– Если вы не знаете, то позвольте вам донести, что мух на нашей планете имеется около восьмидесяти тысяч разных видов. От комнатной назойливой серой мушки до смертельной африканской мухи Цеце. Привычная комнатная серая цокотуха умеет летать со скоростью пять метров в секунду, при этом успевая сделать двести взмахов крылышками. Ещё она может летать задом наперёд и спать на потолке. Интересно, что она пробует свою еду ногой… ну или лапой… если сомневается в её качестве. У неё, у этой всегдашней спутницы человечества ещё с пещерных времён, в двух несоразмерно огромных глазах четыре тысячи хрусталиков, у нас с вами их всего по два), а, кроме того, ещё и три простых глаза во лбу. А?! Каково?! А то, что мухи ночью спят?.. Цеце в нашем городе точно знаю что нет, а вот других разных мух полно. Кроме упомянутой комнатной, в горячем и пахучем воздухе нашего южно-бессарабского городка Чадыр летает, махая крыльями двести раз в секунду, множество мух: домашних, базарных, навозных, падальных, туалетных, винных, гнильных, фруктовых, бродильных, мясных, рыбных, помойных, бомжовых, сырных, коровьих, свиных само собой… всяких там овечьих, козловых и… всех не перечислишь.
На базаре в мясной лавке уже лет двадцать рубит мясо Терентий Степанович Муха. (Ещё у нас на «Механзаводе» есть начальник цеха Иван Иваныч Клоп, но речь на этот раз не о нём…). Если вы с Терентием Степановичем в добрых отношениях, то он, нарезая и заворачивая вам мясо, может многое рассказать про мух. А если вы, зайдя в его мясную лавку, начнёте выступать, что у него мухи летают и садятся на мясо, он вам расскажет, какую они приносят пользу человечеству…
Что можно рассказать о Терентии Степановиче, раз он является героем нашего рассказа. Сейчас, в наше капиталистическое время, он владелец магазина, мясомолочной продукции, у него дом, жена и четверо детей. Вполне благополучно сложившаяся жизнь, – если не считать нескольких лет тюрьмы, непонятно и неизвестно за что. Но начиналась она, его жизнь, в советское время.
* * *
Происходит Терентий Степаныч Муха из многодетной колхозной семьи, и на нем как раз и прервалась способность к плодоношению его матери Ефросиньи Акимовны Мухи, вследствие, надо думать, усталости организма и какой-то внутренней бабской болезни – он был восьмым ребёнком в семье. (От его отца Степана мы слышали, что работа на свиноферме сильно укрепляет «ебическую силу»). Все его братья и сёстры, окончив семилетку, шли работать в колхоз – братья на свиноферму к отцу, сёстры – на табак, где хорошо платили. И только юный Терентий пошёл в Торговый техникум. Как раз в республике началась кампания по оздоровлению торговли (другими словами, по замещению традиционного у нас еврейского контингента работников прилавка национальными кадрами), и повсеместно, в том числе и в нашем городе, открылись легко доступные специализированные учебные заведения. Младшего Терентия по окончании Торгового техникума в семье зауважали, освободили его от навозной домашней работы, поскольку он был первый и единственный дипломированный специалист в большой семье Мух. Отец и братья выкармливали свиней, а Терентий рубил и торговал. По окончании заведения он устроился в мясную лавку на базаре, заменив там бывшего продавца Ёську, не доработавшего до пенсии три года. Надо отдать должное Терентию, что он к «дяде Ёсе» отнёсся с полным уважением и добился в Потребсоюзе полставки для него, взяв подручным к себе. Здраво рассудив, что, кроме сухой теории, есть ещё и живая практика…
– Дядя Ёся. Ты же не на одну зарплату живёшь?
– Это зарплата? Наш кот Пуфик больше может наплакать, чем моя зарплата.
– И как же ты прирабатываешь? А? Дядя Ёся?
– Я, дорогой мой Терентий, всю жизнь на мясе. И до войны… чтобы ты знал, что при румынах у моего папаши была мясная лавка в Романовке… и в эвакуации… и после войны, при Советах. Ах, золотое время при Советах. Чтобы нельзя было заработать на мясе?
– А как?
– Знаешь, Терентий… Не то, что я не хочу тебе сказать… Ты начинай работать, осваивай дело. Оно само к тебе вступит в ум… а мой гешефт, это мой гешефт… мой опыт тебе не поможет, а только навредит. Один совет: не за счёт покупателя! Покупатель - это святое! Покупатель должен уйти от тебя довольным. А хоть и последняя старушка… Не спеши, поживи пока на зарплату.
«А за счёт чего же, если не за счёт покупателя? – с сомнением подумал Терентий.
Дядя Ёся густо посыпал солью дубовую колоду, прилавок и разделочную доску. Мясо у него уже было убрано в холодильник. Протёрты и промыты ножи и топор.
– Когда ты хочешь стать за прилавок? – спросил он Терентия, заворачивая ножи в холщёвую тряпочку. Спросил как бы случайно, между делом, не глядя Терентию в лицо. В его голосе неуловимо прозвучало сомнение.
– Может, завтра? А? Дядя Ёся?
– Что-то я не вижу, чтобы у тебя был инструмент.
Терентий нечаянно, вдруг, догадался, что и ножи, завёрнутые в тряпочку, и важный мясной инструмент топор дядя Ёся унесёт с собой, ибо они вовсе не принадлежат ни лавке, ни Потребсоюзу. Разве что дубовая колода?.. Своего топора у Терентия нет, и ножи, лежащие у матери в кухонном ящике для такой работы не подойдут, нужны вообще-то специальные ножи, которых тоже нет. И с некоторым страхом подумалось ему, что рубить мясо и продавать не такое простое дело, как представлялось ему в техникуме, и даже на короткой практике в мясном отделе местного гастронома, под присмотром привычного к безголовым студентам равнодушного мясника. Тут надо будет остаться лицом к лицу с покупателем, или даже с целой очередью покупателей. Сердитых, недоверчивых, скандальных. Всегда подозревающих продавца в обмане. Он не решился попросить у дяди Ёси его инструмент, даже на время, пока не обретёт свой, душевно всё же чувствуя свою вину перед ним. И свою вину, и вину начальства, по какой-то малопонятной причине не давшего опытному мяснику доработать до пенсии. И стыд за свою молодость и неопытность.
