супа!!»
***
Получили рыбу из Каракалпакии. Сушеную и вяленую. Мы продали демисезонное пальто и внесли выручку на покупку продуктов.
Получили паек — подарок от колхозников. Рис, яблоки сушеные, сласти. Ура! Живем всласть! Полина и Неля в восторге. Все мы с яростью набросились на халву и за два дня сожрали ее. Живем легко и радуемся, как дети.
***
Пришла долгожданная телеграмма из Ленинграда. Прорыв фронта! Наши наступают. Фашисты разбиты. Браво!
— Мое счастье личное — грош цена. Подумайте о счастье миллионов людей! Ах, если бы мой муж дожил до сегодняшних дней! Конец варварской шайке. Сколько семей вздохнет легко.
Публикация и вступительная статья Ольги Трифоновой–Тангян.
[1] ДСП — древесно-стружечная плита.
[2] Абдуллаев, Абдулхак Аксакалович (1918–2001) — узбекский живописец-портретист. Учился в Москве в институте им. Сурикова, преподавал в Ташкентском педагогическом институте.
[3] Тансыкбаев, Урал Таксыкбаевич (1904–1974) — узбекский художник казахского происхождения. Основным жанром творчества являлся пейзаж. Прекрасный колорист.
[4] Перельман, Виктор Николаевич (1892–1967) — автор портретов, жанровых работ, в основном на индустриальную тему. Один из учредителей АХРРа. Известная картина: «Синяя блуза» (1927). Друг А. Нюренберга и Ф. Богородского.
[5] Хвойник, Игнатий Ефимович (1887–1946) — искусствовед, художественный критик.
[6] Н. Гоголь. Ревизор, действие 1, явление 5, слова Городничего.
[7] Жуков, Николай Николаевич (1908–1973) — живописец, график, плакатист, мастер станкового портрета. Во время войны создал серию антифашистских плакатов, автор рисунков, посвященных детям.
[8] Брусилов, Алексей Алексеевич (1853–1926) — русский и советский военачальник и педагог, генерал от кавалерии, генерал-адъютант, главнокомандующий Юго-Западным фронтом во время Первой мировой войны.
[9] Подковыров, Алексей Федорович (1899–1957) — живописец. Родился в Казахстане, 26 лет прожил в Узбекистане. Известен своими портретами. Преподавал в театрально-художественном училище Алма-Аты.
[10] Ершов, Игорь Иванович (1907–1974) — художник, график. Работал в жанре промышленной графики, изготовлял рекламы, плакаты. С 1930-х жил в Средней Азии.
[11] Ромадин, Николай Михайлович (1903–1987) — художник, пейзажист, автор серии пейзажей «Времена года».
[12] Богородский, Федор Семенович (1895-1959) — живописец, друг Нюренберга. Жил на Верхней Масловке. В прошлом матрос, автор серии портретов моряков, беспризорных, цирковых артистов и клоунов (увлекался цирком и театром). Дружил с В. Маяковским и М.Горьким.
[13] Нюренберг, Исайя Маркович (1893?–1931) — младший брат Амшея Нюренберга. В Первую мировую войну попал в немецкий плен, где провел несколько лет и где познакомился со своей будущей женой-немкой Маргаритой Людтке. Вернувшись в Москву, владел часовой мастерской. Сослан в Сибирь как «немецкий шпион», убит бандитами в Новосибирске. Дочь и последний носитель фамилии — Марианна Нюренберг (1928*) — последние годы проживает с семьей своей дочери в Бостоне (США).
[14] Генин, Роберт Львович (1884-1941) — живописец, график. Родился в Белоруссии, учился в Одесском художественном училище и в Париже. Работал в Германии, Франции, Швейцарии и СССР. Последние несколько лет жил в Москве. В августе 1941 г., когда шла война, и немцы подходили к Москве, покончил с собой.
[15] Дорохов, Константин Гаврилович (1906–1960) — живописец, график. Сражался на фронтах Великой Отечественной Войны. Участник выставок, посвященных военной тематике.
Добавить комментарий