Уважаемая редакция, высылаю рассказ ─ почти автобиографический (я по специальности зубной врач), слегка разбавленный фантазией. Молодым русскоязычным читателям журнала, события покажутся утрированными, а пожилые, особенно те, кто проживал в сельской местности, вспомнят свою советскую молодость.
Л. А.
В середине 60─х новоиспеченного зубного врача Фиму Гробмана комиссия по распределению законопатила на восточную окраину Ростовской области Заветенский район на границе с Колмыкией. После ливневых дождей районный центр встретил доктора непролазной, липкой как смола грязью. По пути к центральной больнице молодой специалист понёс невосполнимую потерю: в глубокой трясине остались его новенькие чехословацкие туфли. К счастью, невдалеке оказался магазин, где он приобрёл, как оказалось, самую необходимую часть местного гардероба – резиновые сапоги. Вот таким франтом доктор предстал пред очами главного районного врача: в светлом костюме, белой нейлоновой рубашке, стильном галстуке и в зловонных резиновых сапогах. Место зубного врача в райцентре было прочно освоено местным умельцем, овладевшим премудростями стоматологии на зоне строгого режима, и теперь ловко «дёргавшим» зубы и «клепавшим фиксы под рыжьё» из латуни охотничьих патронов.
Фима получил направление в затерявшееся в бескрайних просторах чёрных степей село с затёртым названием Красное. Целых два часа молодой специалист трясся по ухабистой дороге в кузове почтового грузовика по плоским землям, простиравшимся от горизонта до горизонта без единого деревца. Только к вечеру Фима добрался до места назначения. От усталости валился с ног. Заночевал в хижине приютившей его пожилой акушерки бабы Насти.
В том захолустном селе появление дантиста было сравнимо разве что с библейским явлением Спасителя. С предшественником Фимы, зубным врачом Родей Селиковым, квартировавшим у той же акушерки, случилась забавная история. Старушка стала его первой пациенткой. Он безболезненно удалил долго мучивший её зуб, за что вечером последовала награда в виде живой курицы. Обалдевшему доктору она вручила птицу со связанными лапами и топор:
– Отруби ей голову, и я тебя харчем на неделю обеспечу.
Родя смутился и промямлил:
– Я… это… не смогу… отрубить...
Старуха посмотрела на него с изумлением и, пожав плечами, крикнула соседу через забор:
– Гриша, выручи дохтура, куру пореши.
Гриша с равнодушием палача отсёк птице голову и вручил тушку дантисту с усмешкой:
– Во даёт! У людей зубы дерёт, а куру пришить робеет!
Жертва с отрубленной головой ещё билась в конвульсиях в руке доктора и щедро окропила кровью его светлую рубашку. На стук в дверь акушерки открыла незнакомая девушка и с немым ужасом смотрела на Родю.
– Позовите, пожалуйста, бабушку, ─ вежливо попросил он, ─ скажите, Родион пришёл.
Девушка побледнела, прошептала: «Караул!» – и резко захлопнула дверь перед самым его носом. Тут до него дошло, какие ассоциации мелькнули в голове у внучки, гостивший у акушерки, когда в дверях она увидела окровавленного мужчину с топором в руке по имени Родион, зовущего старушку. Фёдор Михалыч, ау!
Значительная часть мужского населения совхоза состояла из бывших заключённых, многие из которых, отбыв срок и вернувшись домой, обнаруживали, что их законные места в семьях безвозвратно захвачены. Мужики впадали в неистовство, устраивали жестокие разборки с драматическими последствиями, после чего, буйные возвращались в опостылевшую лагерную зону, а покладистые, помаявшись без жилья и паспорта, с одной только справкой об освобождении, оказывались в почти такой же лагерной среде в этом затерявшемся в чёрных степях селе. Здесь обзаводились новыми семьями с такими же неприкаянными бабами, заброшенными сюда своими житейскими катаклизмами.