Дядя Ёся, давно уже переставший жаловаться и скорбеть по поводу своей еврейской судьбы, довольный всем тем, что даёт ему жизнь, тем, что в семье у него все живы и здоровы, и всегда есть кусочек мяса на обед, не имел зла против молодого своего начальника. Он видел и понимал сомнения его совести, оценил его уважительное отношение к пожилому подручному, и посчитал нужным помочь ему
– Терентий, я тебе напишу адресок, сходишь к одной пожилой даме… сегодня и сходи. У неё от покойного мужа остался хороший немецкий инструмент… может быть и продаст. Скажешь, что я послал.
– От спасибо, дядя Ёся. А сколько это может стоить?
– Сколько она скажет… не торгуйся, а то… я её знаю… не продаст. О! У этой дамы большой гонор! – Он что-то приятное вспомнил и криво поулыбался своему воспоминанию, покачав головой. – А инструмент хороший и дорогой, хватит тебе на долгие годы. Сейчас такого никто тебе не сделает.
Вечером, выколотив со скандалом у отца деньги, отложенные на корову, умыв и расчесав буйные волосы, разодетый в коричневый костюм фабрики «Большевик», купленный к защите диплома, зажав бумажку с адресом в кулаке, он отправился по адресу. Костюм был ему слегка велик, – на вырост, на солидность, – и чтобы не запылить манжеты брюк, он их подвернул, пока шёл по своей улице Ворошилова, а когда вышел на тротуары главной улицы Ленина, развернул. В это вечернее время на Ленина тут и там под фонарями стояли крикливыми группками приодетые парни и девки. Терентий здоровался не со всеми, сохраняя достоинство учёного человека, а руку пожал только одному – Федьке-Раздолбаю, непутёвому сыночку своего начальника, директора местного отделения Потребсоюза. Так надо для дела. Не задерживаясь, прошёл дальше в сторону бани, а за баней второй дом… За палисадником, полным цветущими георгинами, оказался тем самым нужным домом, обозначенным в бумажке – Ленина, 12. Аккуратный каменный домик, на четыре окна, выходящий крыльцом на улицу, а не во двор, как обычно у нас, в цветах и в кустах отцветшей сирени, совершенно не пахнущий навозом, как отеческий дом Терентия. Терентий даже немного застыдился и своего дома, и двора, полного животных, и своей семьи…
– Вы кого-то ищите? – услышал он, и среди георгин поднялась девушка с грабельками в руке – она поправила упавшие на глаза волосы.
Терентий заглянул в бумажку.
– Чарна Абрамовна… эээ… Ямпольская… эээ…
– Да, это моя мама… А вы из суда? Принесли повестку?
– Нет… Почему повестку? Какого суда?
– Мы судимся. Мама ждёт повестку.
– Нет… я от дяди Ёси.
– Что ему надо, этому дяде Ёсе. Ему же сказали уже не раз… Впрочем, это не моё дело. Позвоните в дверь, вам откроют.
Она наклонилась и исчезла среди густой зелени, качнув несколько больших, как подсолнух, красных и розовых цветов.
Он поднялся на крыльцо, увидел кнопку звонка и позвонил.
«У нас, если что, стучат в ворота и орут «хозяин» – с почтением подумал Терентий. – Может, ещё и визитную карточку надо иметь?»
Дверь никто не открывал.
– Вы звоните, звоните. – Девушка с грабельками стояла на дорожке и показывала большим пальцем как долго надо жать кнопку. – Мама глуховата.
Терентий надавил несколько раз и держал, как показывала девушка.
Распахнулась дверь и сердитая женщина вскричала:
– Кто тут трезвонит, как ненормальный? Я не глухая! Что вам надо?!
Терентий совсем смешался.
– Я от дяди Ёси… вот написано – Чарна Абрамовна…
– И что?!
– Я хотел бы купить инструмент.
– Какой инструмент? Гвозди, молоток? Клещи? Я не торгую инструментом.
– Мне нужен мясницкий инструмент… Дядя Ёся сказал, у вас остался от мужа.
– Чтобы он был здоров, этот Ёся. У меня есть инструмент, но дорогой, вы не потянете… А вы что, мясник? Что-то на вас не похоже.
Терентий не решился сказать, что он начальником у дяди Ёси.
– Мы теперь вместе… будем работать. С дядя Ёсей. А у меня нет инструмента.
Всё это время девушка с грабельками слушала их разговор. Чарна Абрамовна с сомнением оглядела сверху донизу молодого человека. Пыльные туфельки, мешковатый дешёвый костюмчик, стеснение, почти страх, в глазах. Не еврей, это точно. Какой из него мясник! Но если он хочет купить Мишкин инструмент, то ему это дорого будет стоить.
– Ну, хорошо, зайди. У меня дела на кухне, посидишь рядом со мной. Кофе будешь?
В нашем городе редко у кого в доме вы найдёте кофе, хорошо, если растворимый, а натуральный, к тому же уже молотый, только у жён самого большого начальства. Ну нет у нас такой традиции – пить кофе. Чай – куда ни шло, с колотым сахаром или вареньем. Терентий никогда не видел кофейных зёрен, кофемолки, турки, случалось, пил в чужих домах растворимый, но не понимал удовольствия и потому не знал, что ответить, – пожал плечами. Чарна Абрамовна и не ждала ответа, она собиралась пить кофе и могла поделиться с посетителем. Готовить для него чай она не собиралась.
– Ты, как я посмотрю, не еврей, – сказала она, засыпая зёрна в рижскую электрическую кофемолку и, не дожидаясь ответа, включила её. Терентий хотел рассказать ей, что дедушка его украинец, остался здесь после войны, женившись на местной болгарке, а сейчас они все записаны молдаванами, но не смог из-за грохота машинки в её руках. Он с любопытством смотрел, как она высыпает черный порошок в сосуд с длинной ручкой и ставит его на медленный огонь. Заодно он присмотрелся и к ней. «Пухлявая тётка, не жилистая, как моя мамаша. Вилами не приходилось махать и таскать вёдра. Лет пятьдесят, как и мамаше, но куда моложе выглядит, ни сединки в голове, и лицо гладкое. Волос чёрный с завитком, видно, что жидовских кровей, не попутаешь. Но тётка приятная на вид, пахнет и, хоть и дома, а чисто одета. Халат весь в диковинных птицах, тапки с шарами. А мамаша? Дома босая, а на дворе в калошах. Да-а, хороша тётка. Раз позвала, может, продаст инструмент? Сколько же запросит? И дочка чёрненькая, и лицом, как мать, приятная».
– Значит, решил в мясники пойти? – опять спросила она, разливая в чашки, вкусно и волнующе пахнущий густой и чёрный напиток. – Я без сахара пью, а ты сыпь сахар, две ложки. А то горько будет. И не греми ложкой, не люблю. Мой муж, Мишка, нарочно ложкой гремел, чтобы меня рассердить. Нравилось ему… Как зовут?
