«вы с братом... вышли, не прогневайся, - ЧУДАКАМИ».
(из письма В. П. Тургеневой сыну Ивану)
Эссе
Иван Тургенев внешне был похож на свою мать Варвару Петровну Тургеневу. Однако по-человечески сильно отличался от той, которая писала ему в письмах «я тебя люблю как душу» и была капризной, жестокой, закореневшей в привычках владелицы крепостных душ[1].
Но есть у писателя и его матери одна общая черта: у обоих замечалась некоторая странность поведения. Правда, странность Варвары Петровны не выходила за пределы обычной помещичьей чудаковатости. В «Былом и думах» Герцен изобразил таких чудаковатых помещиков – отца и дядю. От скуки, от вседозволенности, имея много свободного времени, помещики могли чудить вволю. Никто им был не указ. Природа «странности» Ивана Тургенева – иная. Он из тех свободных людей, которым нестерпимо жить в рабовладельческой стране, среди помещиков, не считающих крепостных людьми. Такой помещицей была его мать Варвара Тургенева, «дама светская» (ее самохарактеристика); в ответ на просьбу сына дать вольную крепостной, она пишет: «Какой же ты уморительный, Иван... Да за что же тут награждать и вольную давать старой девке, которая и прежде и после отправляла ремесло свое, бляд...ла..., дать ей ассигнацию и полно». Какой однако грубый взгляд и язык, как «светская дама» далека от воззрений сына, впоследствии отразившихся в глубоких и человечески привлекательных характерах крестьян и крестьянок из «Записок охотника»!
В этом эссе мне хочется провести разграничительную черту между «странностями» матери и сына. В чем-то Иван Сергеевич был сыном своей «причудливой» матери. Но было и серьезное отличие: его «странность» сближала его с лучшими людьми Х1Х века, выбивавшимися из общей шеренги дворян. Это люди, бежавшие от стереотипов, дорожащие свободой, не терпящие крепостничества.
В 1852 году, через два года после смерти Варвары Петровны, сын написал рассказ «Муму», в нем довольно точно и весьма безжалостно изобразил свою матушку. Б. Н. Чичерин, например, считал, что тот «отвратительный вид», в котором писатель представил Варвару Петровну был «нарушением всяких нравственных приличий». Всякий писатель в своих творениях опирается на свой личный опыт, отталкивается от окружающих его людей, делая их «прототипами» своих произведений.
Другое дело, что мать, не часто в писательской практике выступает моделью для создания персонажа резко отрицательного. Варвара Петровна Ивана любила, не раз в письмах признавалась ему в этом. В сердце же сына для нее не было теплых чувств[2] – и причин тому было много, главная та, что мать была человеком жестоким, деспотичным, любящим унижать человеческое достоинство. «Ты всех мучишь...
Каждый дрожит перед тобой», - сказал, по воспоминаниям Варвары Житовой, Иван матери перед своим отъездом во Францию в 1846 году. Удивительно, но, по общему мнению, слабохарактерный Тургенев, проявлял железную волю там, где дело шло о важных для него вещах, например, свободе.
Старая барыня у Тургенева имени не имеет. Серый дом с белыми колоннами, расположенный вблизи Крымского брода, это, конечно же, «дом Лошаковского» на Остоженке (ныне музей писателя), где доживала свои дни мать Ивана Сергеевича Варвара Петрована Тургенева. Сходство старой барыни и Варвары Петровны разительно. Слова «Скупая и скучающая старость» точно характеризуют Варвару Петровну, одну из богатейших помещиц России, лишившую Ивана всякой материальной поддержки после его отъезда за границу вслед Полине Виардо, а до того – при посылке денег постоянно и мелочно требовавшую у него отчета во всех тратах. Табачок, который барыня «понюхивала», пристрастие к картам, протапливание своей спальни и кабинета даже летом – все сходится с прототипом.
Многочисленная дворня и приживалки – тоже примета уклада Варвары Петровны, как и ее непоколебимая уверенность в том, что она по своей воле может распоряжаться судьбами дворовых. В рассказе Старая барыня женит пьяницу Капитона на скромной работящей Татьяне. В жизни Варвара Петровна также соединяла судьбы своих дворовых, даже не поинтересовавшись их желаниями и чувствами. Вся коллизия рассказа про глухонемого дворника Герасима и его собачку, не угодившую барыне, как давно известно, списана с реальности, разве что реальный глухонемой дворник Андрей Варвару Петровну не покидал и продолжал ей рабски служить и после того, как, по ее приказу, потопил свою собаку.
