Годы перестройки и последующие вернули в литературу ряд поэтов, подвергшихся репрессиям, гонениям, а также оказавшихся и выросших в эмиграции - вместе с их ранее запретными произведениями. Понятно, что издатели первым делом ухватились за наиболее значительных авторов и желательно - с впечатляющими биографиями. Но поэзия русская богата, и некоторые остались в стороне и сразу не вышли из забвения. В годы, протекшие на грани двух последних тысячелетий я состоял на службе в петербургском издательстве "Лимбус Пресс" в качестве главного редактора. И выдвинул идею устранения пробелов...Так возникла "Серебряная серия", в которой вышли сборники нескольких замечательных поэтов, как правило, снабжённые моими предисловиями или послесловиями. И первым именем, которое пришло мне в голову было имя графа Бутурлина, выдающегося мастера сонета и прямого предшественника Серебряного века.
Далее следует подборка, подготовленная мною для антологии.
ПЕТР БУТУРЛИН (29.3(10.4).1859 г., Флоренция — 24.7(5.8).1995 г., село Таганча Киевской губернии; был похоронен на кладбище при местной католической церкви) — происходил из старинного дворянского рода; правнук екатерининского вельможи графа Д.П. Бутурлина, переселившегося в Италию в 1817 г. Родившийся «на родине сонета», Б. сначала говорил по-итальянски, а первые стихи написал на английском. В 11 лет он был отвезен в Англию, где обучался в колледже Святой Марии (Оскотт близ Кембриджа). В 1874 г. окончил колледж и приехал в незнакомую Россию, где обосновался в родовом имении Таганча. Изучил русскую литературу и историю, освоил русский язык настолько, что стал вполне русским. С середины 80-х гг. он писал стихи только на русском: «… прадедов во мне заговорила кровь». Окончив первую киевскую гимназию в 1878 г., Б. переехал в Петербург и поступил на служу в министерство иностранных дел. С 1883 г. он — советник русского посольства в Риме, затем был переведен в Париж. В 1893 г. Б. вернулся в Россию, вновь обосновался в Таганче, где открыл 2-классное народное училище. Вскоре он простудился и заболел туберкулезом легких, от которого и умер.
Б. был далек от современности, враждебен и духу обогащения и идеям радикального переустройства общества. Он писал о любви и красоте, о жизни и смерти. Его творчество развивалось в русле «чистого искусства». Эстетизм сочетался в его поэзии с живым интересом к человеческому быту, мифология была неотделима от фольклора. По существу аполитичный, но всей душой преданный обретенному отечеству, он полюбил русскую старину. Среди стихотворений, написанных на исторические сюжеты, — триптих в царевиче Алексее Петровиче и блистательный, один из лучших у Б., да и во всей русской поэзии, сонет «Чехарда».
Как поэт Б. испытал влияние Тютчева, Боратынского, Алексея Толстого, в какой-то мере и Лермонтова. Его собственное воздействие на русскую поэзию в итоге оказалось более значительным, чем это виделось век назад.
Далее составитель позволил себе обширную цитату из своего послесловия к книге Петр Бутурлин. Сонеты и разные стихотворения. Спб., Лимбус Пресс. 2000: "«Слишком ранние предтечи Слишком медленной весны…» Очень невеселые, скорбные слова Мережковского всецело относятся и к судьбе Б. Только что еще горше звучат… Б. стоит в самом преддверии русского серебряного века и по существу является (конечно, наряду с Анненским) одним из его родоначальников. Хотя и не дожил каких-то месяцев до появления несуразных, но открывших эпоху брюсовских сборничков «Русские символисты». Поэты, начавшейся вскорости эры великолепного (и в общем недолгого) цветения, знали и любили творчество Б. Ему посвящены сонеты К.Р. и Брюсова, он с пиететом упоминается в статьях и стихах благодарных последователей, в посвящениях «сонетчиков». Ведь мечта Петра Дмитриевича осуществилась: сонет, для которого Дельвиг «забывал/ Гекзаметра священные напевы», стал наконец в русском стихосложении укоренившейся твердой формой. В этом — немалая заслуга полузабытого ныне Б., подобного воспетому им неизвестному ваятелю: «… заключено рукой В оковы стройных форм бесплотное видение…» Однако его поэтической речью были удержаны видения не только бесплотные…
Миры, воссозданные Б., рельефны, красочны, вещны и многообразны: от эллинско-римской древности до «Японской фантазии» — какая «всемирная отзывчивость»! Особенно насыщен, манящ и многоцветен пласт славянской старины, поднятый из глубин «сырой земли» этим русским итальянцем, младшим современником А.Н. Афанасьева. Сонетами Б., посвященными божествам отечественного языческого пантеона, предвосхищены стихи раннего Городецкого, Кондратьева, некоторые вещи Хлебникова.