– Кого? Меня? Терентий.
– Терентий? Знала одного. В моём родном городе, во Львове, дворником у нас был. А фамилия?
– Муха.
– Я тебя фамилию спрашиваю, а не кличку.
– Мы все Мухи. Такая фамилия.
– Так для чего ты решил в мясники пойти? Терентий Муха. А может, ты Мухин?
– Нет. Муха.
– Так почему в мясники? Не лучше кофе, сахаром, торговать? Пряниками. Ты пей. Или не нравится?
– Нравится, вкусно. – Он отпил несколько маленьких глоточков, как сидящая напротив женщина. – Сам не знаю, почему. Все в мясники у нас хотели, а мне повезло.
– Мой Мишка инженером заканчивал у нас во Львове, и я замуж за инженера шла. А когда сюда приехали по распределению, а зарплата у него сто рублей, я собралась домой от него. Он тогда сказал, подожди год, потом будешь решать. Он с «Механзавода» ушёл и пошёл на базар в мясную лавку. Через год я уже никуда не хотела уезжать, а через два мы этот дом купили. Чадыр, конечно, не Львов, но лучше жить в Чадыре в достатке, чем во Львове в нищете. На мясе, Терентий, если с умом, можно хорошо зарабатывать. Если с умом! Сколько мясников по жадности своей сели. А Мишка много лет на Доске почёта висел. И Ёська ни разу под следствием не был… Я так думаю, что ты за большим рублём на мясо хочешь стать, но это если у тебя ума хватит. Сто рублей!
– А что… сто рублей? – не понял Терентий.
– За весь инструмент сто рублей.
«Месячная зарплата инженера, да и продавца тоже, – размышляла она, допивая кофе. - Если скажет, что много – выгоню. Значит, не хватит ему ума быть мясником. Так Терентием и умрёт. А если торговаться не будет, двадцать рублей скину».
Она увидела довольную улыбку на простоватом лице Терентия. Увидела, как он достал из внутреннего кармана своего широкого, на вырост, пиджака пачечку денег, отсчитал десять десяток, – крупнее купюр в его пачечке не было, – и положил на стол перед ней. Она не могла знать, о чём он думал в эту минуту, а если бы могла, то узнала бы, что он вполне доволен, ожидая худшего, доволен, что вернёт отцу большую часть, и меньше надо будет отдавать долгу.
– А поторговаться? – удивилась Чарна Абрамовна. – Торговля - это не только продажа или покупка, но ещё и торг. Надо торговаться.
– Дядя Ёся велел не торговаться.
Чарна Абрамовна улыбнулась, что-то приятное вспомнив, и помолчала, точно так же, как и дядя Ёся сегодня днём.
– Ты Ёську слушайся, Терентий Муха. У него научишься торговать…
Она взяла две десятки и сунула в нагрудный карман его коричневого пиджака.
– Это тебе на пиво, а твоей девчонке на мороженое.
Остальное – в широкий карман халата с диковинными птицами. Она не знала, не могла знать, что у Терентия не было ещё ни одной девчонки, несмотря на его девятнадцать лет. Крикнула:
– Аня! Ты где?
– Мама! Ну где же я могу быть? – строго произнесла, явившаяся в открытых дверях Аня, бывшая до этого где-то совсем рядом. – Зачем же кричать так громко?
– Ты не помнишь, где папин инструмент? Я имею в виду топор, ножи, точило.
– Где же ещё, как не в кладовке, мама?
– Ты не можешь принести?
– Такую тяжесть?
– Ах да… Возьми молодого человека, покажи ему, где это всё, он возьмёт… Его зовут Терентий. А знаешь, какая у него фамилия?
– Откуда же мне знать?
– Муха. Его фамилия Муха. Забавно?
Аня нахмурилась, и у неё стало трогательно строгое лицо.
– Не более забавно, чем наша с тобой фамилия, – Пирожник. Идёмте же, Терентий, господи боже мой! Что же вы сидите?!
– Ах, это невыносимо, Аня. Ну почему ты не хочешь повесить липучку? Сколько мух развелось.
– Мама! – Аня оглянулась на Терентия, но, кажется, Чарна Абрамовна не почувствовала бестактности. – Я не могу видеть, как живое существо мучается и медленно умирает.
– Но это же всего лишь муха!
– Господи боже мой! Мама!
Пока она вела его в конец коридора, включала свет, открывала дверь, он успел заметить, что она заметно прихрамывает. «Потому и строга со всеми» – подумалось ему. – А как приятна лицом». И какой-то новый стук сердца в груди почудился ему.
– Ах, мама совсем не знает своего хозяйства, останься она совсем одна, не найдёт и розетки, включить свою кофемолку. Как же я могу выйти замуж и оставить её одну. Вот на верхней полке сумка, там всё. Вы достанете или вам принести табурет. Впрочем, вы ростом повыше моего папы, а он доставал. Осторожно, она страшно тяжёлая.
– Она совсем не тяжёлая.
Он легко снял сумку, ему стало немного тревожно и захотелось сейчас же посмотреть что там внутри. Он понял вдруг, что совсем не опасается строгой Ани, и с ним она, ему показалось, не так строга, как с матерью.
– Я посмотрю? Мне не терпится…
– Я слышала, вы это купили. Делайте, что считаете нужным. Господи боже мой, там такой страшный топор! Я никогда не могла на него смотреть. Я отвернусь.
Но она не отвернулась. Она стояла в дверях, и ей было интересно смотреть на этого человека, который с таким нетерпением и вожделением доставал и сумки тряпичные свёртки, разворачивал, трогал на ноготь остриё каждого ножа, пробовал на вес широкий топор, приноравливал к своей руке короткую удобную ручку. Горели его глаза.
– Папа говорил, что ручка сделана из молодой груши, практически вечная. А заточка топора не боится даже бычьей кости.
Аня забыла, как страшен ей топор, и вместе с Терентием пыталась прочесть готические буквы клейма.
– Здорово! – оборачиваясь, говорил ей Терентий, стоя на коленях, и глаза их встречались осторожными взглядами. – Я так доволен. Я хотел бы ещё когда-нибудь к вам прийти, Аня. Ваша мама дала мне деньги на мороженое для моей девушки… но у меня нет… девушки. Может быть… вы…
Аня выпрямилась и опять рассердилась.
– Разве вы не заметили моей хромоты? Я переболела в детстве полиомиелитом. Я хочу, чтобы вы знали. И мне кажется, что я старше вас.
Он поднялся с колен, положив топор поверх сумки, и стал перед нею – выше её на голову.
– Ну и что? Мы же можем вместе… это же мороженое! Попить лимонада!