Для нас интересны, однако, не столько внешние приметы, сколько те характеристики, которые дает Тургенев Старой барыне. Вот такая, например: «причудливая старуха», иначе «старуха с причудами». Или о вспышках веселья, которые продолжались у нее недолго и «обыкновенно заменялись мрачным и кислым расположением духа». Продолжительные нервически волнения обычно с ней случались «после слишком сытного ужина». Услышав лай собаки, барыня закинула голову назад, «что должно было означать обморок». Сколько здесь иронии, сарказма! Старая барыня, окруженная челядью, жалуется, что ее, «бедную старую женщину, все бросили, что никто о ней не сожалеет, что все хотят ее смерти». Она, как пишет Тургенев, «иногда любила прикинуться загнанной и сиротливой страдалицей», отчего людям в доме становилось очень неловко.
Многим из этих характеристик можно найти аналоги в поведении Варвары Петровны Тургеневой, каким оно описано в воспоминаниях самой близкой и самой достоверной свидетельницы, приемной дочери Тургеневой Варвары Николаевны Богданович-Житовой. Однако в ее правдивых рассказах одновременно с порицанием живут обожание и восхищение; Варвара Николаевна, несмотря ни на что, свою приемную мать (сама она считала ее родной!) любила. И, добавлю, по временам видела в ней и благородство, и достоинство, и даже доброту. Иван Сергеевич в своих описаниях безжалостен и ироничен. В рассказе «Муму» это проявляется особенно, он словно старается взглянуть на эту женщину со стороны, отрешившись от себя, объективно. И сам себя вопрошает с недоумением: вот эта отвратительная старуха, мучащая всех вокруг и всем вокруг внушающая страх, – моя мать?
Незадолго до написания рассказа, в 1850-м, Тургенев приехал в дом на Остоженке в последний раз. Мать уже похоронили – без него. Будучи предупрежденным об ее предсмертном состоянии, он добирался из Петербурга в Москву пять дней и, естественно, опоздал к похоронам. А Варвара Петровна ждала, звала его перед смертью. Вообще перед смертью она, по словам Варвары Житовой, «смолкла». Причастилась, как положено христианке, хотя в жизни не отличалась большой религиозностью. Но, видимо, в преддверии смерти – смирилась с обычными христианскими обрядами.
Между тем, в своем хорошо известном письме Полине Виардо Иван Тургенев пишет, что мать его во время агонии требовала, чтобы оркестр играл веселые польки. Трудно представить себе такую картину, да и скорее всего, она порождена воображением Ивана Сергеевича, агонии матери не заставшего. Представляется, что своей французской подруге он хотел нарисовать вполне определенный портрет Варвары Петровны, верной себе и своим диким причудам до самой смерти.
Причуды однако были у них обоих. В замечательной книге В. Н. Топорова «Странный Тургенев. Четыре главы» в первой главе как раз и рассказывается о тех странных чертах, которые современники замечали у Тургенева. Варвару Тургеневу люди, близко ее знавшие, называли «чудихой», но и Ивана Сергеевича многие из его окружения считали человеком странным, с некоторой чудинкой. Я уже говорила о том коренном отличии , которое отделяло «странного» Тургенева от его «чудихи» матери. А сейчас приведу некоторые примеры (далеко не полный перечень) «чудачеств» матери и сына.
Самым странным в поведении Варвары Тургеневой было то, что, уехав «на лечение» за границу весной 1834 года (впрочем, за границу тогда отпускали только на лечение!), оставив в С-Петербурге мужа и двух сыновей, вернулась она летом 1835 года. За время ее отсутствия умирает ее муж, Сергей Николаевич Тургенев, о чем ей, конечно же, сообщают в письмах. Между тем, ее путешествие по Германии, Италии и Франции закончилось лишь спустя восемь месяцев после смерти мужа. У вернувшейся, по словам очевидицы, прекрасное настроение, она с удовольствием примеряет привезенные из поездки наряды. Не очень все это соответствует поведению безутешной вдовы, роль которой Варвара Петровна будет разыгрывать в письмах к сыну на протяжении многих лет.