По причине бездорожья и удалённости от очагов культуры все виды досуга у мужской половины населения ограничивались разудалой пьянкой. Шесть дней в неделю они исправно вкалывали в совхозе, а в воскресенье – заслуженный отдых. В этот день на посёлок обрушивался тайфун веселья и молодецкой бравады. Всё начиналось с момента открытия столовой, где вырвавшиеся на оперативный простор мужики предавались хмельной безмятежности. За прилавком, благоухая дешёвой парфюмерией, разбитная бабёнка Ксюха приветливо встречала клиентов, сверкая золотозубой улыбкой. Она щедро наполняла пивные кружки разливным винищем с романтическим названием «Солнцедар», которое, судя по запаху, скорее напоминало скипидар. Один механизатор божился, что, выпив этой отравы, помочился на кота – и тот моментально околел. В воскресенье на улицах совхоза едва ли можно было встретить трезвого мужчину. «Отдыхающие» до упора кушали плодово-выгодное пойло, после чего затевали невразумительные разборки с аргументацией в виде грубой физической силы.
Искушённые жёны появлялись в тот ответственный момент, когда их благоверные уже наквасились до парнокопытного мычания, но ещё могли передвигаться на собственных конечностях. Добравшись до кровати, они заваливались в постель летом в сапогах, а зимой в валенках. Появление молодого доктора стало объектом пристального внимания местных невест не первой молодости. В селе остро ощущался дефицит холостых мужчин. Едва созревших для любви женихов забривали в армию.
Большая их часть назад не возвращалась, а вернувшихся расхватывали, как горячие пирожки. Молодые девицы, окончив школу, в селе тоже не задерживались, в поисках лучшей доли уезжали в города, а вакантные места юных невест занимали матёрые разведёнки – жертвы былого легкомыслия, которые всё ещё не теряли надежды построить новую семью, для чего с помощью таинственных женских хитростей скручивали спидометры со своего изрядного жизненного пробега. Зрелые тётки, прошедшие суровую школу совместной жизни с закоренелым уголовником или запойным алкашом, давно распрощались с подростковым максимализмом, и в поисках нового семейного счастья их не сдерживали такие очевидные изъяны намеченного объекта, как внешняя непривлекательность, материальная несостоятельность или физическая ущербность. А наличие у него семьи или устоявшейся сожительницы не всегда являлось непреодолимой преградой: опытная баба знает много способов изъятия мужика у нерасторопной клуши ─ жена не гора, можно и подвинуть. И подвигали, как тот железнодорожный локомотив своими мощными буферами выталкивает в привокзальный тупик пришедшие в негодность вагоны.
С фельдшерицей здравпункта Анютой у Фимы с первых же дней возникла взаимная симпатия – доверительные отношения двух коллег, не выходящая за границы невинного флирта. Ей было под тридцать, но выглядела моложе. Улыбалась Аня редко, с её красивого лица не сходила маска печали, как на иконах девы Марии. Анин муж Евгений, наркоман со стажем, инвалид, при фельдшерском пункте числился извозчиком, занимался доставкой медикаментов и при необходимости возил медиков по вызовам. Хотя при медпункте имелся древний «газик», он безвылазно находился в стадии ремонта.
Фиме Анюта нравилась, но, будучи по натуре парнем застенчивым, он это тщательно скрывал, да и какие у него могли возникнуть отношения с замужней женщиной, когда они оба находились в тесном людском пространстве, где жизнь каждого была как под микроскопом. Однажды Анюта с Фимой оказались гостями на свадьбе того самого соседа акушерки, колхозного агронома Гриши Карпухина. Сыграть свадьбу с собственной женой он решил спонтанно.
