Рубка леса. По следам Русско-Кавказской войны

                   «Рубка леса» в контексте Кавказской войны XIX века – понятие, большинству россиян совершенно неизвестное. Да и могло ли случиться иначе? Научно-исторические работы широкая публика, как правило, не читает, а из более популярного чтения можно отметить разве что произведения Л.Н.Толстого – рассказ «Рубка леса»[1] и, в некоторой мере, повесть «Хаджи-Мурат»[2]. К сожалению, из текста этих замечательных произведений Льва Николаевича современному читателю невозможно понять, чем, по сути своей, являлась тогда «рубка леса». В результате, после чтения рассказа, а в повести об этом ещё меньше сказано, очень даже может возникнуть впечатление, что основная цель «рубки леса» – заготовка дров, которая зачастую омрачалась перестрелками с горцами.

То, что после прочтения этих произведений у современного читателя могут возникнуть столь далёкие от действительности выводы, Льва Николаевича, наверняка, изрядно удивило бы. Хотя, этого недопонимания можно было бы избежать, включи он в текст рассказа, информацию по данному поводу, что содержалась в единственной сохранившейся рукописи. В ней, говоря о трёх родах войны на Кавказе: набеги, осады укреплённых аулов и постройка крепостей, Л.Н.Толстой отмечал, что постройка крепостей – есть «сущность наших действий на Кавказе» и называл «рубку леса» (наряду с рекогносцировкой) необходимым подготовительным мероприятием, которое в противоположность рекогносцировке – «продолжительнейшее, труднейшее и полезнейшее занятие здешних войск»[3].

Это «полезнейшее занятие» появилось в арсенале русской армии не от хорошей жизни, а потому, что «главным противником русской армии на Северном Кавказе и Закавказье была природа этого края»[4]. Такой взгляд на ситуацию неоспоримо доказывается многократным преобладанием потерь от болезней и непривычного климата над собственно боевыми потерями, да сами боевые потери были главным образом обусловлены крайне неблагоприятной обстановкой. Обстановка же складывалась не в пользу русской армии из-за того, что под «полем битвы» в те времена подразумевалось именно «поле» и любая европейская армия, и русская здесь не исключение, предназначалась для действий на оперативном просторе европейской равнины и только там.

На Кавказе едва ли не главным неблагоприятным фактором, серьёзно ограничивающим ведение боевых операций русской армии, стали леса. Сейчас, когда «ситуация с растительным покровом в Чечне находится на грани экологической катастрофы»[5], в это трудно поверить. Тем не менее, о лесах Чёрных Гор современник тех событий отзывался не иначе как о «трущобах, где человек проходил только звериным ловцом или губителем своих ближних» и отмечал, что «прохождение через кавказский лес есть подвиг, о котором не бывавшим в этом крае трудно составить себе понятие»[6].

Foto_1.jpg

В этих условиях пушки становились малополезными, а сам бой разбивался на множество индивидуальных стычек, к чему русский солдат не был подготовлен ни технически, ни психологически. Всё это приводило к огромным потерям. Вспомнить хотя бы знаменитое сражение в июле 1840 года на речке Валерик (Валарг-Хи) – топоним, который стал известен благодаря одноимённому стихотворению М.Ю. Лермонтова[7]. Немало людей потерял здесь отряд генерала А.В. Галафеева под обстрелом в прибрежных зарослях, «куда по излишней горячности влезли атакующие полки»,[8] и в ожесточённой рукопашной схватке, которая последовала за этим. И хотя в реляции итог сражения был представлен как безусловная виктория, тем не менее, по язвительному отзыву одного из современников, походы Аполлона Васильевича «доставили Русской литературе несколько блестящих страниц Лермонтова, но успеху общего дела не помогли»[9].

Подобный исход, когда отдельные победные действия никоим образом не служат улучшению ситуации в целом, в немалой степени объясняется умелым использованием обороняющимися такого специфического ресурса, как лес, особенно в западной части Закавказского края. В восточной части (в горах Дагестана) лес уже в те времена представлял редкость и ревниво сберегался жителями. Именно поэтому уничтожение селений представляло здесь весьма действенную меру «умиротворения» горцев. Несмотря на то, что дома были каменные, возвести их без столярных изделий, таких как: потолочные балки, настил для потолка и доски для дверей, – было практически невозможно. Проходило не менее года, а то и несколько лет, пока разорённый мог собраться со средствами отстроить новый дом. Совсем не так чувствительно разрушение жилищ переживали жители Чечни. «Если чеченец успевал, при приближении русской колонны, угнать скот и вывезти своё имущество в ближайший лес, он не горевал об истреблении своей сакли. Проводив отступающую колонну выстрелами и бранью, чеченец на этом же месте или на первой прогалине в соседнем лесу начинал строить своё незатейливое жилище, из лесных материалов, имевшихся у него под рукою и в изобилии.»[10]. В этих условиях через две-три недели возводилась новая постройка.