Воздействие творчества Б. на русскую поэзию ощутимо. И всякий раз, когда за сонет брались Бальмонт или Брюсов, Бунин или Волошин, Вячеслав Иванов или Кузмин, молодой Багрицкий или Леонид Гроссман, или более поздние авторы, возникала мысль о школе Бутурлина. О величавом благородстве и прямодушии, о естественности слога, о страстности и суровой сдержанности. Б., многому научившийся у Петрарки, Шекспира и французских поэтов «Плеяды», испытал, конечно, и более близкое по времени влияние Жозе Мария д Эредиа и перевел несколько стихотворений творца «Трофеев». Очевидно, что не будь у нас Б., не последовало бы и такой блистательной переводческой удачи, как переводы из Эредиа, выполненные Д. Олероном (Д. Глушковым).
Но Б. все же писал не только сонеты (хотя их корпус — бесспорно, главное в его наследии). Да и сонетами он воздействовал не только на развитие культуры собственного русского сонета. Сонетное четырнадцатистишие само по себе… Но заслуживают внимания ритмы и интонации, составные эпитеты Б. Им предсказаны звуки «Александрийских песен» Кузмина и сапфических строф Софии Парнок, киевских баллад Пастернака и поэз Северянина. Благородное эхо словесной музыки Б. оживает в стихах Комаровского; ритмические (и даже сюжетные) ходы наследуются Набоковым. И самый воздух, свежий, средиземноморский воздух бутурлинских пауз веет в мандельштамовских переложениях Петрарки, в переводах Тхоржевского из Омара Хайяма… Предсказаны именно звуки — содержание чаще всего иное. Возьмем стихотворение «Элегия», пожалуй, не самое удачное у нашего поэта. Лишь самые последние строки впечатляют: «Средь мечтаний сокровенных, укоряющим виденьем, Бледный призрак мой несется неотвязно пред тобой…» Остальное затянуто и бледно, но размер и ритм для своего времени были оригинальны в нашей поэзии. Ведь это близко к пушкинскому «Сквозь волнистые туманы,», а все-таки не то. Вот именно этим бутурлинским восьмистопным хореем (он же — сдвоенный четырехстопный) позже перевел поэму Руставели окрыленный Константин Бальмонт. Это — тот самый стих, который вдруг, как бы нечаянно возник у Бунина, придал томную элегантность подвижным северянинским опусам и наконец сообщил свое задыхающееся изнеможение разудалым строчкам Хармса («Мы бежали за возами…»).
Подобно Иннокентию Анненскому (моложе которого он был на три года), Бутурлин нес в себе будущее…Манией величия поэт не страдал, в собственных глазах он был «поручик в войске Аполлона». Но поэзия его, что называется, — «прочное звено». И это «счастие» ему дано!""
Стихи, вошедшие в эту подборку, датируются началом 1890-х годов.
МАТЬ-СЫРА-ЗЕМЛЯ
Я — Мать-Сыра-Земля! Я — гроб и колыбель!
Поют мне песнь любви все голоса творенья, —
Гроза, и соловей, и море, и метель,
Сливаясь в вечный хор, во славу возрожденья, —
Живит меня Перун, меня ласкает Лель;
Из недр моих к лучам и к радости цветенья
Стремится тонкий злак и царственная ель,
И мне, о, человек, неведомы мученья.
Неутомимая, всех любящая мать,
Могла б я всем равно в довольстве счастье дать…
И зло не я, не я, благая, породила!
Незыблемые покой усталому суля,
Для бодрого всегда надежда я и сила!
Я — гроб и колыбель! Я — Мать-Сыра-Земля!
ВЕНЕРЕ МИЛОССКОЙ
От этих людных зал к старинной мастерской
Назад, во тьму времен, летит воображенье…
Художник там стоит в надменном упоенье,
Резец свой уронив, богиня, пред тобой.
Не нужен боле он: заключено рукой
В оковы стройных форм бесплотное виденье,
И в сердце, — где, как вихрь, носилось вдохновенье, —
Привольно ширится восторженный покой.
Но, глядя на тебя, тот гений величавый,
Чье имя злобный рок жестоко скрыл от славы,
О, все ли счастие свое он сознавал? —
Шептало ли ему пророческое чувство,
Что навсегда тобой он победил искусство,
Тобой, о, красоты безгрешный идеал?
ЛУКСОРСКИЙ ОБЕЛИСК
Кругом шумит Париж, веселый и красивый:
Дворцы белеются роскошною дугой,
И, словно океан, то грозный, то игривый,
Меж ними плещется водоворот людской.
Как чуждым кажется изгнанник сиротливый,
Священный обелиск, в той суете живой!
Где между двух пустынь влачится Нил ленивый,
Вкушал бы он еще среди гробниц покой!