– Хорошо, хорошо! – Она отвернулась и заторопилась. – Зайдите как-нибудь… потом. А сейчас вам пора… у меня много дел. Не забудьте попрощаться с мамой.
И она скрылась за какой-то дверью.
Терентий не понимал её реакции, не понимал, чем же он мог её обидеть. Но он не мог знать, что со дня смерти её отца четыре года назад, в их доме не было ни одного мужчины, кроме Ёськи, его нескольких ночных визитов к Чарне Абрамовне. Он, Терентий, первый, кто так разволновал её душу, что она испугалась, сама не понимая чего. Он не мог знать, что Аня очень редко выходила из дому, мучительно стесняясь своей хромоты. Её мать, занятая сама собой, эгоистически не хотела понимать её душевных мук и обид, считала блажью её домашнее затворничество и категорическое нежелание сводничества.
– Тебе двадцать три, – кричала она. – Ещё пять лет и тебя никто не возьмёт. Ты же знаешь, как быстро увядает еврейская женская красота. Я знаю двоих мужчин, готовых на тебе жениться хоть сегодня. Я дам за тобой хорошие деньги, чтобы вы жили без забот. Почему ты не хочешь даже посмотреть на них?
– Мама! Как ты не понимаешь, господи боже мой!
– Что я не понимаю? Что они женятся на моих деньгах? Так я прекрасно это понимаю.
– Господи боже мой! Что ты говоришь!
– А так лучше, что ты одинока и жизнь твоя проходит? Это не по-нашему!
Аня поднимала глаза и ладони к потолку.
– Что значит «не по-нашему»? Не по-еврейски?
– Да, не по-еврейски. Это не рационально. Есть деньги, за которые можно купить всё. На всё есть своя цена. Твой отец был талантливый инженер, но чтобы не потерять меня, он пошёл в мясники. Это была его цена за меня. Да, я куплю тебе мужа, и уверена, это будет полноценная семья. У тебя будет муж, будет хозяйство и будут дети.
– И сколько ты дашь за меня? Я ведь подпорченный товар!
Чарна Абрамовна с жалостью смотрела на дочь и тяжко вздыхала.
– С тобой невозможно разговаривать здраво… У тебя в голове одни романтические бредни. Живи как хочешь.
И срывалась, не сдерживая себя.
– И повесь наконец липучку! Это невозможно… сколько налетело мух.
Терентий уже работал за прилавком, лихо рубил туши топором, острейшим ножом отделял мясо от костей и срезал плёнки, как научил его дядя Ёся.
И не переставал тяжело думать и вспоминать Аню.
– Ну? И что? – спрашивал его дядя Ёся с хитрой усмешкой, видя, как иногда останавливаются и пустеют глаза Терентия. – Что, я не знаю, о чём ты думаешь? Что пора уже начать зарабатывать лишнюю копейку. Я не прав?
Терентий молчал.
– Стой, я расскажу тебе одну мясницкую историю. У моего папаши был молодой подручный, которого он ставил за прилавок, когда надо было ехать за товаром. Что он придумал, чтобы иметь лишний лей. Он думал, что он это первый придумал, но этой придумке столько лет, сколько существует торговля мясом. У него был маленький кусочек мяса грамм на сто пятьдесят, который он завешивал вместе с большим куском, а когда снимал, чтобы завернуть, ронял его под весы. Покупатель уходил, ничего не заметив. И такую ловкость рук он имел с каждым покупателем. За день набегало пять-шесть кило. Какое-то время это продолжалось, и он был доволен своей придумкой. Напротив жил бакалейщик, и однажды его жена, принесла мясо и говорит: вот я купила кило филе, отнеси его на кухню. Муж взял свёрток и остановился. И сколько, ты говоришь, тут веса? Одно кило, отвечает жена. Муж ей говорит: Фира, что я не знаю, что такое кило сахара? Что я не знаю, что такое кило крупы? Или я не знаю, что такое кило риса, или кило ещё чего-нибудь? Так же я очень хорошо знаю, что такое восемьсот пятьдесят грамм чего-нибудь. А ну, идём, покажешь, кто тебе продал это кило! Ты меня понял, Терентий.
Терентий промолчал опять, при этом слегка покраснев, потому что ему такая придумка недавно пришла в голову. А дядя Ёся решил, что свою историю он рассказал в самый раз.
– А вчера я ездил за мясом в «Путь Коммунизма», ну, ты знаешь. Там на складе уже не знаю сколько лет сидит Иван Степаныч. Я уже четырнадцать лет беру у него мясо. Так что ты думаешь, мне не приходится каждый раз иметь про запас пару еврейских анекдотов для него? Причём, он любит когда еврей в конце остаётся дураком. Ну ничего, я потерплю. Среди евреев дураков тоже хватает. Зато, Терентий, он мне пишет в накладную столько кило, сколько я прошу. А ему не дописать тридцать-сорок кило, если я беру триста-четыреста, есть откуда. Это же колхоз! Но… когда он попросил достать ему городских музыкантов на свадьбу дочки, я чуть не сломал себе голову, но достал. Как ты думаешь, сколько кило имеет то мясо, что я вчера привёз?
– По накладной – двести восемьдесят килограммов.
– А на самом деле триста десять кило. Так что у нас с тобой тридцать кило чисто нашего мяса, причём без костей. Для постоянных клиентов, которые всегда оставят ещё пару рублей сверху… на чай, на кофе… на кусочек масла, чтобы намазать на нашу сухую корочку хлеба.
Дядя Ёся помолчал, покивал головой, видя, как трудно Терентий усваивает информацию. Он поднял указательный палец и наставил его на Терентия.
– И положи себе в голову, что ни один покупатель у нас не обижен.
«Ну, на сегодня уроков, кажется, хватит, чтобы хорошо усвоилось, – решил дядя Ёся. – Но всё же, мне сдаётся, что его гнетёт что-то ещё».
А Терентий, уже лёжа ночью в своей постели, слушая сопенье и храп своих братьев, всё думал и думал о девушке Ане.