Сошлись они с Анфисой ровно десять лет назад, но без юридического завершения. Тогда при отсутствии материальных средств широко отмечать это событие не стали. А тут случилась оказия: один безнадёжный Гришин должник, спившийся кандидат технических наук Кузьма Похмелкин, после нависшей угрозы физической расправы возвратил ему должок натурой в виде замысловатого аппарата, назвать который самогонным было бы кощунством. Где Кузьма спёр это чудо, так и осталось тайной, но создавалось впечатление, что в его создании принимали участие лучшие представители советской научной мысли: агрегат работал по новейшим космическим технологиям, на полупроводниках с электронно-вычислительным управлением.
Любопытства ради, Карпухин изготовил бражку и приступил к производству увеселительного продукта. Когда из прибора прозрачной струйкой весело побежал вожделенный напиток, дегустировать его качество был приглашён известный специалист по этой части Савелий Сусликов, который даже по запаху мог определить автора хмельного пойла в масштабе всего села. Витька Косой гнал самогон из свёклы и для повышения градуса настаивал на махорке, прижимистая бабка Варя торговала безбожно разбавленным спиртом, но отпускала в долг, а у Фёклы товар был мутный, шибал в нос нашатырём, но стоил на пятак дешевле, и первую оздоровительную чарку она подносила безвозмездно, в виде гуманитарной помощи. На дегустацию Савелий прибыл с неразлучным своим собутыльником котом Бухариным, который с юных лет был приучен к веселящим напиткам и на этом поприще эволюционировал вместе с хозяином.
Свою хмельную карьеру по причине бедности они начинали с аптечных настоек. Тогда самогон для них считался утончённым напитком, как в аристократических кругах шампанское «Вдова Клико». Раньше Бухарин проживал у той самой бабы Вари-самогонщицы. Бутылки с готовой продукцией старуха закапывала в огороде тайком от участкового милиционера и своего старика, большого поклонника бабкиной продукции. Однажды мужинёк застал своего кота висящим на тумбочке с лекарствами.
Держась одной лапой за полку, другой кот пытался зацепить флакон с валерьянкой. Любознательный старик несколько раз перепрятывал флакон, но кот безошибочно его находил, за что получал вознаграждение в виде порции вожделенной настойки. Когда в деле поиска кот достиг необходимого уровня, смекалистый старик щедро пропитал настойкой пробки, которыми бабка закупоривала бутылки с самогоном. Стратегия деда полностью себя оправдала. Как хороший миноискатель, кот безошибочно находил в огороде бутылку, а деду оставалось её откопать и похмелиться вместе с котом. К тому времени Бухарин уже был приучен к любым спиртным напиткам, за что и получил своё прозвище.
Но недолго музыка играла: старика на почве неуёмного пьянства хватил удар, и он оказался прикованным к постели. А кот нашёл себе другую родственную душу в лице соседа их Володьки Сусликова. Перебравшись к нему на ПМЖ, Бухарин быстро превратился в полноценного алкоголика со всеми присущими этому пороку признаками, вплоть до приступов кошачьей «белочки». Во время припадка кот катался по полу, неистово орал и прятался от свирепых мышей в будке у Тузика, который кота побаивался и на период абстинентного синдрома предоставлял этой пьяной гадюке политическое убежище. По утрам меньшого братца колотило не слабее самого Володьки, и они вместе трусили за опохмелкой к махровому самогонщику Косому, матеря свою запойную жизнь каждый на своём языке.
Первую стопку карпухинского первача организм Савелия не принял, – питиё через нос ушло наружу. Вторую он пропихнул посредством домашнего кваса, а третья сдалась без боя ─ порхнула, как ласточка в своё гнездо. Специалист дал продукту высокую оценку:
– Бальзам, чист – как слеза комсомолки!
Четвёртую стопку хозяин плеснул в миску Бухарину. В тот день сладкая парочка надегустировалась до поросячьего визга. Войдя в азарт, Карпухин наполнил все домашние ёмкости под завязку, и тогда возник вопрос: куда это добро девать? Самому столько за год не осилить, а сколько зерна было израсходовано! Продавать ─ зазорно, вроде люди не бедные, раздать даром – жаба душила; вот тогда он и решил обозначить запоздалое бракосочетание, приурочив его к октябрьским праздникам.