Смерть отца, встреченная в возрасте 16 лет, в отстутствии матери, сильно повлияет на Ивана Сергеевича. Замечено, что Тургенев не просто не любил похорон, но, по-видимому, смертельно боялся на них присутствовать. Он не хоронил ни матери, ни дяди, ни брата. Покинул больного Белинского, хотя обещал проводить его, когда тот – в преддверии смерти - после бесполезного лечения на немецком курорте уезжал в Россию. То же было с Герценым, которого он не навестил перед его кончиной и не проводил в последний путь...
Что до нарядов, привезенных Тургеневой из-за границы, то, судя по всему, наряжаться она любила. В письмах к сыну просила его купить ей последние модели парижских чепцов. Приемная дочь отмечает в воспоминаниях, что Тургенева была «чопорна» в туалете, что она никогда не показывалась на людях «в беспорядке», носила капоты «изящных фасонов».
Был ли франтом Тургенев, сказать затруднительно. На эту тему мне ничего не встречалось, кроме упоминания сюртука с блестящими пуговицами. Но мы знаем персонажа из «Отцов и детей», очень ему близкого, в чьей судьбе отчасти проецируется судьба самого писателя. Говорю о Павле Петровиче Кирсанове, который даже в деревне всегда был безукоризненно одет и переодевался к обеду... Весьма правдоподобно, что похоже вел себя и Иван Сергеевич, вызывая насмешки разночинных Базаровых, видевших в этом «аристократические замашки».
Мать Ивана, как я сказала, почти в каждом письме к сыну поминала умершего мужа, отмечала день его памяти 23 сентября; по ее рассказам, муж ее высоко ценил и любил, а окружающие завидовали их счастью. Между тем, все кругом знали, что Сергей Тургенев вступил в брак по расчету, женившись на деньгах, и жене изменял. В письмах к сыну Варвара Петровна писала и о том, что Сергея Николаевича, мужа больной жены, приманила и увела от семьи проклятая «поетка», княжна Шаховская.
Все обстояло ровно наоборот. Сергей Николаевич увлек молодую девушку, сделав своей любовницей. Неслыханный позор для дворянки, к тому же аристократического рода. Варвара Петровна творила свою легенду взаимоотношений с мужем, понимая при этом, что сын «знает». Знает, но не противоречит, не хочет (до времени) вступать в спор... Своеобразная негласная установка, или конвенция, если воспользоваться термином Виктора Шкловского.
Но и у самого Тургенева были моменты в жизни, когда он вел себя схожим образом. Один такой случай описывает Наталь Тучкова-Огарева. Они с Тургеневым были знакомы, и он даже немного ухаживал за ней еще в то время, когда, молодой девушкой, она приехала к Герценам за границу. Каково же было ее удивление, когда через много лет при встрече с ней и ее мужем Николаем Огаревым Тургенев сделал вид, что знакомится с нею в первый раз. Понятно, что никого это не могло ввести в заблуждение, так как Огарев прекрасно знал, что его жена и Иван Сергеевич знакомы.
Не сохранились письма Тургенева к матери, а письма Варвары Петровны к сыну мы имеем только за период с 1838 по 1844 год. Но по этим письмам иногда можно судить о высказываниях сына, в которых видно желание «подстроиться» к адресату. Иван Сергеевич в юности в материальном отношении зависел от матери. Она, хотя и скупо, первоначально посылала ему деньги на ученье и прожитие за границей, куда он уехал в 1838 году для учебы в Берлинском университете.
И вот читаем цитату из письма сына, которую Варвара Петровна приводит по той причине, что не ожидала от него такого «в его лета»: «Ах! Каждый человек должен достигнуть прекрасного, если у него есть святое». Согласимся, что здесь Иван «подыграл» матери; полагаю, что ему даже и в 23 года, не было свойственно так витиевато и возвышенно выражаться... Зато мать отозвалась на это высказывание с радостью: «Прочитав это, я вижу, что мы с тобою и в этом согласны».