«Жидовочка… Хромоножка… Характер у неё… ой, характер. С мамашей своей строга… Меня враз отшила, непонятно за что… Кому такая нужна?.. Не такая уж и красавица, чтобы… Худая… чуть бы покруглее. Как это… ин-телек-туалка? Небось в школе отличница… с такой поговори… опозорит. Романы читает. Но в хозяйстве у неё вроде как порядок. Вот бы моя мамаша увидела… На кухне чисто. Всё в шкафы попрятано. Кофеём пахнет – запах и сейчас в носу стоит. Хозяйство, думаю, на ней. Мамаша не о хозяйстве, о себе больше… Такую к нам в дом боязно привести. Эти дурни колхозные… и сейчас от них навозом воняет… как их с ней за один стол посадить? А сестрицы? Господи боже мой!.. Я уже, как она, заговорил. Никогда раньше господа не поминал. Что же я так?.. из головы не выходит… ни днём, ни ночью. Мороженое с лимонадом… Вот дурак… может, в ресторан надо было… или хоть в кафе. В кино! Вот куда. Костюм, галстук и в кино! Не по Ленина же гулять… хроменькая… и ей стеснительно… да и мне. А чего стесняться? Вот же Федька-Раздолбай кривоногий… собака пробежит… И ничего… не стесняется. У подружки его Фроськи задница вдвое шире плеч… привыкли, никакого внимания. Ну, прихрамывает… на другой день все забыли… какая есть. Какую бог дал. А если у этих дурней, братьёв моих, ума по нулям, так что же мне их стесняться? Зато их бригада лучшая по свиньям в колхозе. Доска Почёта, премии… кому что бог дал. Старшая сестра тоже на Доске…, а всем известно, какого она ума. Стесняться? А вот вдруг бы она согласилась в кино со мной… Стеснялся бы её хромоты? Ничего бы не стеснялся! Зато красивая… и умная… А фамилия Пирожник. Муха на Пирожнике… не смешно. Ещё и не захочет с тобой в кино, товарищ Муха. Нужен ты ей. А чего она так посмотрела на меня, когда мы топор вместе… жалобно, как будто жалела себя за свою хромоту, что её никто за это не полюбит. И как будто ей хотелось пойти со мной мороженое есть… но не решилась… дать согласие. А если бы я ещё раз предложил? Может, согласилась? Поверила бы мне, что у меня это серьёзно, что я сильно хочу с нею дружить, общаться. Может быть, я даже и влюбился… А что? Может это и есть то самое, откуда мне знать. Раз я о ней думаю, не переставая… пригласить… в кино… мороженое…».
Так и уснул на слове «мороженое».
А наутро, зная, что сегодня с утра за прилавок станет дядя Ёся, нарядился в свой костюм, галстук сунул в боковой карман, чтобы не позориться на улице, – не чиновник же он и не учитель, чтобы в галстуке… и направился было в тот дом за баней, с красивым, цветущим красными георгинами, палисадником. Но вдруг сообразил – рано. Кто же ходит в гости в восемь часов утра. Чтобы убить время, пошёл на базар, в свою мясную лавку. У дяди Ёси глаза полезли, как говорится, на лоб от удивления, и вся очередь, хоть и небольшая, уставилась на него.
– Ёська! Что это с твоим напарником?! Свататься собрался?! – вскричал один, Ёськин постоянный клиент. Другой всерьёз стал выяснять:
– А кто невеста! Я её знаю? Я всех невест уже перебрал для сына… а он, дурень… может, какая, что я не знаю…
– Ну, теперь Мух ещё больше в городе прибавится… – веселился третий.
А старушка, стоявшая в конце очереди перекрестила его коричневый костюм.
– Ну дай вам бог семейного счастия и дитёв побольше. Хорошее дитё это и есть счастие для родителев. Вот мне бох не дал етого счастия… А вам дай бох…
Торговля остановилась. Ёська вышел из-за прилавка, вытирая о фартук руки.
– Что, Терентий, и вправду свататься? И кто эта счастливая?
Растерявшийся от такого натиска Терентий, не нашёл что ответить дяде Ёсе и этим людям.
– Где?.. какой там?.. ничего не свататься? Так просто… – бормотал он и поспешил уйти, чтобы не мешать торговле. Он погулял по базару, останавливаясь, чтобы оглядеть товары, но ничего не видел и не понимал. Пошёл по пустым улицам мимо редких прохожих, с кем-то здоровался, но не вспомнил никого. Что-то дрожало в его груди, какая-то жилка или нитка нерва, и в голове было какое-то туманное завихрение. Короче говоря, он был немного не в себе. И побродив два часа или, может быть, три, он вдруг очнулся от морока, увидев перед собой красные, бордовые и розовые, крупные как подсолнухи, цветы, высокие пышные отцветшие кусты сирени, невысокие, по пояс, штакетины забора.
– Аня… – позвал он, но она не поднялась из цветов, как в прошлый раз с грабельками в руке. И тогда он без тревожных опасений, как это было в прошлый раз, поднялся на крыльцо и нажал кнопку звонка. Как в прошлый раз показывала ему Аня. Не сразу распахнулась дверь и выглянула сердитая Чарна Абрамовна.
– Кто тут трезвонит как ненормальный, что я глухая? Это вы? Что-нибудь случилось с топором? Сломался? Затупился? Или ещё что-нибудь.
– Нет. Всё хорошо. Мне нужна Аня.
Его тихий, без интонаций, голос немного напугал женщину.
– Господи! Что случилось?! Зачем вам Аня?!
– Мне нужна Аня. Пустите меня к ней.
– Аня! Господи! Иди сюда, я тебя умоляю, тут к тебе пришли.
Выглянула встревоженная Аня, увидела, рассердилась, сжала кулачки перед грудью. Очень сердито сказала:
– Где вы были три недели?! Если бы вы не пришли сегодня, я бы не захотела вас больше видеть! Невозможно же так трепать нервы! Мама, пусть он зайдёт.
Чарна Абрамовна отодвинулась, чтобы пропустить его, и он протиснулся в полутёмную прихожую.
– Аня. Я хочу тебе сказать…
– Я знаю, знаю… Я же ждала, что ты придёшь и скажешь это… Мама, мы, наверное, поженимся.
– Вы с ума сошли? – Вдруг, как будто бы испугавшись чего-то страшного, что может случиться с её ребёнком, закричала мать. – Оба! Вы ненормальные. Сколько раз вы виделись?! Один раз?! И что? Уже жениться?!
Кажется, что она собралась произнести страстный монолог, но ни Терентий, ни Аня не хотели услышать её. Для них уже всё было решено.
– Вы отдаёте себе отчёт, молодой человек, что она инвалид, что она старше вас, что она еврейка, наконец! Что скажут ваши родители! Не думаю, что они хотели такую жену для своего сына! А?! Отвечайте же мне!
Но никто не собирался ей отвечать. Они были заняты собой. Аня ждала от Терентия каких-то важных слов, а он смотрел в её лицо, и в его глазах она видела испуг и недоумение, и понимала, что так будет и впредь в их совместной жизни, что она будет всё решать за них обоих, а он будет недоумевать, как же так, что она принадлежит ему и он может без конца её любить.
– Ах, господи! Меня никто никогда не слушает, мои слова как пустой звук, как об стенку горох! Делайте что хотите, только не впутывайте меня.