И зашумела бесшабашная, горластая деревенская свадьба. В разгар веселья, надрываясь, хрипит гармонь; перекрикивая её, гости орут песни, причём каждый свою, не обращая внимания на усердие гармониста. Уже пили за здоровье родителей новобрачных, за счастье «молодых» и даже за их «будущих» детей, которые тут же весело носились вокруг стола. Мужиками овладела шальная удаль, был бы повод её реализовать. И повод вскоре нашёлся: смолкает звон посуды, стихает гармонь.
А что стряслось? А ничего особенного, какая ж деревенская свадьба может считаться окончательно удавшейся без традиционного мордобоя? В тот раз предлогом послужила попытка одного из гостей по имени Агдам заначить бутылку самогона. Он даже успел пристроить её в сапог, когда хищение объекта общественной услады усекла его прозорливая соседка. Она возмутилась в матерной форме и подняла истошный вопль. Мужику, как положено, бьют морду, выволакивают на высокое крыльцо, раскачивают и на счёт «три» – отправляют в свободный полёт. Зрелище – для ценителей прыжков в воду с трёхметрового трамплина: двойное сальто, прогнувшись, с чётким приземлением без брызг. Брызги, скорее всего, были, но только из глаз исполнителя этого упражнения в момент встречи его с землёй.
Летуна при рождении мама назвала Адам, но имя не прижилось, свой псевдоним он получил за пристрастие к одноимённой марке портвейна. Агдам оказался мужиком крепким, его здоровья хватило бы ещё не на один такой полёт. Судя по тому, как долго не шевелился, треснулся он капитально. Был бы трезвым, обязательно чего-нибудь бы себе сломал. Вроде не сломал. Открыл глаза, лежит, слушает, как за окном народ снова запел. Тут лежи, не лежи ─ время идёт к ночи, глядишь, гости станут расходиться. Напрягся. Но принять вертикальное положение с первой попытки не удалось. Пополз по-пластунски, используя давнишние армейские навыки. Коварные ступеньки он мужественно одолел, привстав на четвереньки. Таким манером, культурно выражаясь – раком, он появился в доме.
Анфиса, увидев гостя, радостно запричитала:
– Люди, игля, хто прийшов?! Агдам, и где ж тебя, ёптыть, носило? Мужики, штрафную ему, штрафную!!!
Может, про ту свадьбу пел популярный тогда Муслим Магомаев: «Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала…»
После застолья Фима с Анютой, будучи слегка навеселе, молча шли по пустыми улочками вдоль старых деревенских хат с ветхими заборами и низенькими скамеечками возле калиток. Аня поймала себя на мысли, что впервые за много лет её провожает приятный молодой человек, которому она откровенно нравится. В который раз она отыскала в дебрях памяти ушедшее в туман своё прошлое. Ей давно хотелось исповедоваться, да было не с кем, а в молодом докторе она почувствовала благодарного слушателя. И она поделилась сокровенным. За месяц до окончания медицинского училища к ним в медсестринскую группу наведался молоденький лейтенант военкомата – невысокий, с лихо закрученными гусарскими усиками, густо благоухающий «Шипром». Войдя в аудиторию, он бодро поприветствовал девушек армейским: «Здравия желаю!» и, заговорщицки подмигнув, спросил:
– Девчата, кто хочет попасть в царство непуганых женихов?
Предложение лейтенанта многим девушкам показалось заманчивым: работа в воинских частях, где, по его словам, двойные оклады, долгий отпуск и стаж, исчисляемый год за три, а самое главное, все пациенты – молодые и неженатые мужчины. И кроме всего прочего, специалистов на месте обеспечивают отдельной квартирой, а после истечения контракта им предоставляется жильё в любом на выбор городе, кроме республиканских столиц. И ещё много чего привлекательного услышали девушки, но большинство из них учились по направлению своих сельсоветов, поэтому свободного выбора предстоящей работы у них не было. Они не скрывали зависти к не обременённым обязательствами счастливым соученицам, в числе которых оказалась и Аня.