Как мне кажется, долгие годы отлучения от материнских денег, существования в унизительном статусе «клиента» в семье Виардо, сформировали в Тургеневе своебразную тактику «притирки» - , к членам этой семьи, в особенности к Луи. Любя Полину, Тургенев не мог игнорировать и не замечать ее мужа. В щекотливой ситуации он действовал по примеру Онегина, которого ласкал «рогоносец величавый», или же Маяковского, вынужденного, ради того, чтобы не быть разлученным с любимой (Лилей Брик или Норой Полонской), играть в пылкую дружбу и с Осипом Бриком, и с Михаилом Яншиным.
Конечно же, при всей возможности возникновения дружбы с мужьями любимых женщин, во всем этом была определенная доля притворства, преувеличения, игры.
Насчет игры. Оба - и мать и сын – играть любили. Говорю об игре как о театре. Причем слово «игра» я употребляю в двух смыслах, прямом и метафорическом.
Варвара Петровна устраивала настоящие «представления». Правда, они всегда плохо кончались для участников. Например, такое: дворецкий приносит ей стакан воды. Она отпивает глоток, морщится – и требует поменять воду. Дворецкий снова на подносе несет барыне стакан. Та отпивает и говорит, что эта вода совем другого вкуса. И тут дворецкий не удерживается, грохается на колени, осеняет себя крестом и говорит, что воду не менял, принес ту же. Барыня багровеет: «Вон!» На следующее утро бывший дворецкий, разжалованный в дворники, уже метет двор. В доме это называлось: «барыня придирается».
Или такое, под названием «барыня озадачивает». Садовнику, ввиду цветов, задается вопрос: «Что такое? Что это значит?» Тот молчит, озадаченный. Вызывается дворецкий, он также не в состоянии ответить на непонятный вопрос. Барыня разгневана, кричит: «Все на поселение захотели? Всех сошлю!»
Приведу и еще один пример, взятый, как и два предыдущих, из воспоминаний Варвары Богданович-Житовой. День рождения любимого сына Ивана 28 октября отмечался и в его отсутствие. Варвара Петровна угощала дворовых, ставились столы с закуской и крепкими напитками.
Как-то вечером, в день рождения Ивана Тургенева, разнеся слух, что барыня умирает и требует, чтобы все дворовые подходили к ней прощаться. Люди шли, целовали руку, те, кто был под хмельком, старательно отворачивали лица. Через какое-то время барыне полегчало, она раздумала умирать. Но не забыла наказать всех отсутствующих при «прощании», а также бывших под хмельком... Трудно понять, специально ли был разыгран спектакль, чтобы проверить прислугу. Сдается мне, что специально.
Наличие у барыни дворовой «камер-фрейлины», вывешивание флага с гербом Лутовиновых-Тургеневых в случае хорошего настроения и открытости для гостей – что это, как не игра?
Этот своеобразный «крепостной театр» сочетался в Варваре Петровне с любовью к настоящему театру, она знала и любила комедии Александра Шаховского, цитировала строчки из них, у нее в имении эти пьесы ставились.
У Ивана Сергеевича к театру было пристрастие. Неспроста он и сам писал пьесы, и знал многих актеров, русских и французских. Неспроста именно актриса стала женщиной его жизни. Известно, что в комических ролях он принимал участие в домашних постановках в доме Виардо. Есть в воспоминаниях Григоровича рассказ о разыгранном в Спасском тремя друзьями (был еще Дружинин) водевиле, сочиненном Тургеневым, где он играл самого себя, опять же в комическом ключе. Наталья Тучкова-Огарева тоже вспоминает, как Тургенев, что-то «смешное» представлял перед лондонскими друзьями, правда, впечатление оставил странное, даже жутковатое...
Конечно же, был Иван Сергеевич «натурой артистической». И вполне возможно, отчасти унаследовал свой артистизм (со знаком плюс) от своей матери... А вообще-то он на своей «шкуре» испытал пристрастие матери к игре даже с самыми близкими людьми. В детстве она его собственноручно секла, непонятно за что. Когда он спрашивал, за что, получал ответ: «Сам знаешь». Мать применяла к нему тот же прием «озадачивания», что и в отношениях со слугами. Или пример еще более циничной игры, когда Варвара Тургенева на словах сделала своих сыновей, Ивана и Николая, своими наследниками, а на деле бумаги не оформила и официально осталась единовластной владелицей сыновнего наследства. Обе стороны знали, что все сделано «понарошку», но Варвара Петровна продолжала играть свою игру, а сыновья не хотели вступать с ней в конфликт и тем самым ей «подыгрывали».