Кроме разрушения собственно жилищ, практиковалось формирование летучих отрядов, в задачу которых входило совершение набегов для уничтожения посевов, запасов сена и для угона скота. Но если для скота существовала принципиальная возможность сохранения путём отгона его в лес, то посевы были лишены такой возможности. Для снижения эффективности такого рода практики, горцы перешли на культивирование кукурузы, посадки которой стали размещать на участках расчищенных в глубине всё тех же лесов. Она давала более высокие урожаи по сравнению с пшеницей или просом, что позволило обеспечить людей пищей, а скот фуражом. Всё это приводило к тому, что «делая неприятелю временной вред, войска <…> сами несли чувствительную потерю в людях, а след этих набегов заплывал, как след корабля на море, и вражда чеченцев [к русским войскам] более и более разжигалась»[11].

Конечно, подобное положение дел командование русскими войсками совершенно не устраивало, и будь такая возможность, оно проблему ичкерийских лесов решило бы самым радикальным образом раз и навсегда. Однако масштабное применение соответствующих задаче технических средств (напалм, дефолианты, тяжёлая бомбардировочная и транспортная авиация) стало возможным только во второй половине XX века, впервые реализовавшись во Вьетнаме. Так что пришлось командованию применять единственное доступное в то время средство, но которое имелось в предостаточном количестве – русского солдатика, вооружённого американским топором[12].

Надо сказать, рубку леса начали уже первоначальные покорители Кавказа – генералы А.П. Ермолов и А.А. Вельяминов. При них, однако, это мероприятие применяли только в случае особо ожесточённого сопротивления неприятеля. Притом, просека рубилась на ширину удвоенной дальности ружейного выстрела – 400-600 метров, а «рубки такого рода были непродолжительны и производились, по мере движения <…> войск, летом и зимою»[13].

После назначения в 1844 г. на должность главнокомандующего войсками на Кавказе и кавказским наместником графа М.С. Воронцова – эти действия приобрели систематический характер и дальнейшее развитие. Прежде всего, просеки стали прорубаться не для поддержки конкретной войсковой операции, а на стратегически важных направлениях, с последующим объединением их в единую сеть, что позволяло обеспечивать быструю переброску войск в зависимости от требований быстро меняющейся оперативной обстановки.

В связи с тем, что в 1843 г. Шамиль организовал собственную подвижную артиллерию из отбитых у русских войск полевых орудий, возникла необходимость увеличения ширины просек до двух-трёх вёрст. Так как предназначение просек как транспортной артерии только возрастало, то это диктовало рубить деревья не абы как, а до основания, лучше – доходить до корня. Наиболее же важные просеки требовалось регулярно прочищать, поскольку за пять-шесть лет они совершенно зарастали кустарником.

Foto_2.jpg

Непрекращающееся противодействие со стороны местного населения, а «чеченцы были самыми стойкими и искусными защитниками своих лесов»[14], привело к тому, что рубку леса стали производить в зимний период. Обосновывалось это тем, что: «1) что неприятель по своей одежде, а в особенности лёгкой обуви, неимению подножного корма, и встречая недостаток в продовольствии, не может быть продолжительное время в сборе; 2) что лес, не будучи покрыт листом, более обнажён, следовательно, неприятель скорей может быть открыт, менее опасен нам нечаянными нападениями и более подвержен нашим выстрелам, и 3) что лес быстрее рубится и уничтожается нашими войсками, как необходимый на костры, в особенности в большие морозы»[15].

Противник тоже пытался как-то противостоять изменившейся тактике русских отрядов. Позиции в лесу занимались ещё до подхода к нему рубщиков, огонь по противнику открывался из-за деревьев, когда тот находился на открытых местах. Затем, по мере сокращения дистанции между противниками, когда на перезарядку ружей уже не доставало времени, следовала яростная атака с использованием белого оружия: кинжалы и шашки – против штыков. А далее – как Бог даст: или разобьется ярость горцев о крепкий строй и дружный штыковой удар, или, в противном тогда случае, – горе «урусам»!

Но, как говорится: «Бог всегда на стороне больших батальонов». Уже к 1853 г. русские отряды, беспрепятственно передвигаясь по прорубленным просекам, вытеснили Шамиля с плодородной Чеченской равнины и прижали к горной части Дагестана, где держали его, ограниченного просеками, «словно в железной клетке»[16]. В немалой степени благодаря этому Кавказская война, продлившаяся почти пятьдесят лет (1817-1864 гг.), наконец-то закончилось.