Привлекательные условия из информации лейтенанта, говоря казённым языком, оказались дезинформацией. Царством оказалась колония строгого режима в Сибири, непугаными женихами – зеки и охранявшие их солдаты ВОХР, не сильно отличавшиеся от заключённых, – та же лексика, манеры и интеллект. Офицеры были в основном людьми семейными; вольнонаёмные служащие, как правило, – безнадёжно пьющими бывшими зеками этой же колонии, осевшими в лагерном посёлке из-за отсутствия другой альтернативы. Работать Анюте предстояло в лагерной больничке. Бесплатный сыр в мышеловке, как положено, оказался вовсе не бесплатным. Но выбора не было, мышеловка захлопнулась.
Человеку, впервые прибывающему сюда с юга в начале зимы, картина представлялась крайне суровой. Мрачные здания, высокие стены со сторожевыми вышками и колючей проволокой, лай собак и колонны заключенных в одинаковых тёмно-серых ватниках, марширующих в сопровождении конвоя. И даже вид свободных людей не прибавлял ощущения свободы. С поднятыми воротниками овчиных тулупов служащие быстро пробегали открытые пространства, спеша укрыться от колючего ветра в ближайших помещениях. Лагерная больница, как все жилые помещения для заключённых, размещалась в бревенчатом бараке с решётками на окнах. Осмотр больного осуществляется в присутствии конвоира, в коридоре больницы всегда дежурит сотрудник службы безопасности, женщинам без сопровождения охраны по территории ходить запрещено. Даже кровь на анализы у заключённых берут сквозь решётку. Самая распространённая болезнь среди заключённых ─ туберкулёз. В подавляющем большинстве пациенты ─ убийцы, насильники, в лучшем случае просто воры.
Никакой квартиры Анюте не дали, поселили в общежитии, в комнате на двоих. Соседкой по комнате оказалась пожилая фельдшерица. По её словам, она пять лет назад сюда устроилась из-за мужа, отбывающего здесь наказание, но никакие её усилия его не спасли – умер от рака. Здесь же его похоронила, да так и осталась.
– Колючая проволока, решётки, засовы, ─ делилась она, ─ режим же не только для заключённых, мы все его на себе ощущаем.
Хотя работе в лагерной зоне была присвоена категория «повышенной сложности» и зарплаты медики получают побольше, чем на воле, но немного находится желающих работать в состоянии постоянного стресса. И ещё фельдшерица посоветовала Анюте обзавестись покровителем из местных авторитетных мужиков, иначе её ждут большие неприятности. Вскоре Аня убедилась, что это были не пустые предостережения, и, когда за нею стал настойчиво ухаживать симпатичный зек Евгений, она приняла его ухаживания.
Евгений отбывал заключение последние месяцы, у начальства был на хорошем счету и пользовался относительной свободой в пределах зоны. При больнице он выполнял обязанности дворника, истопника и электрика. Свои три года колонии студент Женя получил за рукоприкладство, празднуя в ресторане день рождения своего друга, он ударил одного парня из их компании, после того как тот прилюдно оскорбил его девушку, назвав её жучкой. Прибывший наряд милиции Женю забрал. У пострадавшего оказался перелом челюсти, и его папаша, работник прокуратуры, поспособствовал, чтобы обвиняемому назначили максимально суровое наказание. Мало того, что суд вынес решение ─ три года колонии строгого режима, но и в условно-досрочном освобождении Евгению неоднократно отказывали без объяснения причин. Когда он уже был здесь, узнал, что его девушка вышла замуж за того самого своего обидчика. На первых порах у Ани с Евгением всё складывалось более-менее благополучно, а когда она узнала, что он «торчит на игле», было поздно ─ ждала ребёнка.