Иван Сергеевич Тургенев всю жизнь боялся холеры. Вспоминается, что холеры боялся и Петр Ильич Чайковский, чья мать умерла от этой жуткой болезни. Традиционно считается, что и сам Чайковский, выпив стакан сырой воды, заразился холерой и умер. Я-то считаю, что он покончил с собой, но это в сторону.
Известно, что в Париже молодого Тургенева, слегшего от непонятного недуга, принятого им за холеру и насмерть испугавшего, опекал и выхаживал Александр Герцен.
Боялась ли холеры Варвара Петровна? Варвара Богданович-Житова в своих мемуарах говорит, что она ничего (и никого) не боялась. Но тогда трудно объяснить, почему, находясь в Спасском во время холерной эпидемии, Варвара Тургенева приказала сделать для себя застекленный деревянный футляр, в котором крестьяне носили ее по деревне на носилках. Можно себе представить, какое дикое это было зрелище! Один из встречных крестьян, не признав барыню, подумал, что несут икону (или мощи) - и подал копеечку. Понятно, что и эта затея барыни добром для ее слуг не кончилась.
Мемуаристы подчеркивают мягкость Тургенева, даже отчасти мягкотелость, Варвара Петровна, с присущей ей грубой прямотой, писала ему в письме: «Прямая ты пареная репа». Однако временами на него находили вспышки гнева, свойственные роду Лутовиновых.
Наиболее известен случай, когда Тургенев поссорился с Толстым и вызвал его на дуэль. Было это в имении Фета, и ссора была спровоцирована реакцией Толстого на рассказ Тургенева о его дочери, в благотворительных целях, латавшей одежду бедняков. То, как отозвался на рассказ Лев Николаевич, так не понравилось Ивану Сергеевичу, что он в бешенстве крикнул: «Так я вас заставлю молчать оскорблением». Правда, потом он быстро вернулся и извинился перед хозяйкой за эту сцену.
Менее известен случай в Лондоне, приводимый в книге Владимира Топорова, когда на Тургенева, сидящего с приятелем в старинном замке, где вокруг стола неслышно сновали трое слуг, что-то нашло. Он ударил об стол кулаком и стал кричать: «Редька! Тыква! Кобыла! Репа! Баба! Каша! Каша!» Похоже, что охватившая его ярость была связана именно с «английским замком», где все было изысканно чужим, далеким от простых, понятных, «русских» вещей - репы, каши...В «исступлении» Тургенева, как назвал это состояние его приятель (Н. М. Жемчужников), была своя система.
С Варварой Петровной нервные срывы случались постоянно. Однажды она в ярости замахнулась тяжелым костылем на своего верного секретаря и главного дворецкого Михаила Лобанова (у Житовой он Поляков) и могла бы его убить, если бы деверь Николай Николаевич не поспешил и не отвел ее руку. Так Варвара Петровна среагировала на известие о том, что Лобанов впустил «молодых господ» в имение в ее отсутствие...
Каждый такой срыв кончался для «виновника» жестоким наказанием, а для барыни истерикой, которую крепостной врач Порфирий Кудряшов лечил, как и в расссказе «Муму», лавровишневыми каплями.
Помещица не считала крепостных полноценными людьми, о дворовых в письме к сыну отзывалась: «дворовые скоты». Разве между скотами могут быть какие-то чувства? Только случка. Поэтому, как и барыня в «Муму», Варвара Тургенева могла, по своему усмотрению, соединять своих рабов мужеского и женского пола. Так она соединила свою камер-фрейлину Авдотью с конторщиком и главным дворецким Михаилом Лобановым, не удосужившись спросить их о «чувствах». К всеобщему удивлению, получилась хорошая любящая семья. Эту пару наиболее приближенных к барыне слуг ждали тяжелые испытания. Рассказ о них, пожалуй, самое эмоциональное место воспоминаний Житовой и, возможно, одно из самых суровых обличений помещичьего деспотизма.