Он помнит дни, когда вокруг него другая
Столица ширилась прекрасней и шумней,
И мир лежал, как раб, у ног ее царей…
И обелиск грустит средь новой жизни, зная,
Что пролетят века — и будет он опять
На новой родине среди гробниц стоять.
САТАНА
Однажды пролетел по аду вихорь света, —
И ожил вечный мрак, ликуя как слепец,
Прозревший чудом вдруг нежданный блеск рассвета,
И стону вечному мгновенный был конец.
С улыбкой кроткою небесного привета
Пред Сатаной стоял Божественный Гонец
И рек: «Несчастный брат, тяжелого запрета
«Снимает иго днесь Вселюбящий Отец:
«Смирись! — К ногам Его, к престолу всепрощенья,
«С раскаяньем твоим, как с даром, полечу,
«И ад не будет ввек, не будет ввек мученья!»
Ответил Сатана со смехом: «Не хочу!» —
И весь погибший люд, все жертвы искушенья,
Владыке вторили со смехом: «Не хочу!»
ЧЕХАРДА
Царю тринадцать лет. Он бледен, худ и слаб.
Боится пушек, гроз, коней и домового,
Но блещет взор, когда у сокола ручного
Забьется горлица в когтях зардевших лап.
Он любит, чтоб молил правитель-князь, как раб,
Когда для подписи уж грамота готова, —
И часто смотри он, не пророняя слова,
Как конюхи секут сенных девиц и баб.
Однажды ехал он, весной, на богомолье,
В рыдване золотом, — и по пути, на всполье,
Заметил мальчиков, игравших в чехарду…
И, видя в первый раз, как смерды забавлялись,
Дивился мальчик-царь: и он играл в саду
С детьми боярскими, но те не так смеялись.
АНДРЕЙ ШЕНЬЕ
О, если бы во дни, когда был молод мир,
Родился ты, Шенье, в стране богов рассвета,
От Пинда синего до синего Тайгета
Была бы жизнь твоя — прелестный долгий пир!
При рокоте кифар и семиструнных лир
Венчали б юноши великого поэта
И граждане тебе, любимцу Музагета,
В родимом городе воздвигли бы кумир.
Но Парки для тебя судьбу иную пряли!
И ты пронесся в ночь кровавых вакханалий
По небу севера падучею звездой!..
Как греческий рапсод, ты страстно пел свободу,
Любовь и красоту бездушному народу
И умер перед ним, как греческий герой.
СКАЗКИ
Куда умчались вы, о, легкие виденья?
О, феи, карлики, рои крылатых змей,
Царевны со звездой меж бархатных бровей,
Куда умчались вы, как звуки песнопенья?
Где сад твой, Аладин, и чудные каменья
В мерцающей листве серебряных ветвей?
Лампада где твоя?.. Увы! иссяк елей,
И свет ее потух в немой ночи забвенья!..
Обманы милые, умчались вы туда,
Где счастье детских лет исчезло навсегда!
Но сердцу хорошо, когда из этой дали,
Случайною мечтой, вы к нам летите вновь…
Не вы ли, призраки, нам первые сказали,
Что есть поэзия на свете и любовь?
ЯПОНСКАЯ ФАНТАЗИЯ
Апрельская лазурь, как озеро без дна,
Сквозь ветви белые цветущих слив ясна,
И треугольником последняя станица
Усталых журавлей в лучах чуть-чуть видна.
К Зеленой Пáгоде вся ринулась столица;
Но тут, под тенью слив, Нипонская княжна,
Забыв, что бонщзы ждут, что ждет императрица,
Глядит, как в синеве плывет за птицей птица.
Откуда их полет? — не из страны ль духов,
Из этих яшмовых, волшебных островов,
Которых царь придет, любви живая сила,
И унесет ее средь молний и громов?..
Зачем же медлит он? — Душа по нем изныла!
Гадальщица давно, давно его сулила!
* * *
Я помню: на дворе весенний день сиял,
Весенний славный день, весь — молодость и сила!
А в церкви грустный хор рыданья заглушал,
И желтый блеск свечей тускнел в дыму кадила.
Высоко среди пальм открытый гроб стоял,
И бледный тонкий лик, где жизнь навек застыла,
Из синей полумглы, как призрак, выступал
На солнце, там, ждала открытая могила…
Вдруг бабочка взвилась меж пальм и меж свечей
Над гробом в вышине — и забелела странно
В лазури ладона средь трепетных теней…
Кончался уж обряд. Все шире, все быстрей,
Кружилась бабочка, кружилась неустанно,
Как будто с трупом жаль расстаться было ей.
* * *
Забелела сирень над могилой твоей, —
Колыхаются кисти, как перья, на ней,
И пугливый рой птиц свои гнезда свивает
Под сквозящей листвой ее тонких ветвей…
Значит, здесь человек им давно не мешает!