И хотя закончилась она более чем полтора века назад, но до сих пор продолжает оставаться инструментом в руках различных общественных, научных и сословно-этнических групп. На одном конце общественно-политического спектра этих групп – силы, придерживающееся мнения, что предки современных кавказских народов представляли собой толпу вероломных дикарей и варваров, которых для их же блага необходимо было усмирять силой оружия. Противоположные им силы, бездумно идеализируя всё, что связано со старой Чечнёй, обвиняют русских во всевозможных зверствах и представляют вооружённые формирования Чечни, превосходящими русское войско буквально во всём, причём, потери противника исчисляют почти в полтора миллиона (!) человек. Как бы то ни было, но автор не желает позиционировать себя в этом споре, заявляя лишь, что ему не близка ни одна из этих крайних позиций.

В жизни намешано много всякого-разного, и потому невозможно судить о чём-либо с какой-то одной, тем более радикальной точки зрения. В качестве иллюстрации к данному утверждению можно привести некоторые моменты из биографии Владислава Фердинандовича Сапеги-Ольшевского, – человека, при изучении жизненного пути которого, автор впервые обратил внимание на феномен «рубки леса».

В.Ф. Сапега-Ольшевский происходил из потомственных дворян Плоцкой губернии (Царство Польское). В 1850 г. он – молодой унтер-офицер, начал свою службу на Кавказе, где сразу же принял участие в войсковых операциях – сожжение аула Арчи. Зимой 1853 г. под начальством князя Барятинского «был в деле <…> при истреблении Андийских хуторов, а так же в частых и удачных перестрелках с неприятелем при рубке леса на р.р. Джалке и Мечихе, причём истреблены леса и несколько аулов». Участие в боевых действиях принимал самое деятельное, так как в январе 1853 «за отличие в деле с Горцами при рубках леса по р.р. Даралке и Миасске» был награждён орденом св. Георгия 4-й степени, а позднее удостоен к производству в офицеры и имел Крест за покорение Кавказа[17].

Для усмирения восстаний башкир царское правительство пошло другим путём, нежели на Кавказе – ввело кантонную систему управления[18]. В 1864 г., видимо принимая во внимание опыт Владислава Сапеги-Ольшевского по «замирению» горцев, он был назначен старшим чиновником особых поручений по управлению башкирами, другими словами – начальником одного из попечительств[19]. Военная служба башкир, по мнению Владислава Фердинандовича, была лёгкой и дешёвой (прежде всего для самой Русской Империи), и потому он не допускал, что она может привести к экономическому упадку башкирского народа. Однако такие взгляды не мешали ему в докладах вышестоящему начальству отмечать то бедственное положение, в которое были ввергнуты башкиры вследствие некомпетентности управленческого аппарата, правившего населением «без положительно определённой цели». Когда заходит речь о кантонной системе управления, то часто цитируется одно место из его аналитической записки, где говорится, что «всё жило на счёт башкир, всё брало взятки: и писаря, и юртовые старшины, и полиция, <…> зачастую случалось, что и самые попечители, и даже само центральное управление не было в этом случае безупречно»[20].

Уже на склоне лет, во время русско-японской войны 1904-1905 годах, он – действительный статский советник, уважаемый и обеспеченный человек, – предоставил свой дом в г. Челябинске, в котором проживал после оставления службы, под лазарет. За раненными ухаживали не только медицинский персонал, а также прислуга, и сам хозяин дом. Один из раненых офицеров, чувствуя приближающуюся кончину, попросил Владислава Фердинандовича найти делянку для высадки семян даурской лиственницы, которые вёз домой в память о войне[21]. Просьба его была уважена, и лиственницы из этих семян были высажены в саду возле дома Сапеги-Ольшевского. Несколько деревьев дожили до наших дней – их можно увидеть и сегодня в центре Челябинска .

Foto_3.JPG

Не сохранилось источников, на основании которых можно было бы сделать вывод о личной позиции Владислава Фердинандовича относительно его участия в «рубке леса». Но как человеку римско-католического вероисповедания, наверняка, ему должны быть хорошо известны слова: «время разбрасывать камни, и время собирать камни». И потому посадка даурских лиственниц возле своего дома вполне могла представляться ему как практическое исполнение других слов из того же источника[22] – «время насаждать, и время вырывать посаженное» в том смысле, что если во время о́но он рубил лес, то теперь настало время высаживать деревья.

Не пора ли и нам воспринимать, чудом сохранившиеся реликтовые лиственницы, не только как живой памятник соотечественникам, погибшим в ходе русско-японской войны, но и как повод задаться вопросом: что раз было «время убивать», то не настало ли «время врачевать», если было «время разрушать», то не пришло ли «время строить», и если когда-то было «время войне», то, может быть, сегодня пришло «время миру»?