В семье Лобановых рождались дети, три девочки. При рождении уже первого ребенка барыня потребовала, чтобы мать оставила его на чужую женщину и отправилась с ней в Москву. Внешне подчинившись, Авдотья (у Житовой она Агашенька) взяла ребенка с собой и прятала его во все время пребывания в Москве. Со вторым ребенком было то же. Родителей барыня забирала с собой в Москву для «отправления их обязанностей», а детей - нет. Авдотья и в этот раз ослушалась, взяла детей с собой, но решилась сказать об этом барыне. Что тут поднялось! С пеной у рта помещица закричала: «Вон! Я все могу с тобой сделать, я тебя на поселение сошлю, детей твоих я сейчас в воспитательный дом отправлю!» Авдотья упала на колени, бессвязно бормоча: «Хоть в Сибирь, хоть на поселение, а с детьми... детей нельзя...я не дам детей!» Когда «раба» осмелилась сказать «Были мы вам, сударыня, с мужем верные усердные слуги, а теперь из-под палки мы не слуги», последовала «ужасная сцена». «Варвара Петровна захрипела, бросилась с постели. Одной рукой схватила (Агафью) за горло, а другой точно силилась разорвать ей рот... с ней сделался нервный припадок».
***
В одном из писем 1839 года к сыну в Германию Варвара Петровна пишет:
«Мы не могли вам дать светскости, и вы с братом умные, добрые, почтительные ко мне... вышли, не прогневайся, - ЧУДАКАМИ[3]... Будьте как все. ХРОМОЙ С ХРОМЫМИ».
Поучение матери: «Будь как все!» нашло выражение в ее требованиях к сыну. Например, в таком: бросить писать. Дело это не дворянское, к тому же, сочинителя всякий может критиковать, честь от этого страдает. «Твое назначение другое, других услуг ждет от тебя Отечество». Каких же услуг ждало Отечество от Тургенева? Службы, конечно. Старшего, Николая Сергеевича, определили в военную службу. Младший должен был служить в департаменте, выслуживать чины.
Иван попробовал было послужить в министерстве внутренних дел у старичка Даля, да не понравилось, сочинительство повело за собой... «Быть как все» имело и еще несколько значений: остепениться, жениться, родить детей. Особенно настойчиво Варвара Петровна требовала, чтобы сын жил возле матери («Я вдова – и могу законом принудить жить со мною, особливо меньшого. Я свои права знаю»). Формулируется категорический императив для младшего сына:
«Ты ДОЛЖЕН жить с матерью, где бы то ни было. ДОЛЖЕН покоить ее старость, ДОЛЖЕН дождаться конца ее жизни на месте, а не в походе. Должен быть при ее смерти, ДОЛЖЕН ее похоронить». Ничего из того, что он ДОЛЖЕН был сделать, Иван Тургенев не сделал. 21 февраля/5 марта 1841 года, когда Варвара Петровна выводила этот императив на бумаге, Ивану было только 23 года, он еще ничего про себя не знал – ни чем будет заниматься, ни где будет жить. Одно он знал наверняка: он не хочет БЫТЬ КАК ВСЕ.
В итоге так и получилось. Большую часть жизни Иван Сергеевич прожил за границей, своей семьи не имел, зато прилепился к чужой. Его подругой и музой стала великая французская певица, чужая жена.
Иван Тургенев прожил «странную жизнь», но он был свободным человеком и жил по своим собственным законам, уйдя от стереотипов, которые пыталась навязать ему мать.
[1] Я оставляю вне рассмотрения причины, сделавшие Варвару Петровну садистически жестокой помещицей. Конечно, на ее формирование повлияли и сиротство при живой матери, и домогательства отчима и ее побег к дяде, державшему племянницу в «черном теле»...
[2] У Варвары Житовой мы встретим утверждение, что Тургенев любил мать. Мне кажется, с годами это естественное для человека чувство было вытеснено противоположным. В письмах к Полине Виардо он пишет о своей нелюбви к Варваре Петровне и дает ей резко отрицательные характеристики.
[3] Николай Сергеевич Тургенев тоже шел своей дорогой, был не как все. Карьера – военная, а затем статская ему не удалась. Женился он против воли матери – на ее камеристке, за что мать отлучила его от себя и лишила материальной поддержки...
Добавить комментарий