* * *
Как ни заклинала Чарна Абрамовна дать ей покой и не впутывать в свои дела и дочь, и упавшего ей на голову Терентия, а пришлось… назначены были родительские смотрины. Аня уже побывала в доме Терентия, и произвела на всю ораву Мух – то есть, их детей, мужей, жён и старших внуков, такое же впечатление, как если бы в дом привели негра в набедренной повязке или папуаса в перьях. Аня явилась в простом тёмно-зелёном платье ниже колен, безо всяких украшений, даже не имея в ушах серёжек, в простых коричневых туфельках без каблуков. Семейство же Мух было похоже на табор перед цыганской свадьбой, столько было кислотных расцветок платьев, кофточек с люрексом, сверкающей бижутерии, чёрных тесных костюмов, украшенных тропической красоты галстуками с пальмами … а так же сочной помады на дочерна загорелых лицах и яркого лака на крепких узловатых пальцах колхозных дам. Аня обошла всех, чуть прихрамывая, всем ласково улыбалась, восхищалась нарядами, (может быть, немножко неискренне, но бурно), трепала по кудрявым головам испуганных детишек, с братьями и сёстрами обнялась и расцеловалась, и после третьего стаканчика вина все расслабились, расшумелись, и не то чтобы одобрили, но примирились с новой Мухой. Ну, еврейка, так она ж не виновата. Хроменькая? А Петькина жена косоглазенькая, так что ж теперь?.. Лишь бы у неё в женском механизме всё было в порядке, чтобы исправно плодить Мух. Повели смотреть хозяйство – хлев, свинарник, птичник, наскоро прибранные и присыпанные соломой и песочком. Аня всё обошла, осторожно ступая и ухватившись за локоть Терентия, выслушала рассказы про норов и клички крупных животных, а так же куриных, гусиных, индюшиных вожаков, подержала в руках одного из недавно народившихся поросёночков, погладила ягнёночка, но при всём этом у неё был слегка испуганный вид. Короче говоря, смотрины невесты прошли прекрасно – решили, что у Терентия, учёного и как-никак директора мясного магазина, может быть, и должна быть такая жена.
Теперь надо познакомиться и родителям – ведь скоро свадьба и надо всё обговорить.
Два раза Чарне Абрамовне удалось отложить мероприятие, прикинувшись больной, хотя она никогда в жизни ничем не болела, но в третий раз Аня, пригрозившая ей санкциями, среди которых было отлучение от будущих внуков, добилась её смирения. Терентий в первое же воскресенье привёл к ней в дом папашу с мамашей и старшего племянника. Первые минуты симпозиума Степан Георгич бы настолько смущён роскошным видением, которое представляла из себя наряженная, раскрашенная и надушенная Чарна Абрамовна, встретившая его в своей богатой и стильной гостиной, что он обмяк от страха. Его страх наполовину поубавился, когда уже почти родная ему Аня, повела всех на кухню и строго спросила мать, чем она собирается угощать свояков. Помня про внуков, Чарна Абрамовна опять сдалась и горько расплакалась. Тут уж покраснели глаза у суровой мамаши жениха, всхлипнула несколько раз и Аня, и все три женщины обнялись и поплакали. Совсем страх у него пропал, когда заплаканная и размазанная кума, сквозь сопли призналась, что кроме кофе с печеньем ей нечего предложить. Степан Георгич тут же взял ситуацию в своё управление, как в своём доме.
– Абрамовна! Ты что! Какое кофэ?! Петька, а ну давай сюда кошёлку.
И он стал доставать и ронять на стол свёртки, которые пахли копченым мясом, овечьей брынзой, печёным тестом, прочесноченными соленьями и, наконец, установил на середину стола трёхлитровый графин жёлтого вина. Прямо надо сказать, что графин не был начисто отмыт снаружи, но Чарна Абрамовна из-за непросохших слёз этого не увидела.
– Посуда-то у тебя есть, кума?
Но Аня уже доставала из шкафов тарелки, гремела железом, бренчала стеклом.
– Терёша, – строго говорила она. – Что же ты стоишь! Бери нож. Режь!
И Терентий, сначала напуганный, как его отец, а теперь счастливый, начинал суетиться, исполняя приказание. Быстро всё нарезали и сели за стол. Налили бокалы, и Степан Георгич сказал тёплый тост за знакомство, (держа ножку бокала в кулаке, потому как бокалами прежде не пользовался).
– Ну, что ж, Абрамовна… Плачь не плачь, а жизнь распорядилась и свела наших деток… дай бох им крепкого здоровичка и счастия на всё оставшееся время до… э… могилы. А теперь уже и с тобой нас свела жизнь. Мы люди простые, а ты будь с нами попроще… это для взаимного понимания. Мы шумные, нас, Мухов, много, как мух, но живём мы дружно. Опять говорю: будь с нами проще. Если тебе трудно, какая на душе тягость, иди к нам. Мы тебя от любой тягости освободим. Нашим весельем и дурачеством. Смотри, как мой Петька на тебя смотрит. А? Как дурак на ярманку. Ты его что попроси, он для тебя сломается, а всё сделает. А? Петька?
– Ага. Всё что ни попроси, тётя, сделаю. А для Аньки ещё более… готов сделать.
– Во какие мы, Мухи. Ну, за знакомство!
Стали пить, есть, шуметь, Чарна Абрамовна, оттаяла и порозовела. И выпила вина, и поела копчёностей, хоть и старалась в жизни запретной свинины не есть, но разве удержишься, когда такой аромат, овечьей брынзы попробовала, пересилила себя и ничего, понравилась. Хозяйством ей не пришлось заниматься, всё делали за неё Аня и суровая молчаливая кума. Чарна Абрамовна на по-прежнему не одобряла этот брак, но уже он не казался ей трагической катастрофой. Люди как люди, простые, конечно, до ужаса, но чувства брезгливости или презрения к ним нет у неё. И даже Степан… как стала она к нему обращаться, нравился ей всё больше своей крестьянской основательностью и ещё простым юмором и весёлостью. Она видела также, как изменилась её Аня, как жмётся она к верному, крупному телом, мягкому Терентию, как будто каждую минуту ждёт от него защиты. И главное, перестала она таиться, отсиживаться в своей комнате, в доме, в палисаднике, стесняясь своего несчастья. Она стала жить, и показалось матери, что она с нетерпением и весёлым ужасом ожидает своей первой брачной ночи, бедная девочка. Девочка двадцати двух лет уже, вот-вот… Господи, да если она нашла своего… что же мне со своими комплексами… еврейскими… соваться в её жизнь. Парень прост, но любит же её. Но как же она приживётся к этой шумной семье, к суровой молчаливой свекрови, к жизнерадостному хамству тестя.
– Абрамовна! Кума дорогая! Ты, я вижу, мух со стола гоняешь. Бросай это… мухи полезны для человека, они его прямые друзья и санитары.
– Как же мухи могут быть полезны, Степан?! Я их ненавижу, днём и ночью в лицо лезут… – Ночью?.. Не… Мухи ночью спят.
– По еде ползают… весь день хожу с газеткой, хлопаю, хлопаю, а их меньше не становится…
– Мухи, кума, животные умные, дрессировке поддаются. Ты по ней хлоп газеткой, а остальные то ли на её последний писк реагируют, то ли на хлопок, тут же под стол раз… все и спрятались. Ни одной нету. А? Замечала? А на тишину опять вылетают, им же кормиться надо? И потомство выводить. Они уж сколько миллионов лет на земле живут… и долг жизни своей регулярно выполняют. В отличие от нас некоторых…
– Это ты имеешь в виду меня, что я только одного ребёнка родила…
– Я же тебя разве попрекаю, кума дорогая? А сам думаю, а если что случится… э… нехорошее… одна на свете останешься. А у меня восьмеро, а уже и внуков шесть… Будет кому на печку подсадить. – Он громогласно рассмеялся... хо… хо… хо…, но пресёкся… от его смеха, он знал, люди над ним же и смеются. – Мухи они и есть Мухи – плодятся и плодятся.
– Ну вот же муха по брынзе ползает, а где она перед этим ползала, я же не знаю…
– Может и по говну. Но ты заметь, как кто с мухами начинает бороться, газеткой лупить, так начинает на запор кишки жаловаться. Годами мучаются. Галина Прохоровна, жена председателя, у нас на ферме главбухом, так она, бедная, по часу в клозете мучается, индийские лекарствия, пилюльки, горстями глотает, аж по рублю за пачку. Ну, а из чего, думаешь, индийские пилюльки сделаны? Из индийского говна! Рубль не хочешь, а выложи. А наша муха… она лучшее лекарствие от запора кишки. И за бесплатно. Пускай ползает.
– Ну это уж ты совсем, Степан… Она может и дизентерию на лапках принести…
– Пронос, что ли? От проноса есть доброе средство – горький перец. Особо в жару. Опять же вино, уксус. В этом продукте содержится кислота. У нас всегда этот продукт имеется за столом против проноса.
– Ну хорошо, хорошо. Степан. Давай о деле поговорим.
И они в оставшееся до вечера время говорили о свадьбе.
– Знаешь, Степан, мне хотелось бы… правда же, Аня?.. сделать скромную свадьбу. Посидеть, ну, скажем, в кафе… в кафе «Буджак». Можно человек пятнадцать-двадцать там разместить.
– Опасаюсь, кума, что в «Буджаке» не уместимся. Скромно так скромно, но в «Буджаке» не уместимся. У тебя сколько родни наберётся?
– Думаю… ммм… человек семь или восемь… знакомых.
– У нас… ежели скромно… э… человек сто пятьдесят… Мы, когда старшому, вот Петькиному папаше, свадьбу играли, так под триста человек позвали, чтобы ни у кого не было обиды. И сейчас не хочется обижать ближнюю родню.
– Боже! Это только ближняя родня сто пятьдесят человек? Откуда же столько?
– Наплодилось… И моя родня и Фросина, всегда по линии размножения и откорма свиней работала. А эта работа споспешествует мужеской ебич… э… мужеской плодовитости. У Фроси опосля неё ещё шестеро братьёв, а папашу её мы в прошлый год из свинарей выпроводили на пенсию, а было ему за восемьдесят…
– Как же вы управляетесь с таким количеством детей… накормить, одеть? Тут одна…
Она повернула голову к Ане, но увидела её прислонившейся узкой спиной к широкой груди Терентия и её иронический взгляд…
– Э, кума, как управляемся… Станешь об том думать… спотыкаться начнёшь на ровном месте. Мы не думаем, берём, что бог даёт.
Сговорились, в конце концов, по срокам, по деньгам – Мухи обеспечивают продукты и выпивку, а Чарна Абрамовна оплачивает свадебное платье невесты, костюм жениха и аренду механзаводовской столовой. Жить молодые будут у Чарны Абрамовны, в её большом пустом доме, а после неё тут и останутся. Насчёт же количества гостей сошлись на цифре в двести человек.
* * *
Свадьба отошла и стала забываться. Дольше помнилось свадебное путешествие в Крымский санаторий. Ещё и тем, что к концу санаторного заезда у Ани случилась задержка – она поплакала на широкой груди Терентия и стала жить со своей беременностью и лелеять её. Терентий рубил мясо, стоял за прилавком, осваивал профессию под присмотром дяди Ёси, задачей которого было, используя свои связи, обеспечивать лавку мясом. К некоторым связям он подключал и Терентия. Иногда он становился за прилавок, а Терентий уезжал за товаром. У него пошли пока небольшие, но добавочные деньги. Сколько денег припрятано у Чарны Абрамовны никто не знал, кроме её самой. Еська голову давал на отрез, что у неё от мужа осталась куча денег. И на эти деньги можно было бы спокойно уехать в Израиль.
Два Ёськиных сына с жёнами и детьми засобирались туда. Многие уже уехали, но ручеёк ещё не превратился в речку. И всё ещё, подавших заявления в ОВИР, терзали на общих собраниях коллективов за предательство Родины. Кроме того, надо было заплатить огромные деньги за советский диплом, если у кого было высшее образование. Американцы применили против СССР санкции – поправку Джексона с Веником. Отъезжающих провожали на вокзалах и аэропортах с рыданиями, как на тот свет.
– Что им там, в том Израиле, как повидлом намазано.
– Мёдом, дядя Ёся, – поправлял Терентий, посыпая солью дубовую колоду.
– От мёда у меня изжога. Папа дай денег оплатить диплом, папа дай справку, что ты нас отпускаешь, принеси справку, что мама не может дать справку, потому что она в психушке. Папа узнай, папа выясни, папа попроси… Старшему тридцать один, невроку, имеет голову на плечах, главный инженер. Без папы!.. ни-че-го…
– А вы с ними не поедете?.. – забеспокоился Терентий.
– Как я могу куда-то поехать, если мне надо раз в неделю ехать в Комрат навещать свою жену, между прочим, их мать. Когда они последний раз были у неё? А младшие внуки её ни разу не видели. И то правда, что она кроме меня никого не признаёт за своего. Пока она жива, куда я могу поехать, и что я там буду делать? У них своих мясников хватает. Вейцман, который вернулся и целовал асфальт на кишинёвском вокзале, почему, как ты думаешь, вернулся?
– Какой Вейцман? Тот мясник, которого показывали по телевизору?
– Хозяин поймал его на обмане и обвешивании покупателей, так его теперь не берут никуда по всему Израилю. Объявили ему бойкот. Будешь тут целовать советский асфальт. Так теперь наших мясников там никуда не берут на работу, у них дурная слава.
– А что же такое с вашей женой?
– Сумасшедшая… раз лежит в психушке.
Вечером, ложась в постель, Терентий рассказывал о событиях дня жене, рассказал и о проблемах дяди Ёси.
– Терёша, ты ничего не знаешь. Мой папа с Ёськой были большие друзья, почти что с самого детства. Папа поехал учиться во Львов на инженера, и через пять лет привёз оттуда жену… маму. Еська работал мясником и уже был женат. Когда он увидел мою маму, он влюбился в неё, и у меня есть подозрение, что у них был тайный роман. Мама даже хотела уехать к родителям во Львов. Не знаю почему, но тогда папа бросил работу на заводе и пошёл мясником к Ёське. Тогда у них роман и прекратился. Когда папа умер, Ёська несколько раз ночевал у мамы. И мне кажется, что даже в день похорон он остался у неё. Но я знаю, что она ему поставила условие, развестись с женой и жениться на ней.
– Ничего себе…– удивлялся Терентий. – Я подумать не мог, что дядя Ёся… и твоя мама… что у них такие страсти.
– Почему нет? Они же не старые…
– Ну, не старые… пожилые.
– Ёська ещё мужчина хоть куда… и моя мама тоже… хоть куда. Они могли бы сойтись и иметь немного счастья в жизни. Но у Ёськи беспокойная совесть… как он может развестись со своей больной женой, да ещё с умалишённой. И мама не хочет отступать от своего слова. Вот если бы его жена умерла…
Они немного полежали рядышком молча, возможно, ворочая в головах эту последнюю Анину фразу, потом Аня положила руку на грудь мужа, пощипала заросли кудряшек вокруг сосков, провела ноготком по животу, потом ещё дальше… дальше, и Терентий, всегда активно реагирующий на остренький ноготок жены, повернулся к ней и обнял сильными руками…
Через месяц вся еврейская община города провожала две семьи в Израиль. Дорога для них предстояла дальняя и трудная. Дизелем до Кишинёва, затем поездом до Москвы, а из Москвы самолётом в Тель-Авив. С кучей детей и кучей чемоданов.
– Па-па! – рыдал старший сын на груди у Ёськи уже в московском аэропорту. – Мы устроимся, пришлём вам с мамой вызов. Может быть, ей станет лучше, чтобы она выдержала дорогу.
– Всё, Миша, всё… – дрожащим голосом уговаривал сына Ёська, – иди на посадку, опоздаешь на трап.
И долго махал рукой отошедшему автобусу с пассажирами.
Через два дня в лавке он рассказывал Терентию, что всё-таки повёз обе семьи в Комрат, попрощаться с матерью и бабушкой. Бабушка осталась равнодушной к сыновьям, их жёнам и своим внукам, но очень переживала, принёс ли Ёська конфет.
– Почему конфет, дядя Ёся, – спрашивал Терентий.
– Эта женщина всегда любила сладкое. Но сейчас это у неё идея фикс. Конфеты! Больше ничего ей не нужно от меня, только конфеты. Колбасу, биточки, котлетки, – ничего ей не надо… конфетки. Не привозите много, ей вредно, говорят врачи. Семь конфет, по одной на каждый день. Конечно, она съедает сразу все. Или у неё отбирают другие больные. Это моё несчастье!
– А чего бы с ней не развестись? А? Дядя Ёся. Освободиться…
– Ой, Терентий, у евреев так не принято. Бросать своих больных. Или детей. Или стариков. Меня осудят… и вся родня, и вся махала, и все бессарабские мясники, и портные, и врачи. Что есть один еврей, в Чадыре, который бросил свою жену в сумасшедшем доме. Что, ты хочешь, чтобы я был как Вейцман? Это моё ярмо.
И он правил свои ножи один об другой, отвернувшись, чтобы Терентий не увидел две слезы на его щеках.
– Вы бы могли соединиться с Чарной Абрамовной… создать семью.
– Это счастье для нас недостижимо, дорогой Терентий. Пусть это счастье достанется вам с Анечкой.
Терентию было до слёз жалко и дядю Ёсю, и Чарну Абрамовну, и тем больше ему становилось их жалко, чем больше он чувствовал своё собственное счастье со своей Анечкой. И счастья этого тоже становилось всё больше, по мере того, как всё увеличивалось и поднималось Анечкино плодоносное чрево. Он уже догадывался, что это и есть любовь, стеснительное и насмешливое слово в его семье, и в его бывшей среде обитания. Теперь, если Анечка спрашивала его «ты меня любишь?», он не стеснялся ответить, что очень любит.
– Мне так жалко мою маму, – говорила она ночью, после жаркой любви с мужем, лёжа в его крепких объятьях и прижимаясь горячим выпуклым брюшком к его волосатому широкому животу. – Она могла бы быть счастлива с Ёськой, как мы с тобой. Ты же счастлив со мной, Терёша?
– Да, Анечка. Я очень счастлив.
– Но у них же всё меньше и меньше остаётся времени на счастье. Эта проклятая сумасшедшая не собирается умирать. Хоть бы какая-нибудь конфета оказалась отравленной. Кому она нужна, эта проклятая сумасшедшая, если от неё даже дети и внуки отказались. Неужели кто-нибудь захочет выяснять, от чего она умерла?
Терентий слушал её, немножко удивлялся её словам, её горячности. Её фантазии об отравленных конфетах умиляли и веселили его.
– А вдруг какой-нибудь врач удивится, как это у неё ничего не болело… ну, кроме головы, конечно… и вдруг она умерла и пена изо рта.
– Почему обязательно пена изо рта. Уснула и не проснулась, не захотела больше жить. А врач даже если и подумает, то не захочет связываться. Подумаешь, полоумная тётка умерла. Хлопот меньше и койка освободилась. И Ёська вздохнёт, что избавился от ярма. Он же говорил тебе, что это его ярмо?
– Говорил, говорил… давай спать. Мухи ночью спят.
Но он ещё долго не спал, слушая сонное сопенье Анечки и подрагивание её упругого, как детский резиновый мячик, животика под его рукой. О чём-то думал.
Но мы не знаем о чём… Возможно, о том, что у них в лавке есть отрава от крыс…
Добавить комментарий