Советским гражданам о наркомании мало что было известно, Аня не подозревала, что это очень труднопреодолимое пристрастие. Ей казалось, что стоит Жене оказаться на свободе, он сразу же откажется от пагубной привычки. Из лагерной больницы молодого специалиста, не отработавшего положенный срок, отпускать не хотели, и даже в связи с беременностью. А она уже себя презирала и ненавидела всех, с кем свела её судьба на этом мрачном пятачке, отгороженном от цивилизованного общества высоким забором с ключей проволокой. Нарушив контракт и потеряв все льготы, она с освободившимся Женей покинула эту суровую обитель и нашла пристанище в селе Красном, которое не сильно отличалось от того лагерного посёлка, но хотя бы климат здесь был благоприятней. От поздней беременности Аня избавилась самым варварским способом.
На воле Женя вскоре нашёл доступный способ добычи сильнодействующих наркотиков и стал стремительно превращаться в развалину-инвалида с прогрессирующим облитерирующим эндартериитом. Как известно, последствия употребления наркотиков чудовищны. Женя не стал исключением: на пальцах его ног образовались язвы, начался процесс гниения плоти, переходящий в гангрену с угрозой ампутации. Всё свободное время у него уходило на добычу наркотиков: от жены он узнавал, где в районе скончался онкологический больной, ехал туда на больничной бричке и канючил у родственников оставшиеся обезболивающие препараты. В промежутках, спасаясь от приступов мучительной ломки, горстями глотал наркосодержащие таблетки от кашля – кодеин.
Когда Аня замолчала, Фима осторожно спросил:
─ Ты его любишь?
─ Уже некого любить, он превратился в бесполое существо, – говорила она с грустной интонаций в голосе, ─ сейчас я его просто жалею. А любила ли? Наверное, любила. В каждую девушку от Бога заложена любовь, надо же было кому-то её дарить, – подарила ему. Да и был он хорошим парнем.
Голос её дрогнул, и Фима в свете уличного фонаря увидел, как её глаза заполняют слёзы. Они остановились возле какого-то забора, он стал гладить её волосы, а она продолжила с горькой обречённостью:
– Я уже привыкла к тому, что счастье не задерживается возле моего дома: нескончаемая осень с холодными дождями и мрачным небом. Первые годы я жила с Женей, а ждала Другого. И всё мне казалось, что наша с ним жизнь – какой-то временный вариант и в один прекрасный день придёт этот Другой и заберёт меня в свою другую жизнь.
Фима приблизил своё лицо к её лицу. Она обняла его за шею, и они стали жадно целоваться. Ошеломлённые неожиданной близостью, они долго стояли, обнявшись. Потом, совсем некстати, в её сознании всплыло Женино лицо. Он смотрел на жену глазами, полными муки, такими, какими они у него бывают в преддверье нечеловеческой ломки. Так в их жизни случалось не раз, когда она решалась от него уходить и всегда оставалась, сознавая, что уйти – означало убить. Аня опомнилась, отстранилась и прошептала:
– Фима, ты хороший парень, уезжай отсюда.
Чмокнула его в нос и обронила:
– Не надо меня провожать.
После чего, ловко выскользнув из объятий, растворилась в темноте.
Завершилась Гришина свадьба в полночь, а наутро в селе случилось ЧП районного масштаба. Проснувшись, селяне с ужасом обнаружили на улицах и во дворах полчища мёртвых птиц, среди которых были представители самых различных разновидностей пернатых, в том числе и домашней птицы. Они лежали в характерных позах, с беспомощно распластанными крыльями и растопыренными кверху лапами. Запахло крупным скандалом. Тогда о птичьем гриппе ещё представления не имели, но эпидемия была налицо.
В считанные часы из райцентра прибыл начальственный десант в составе санитарно-эпидемиологического дозора, районной администрации и даже наряда милиции. По следам птичьих тушек вышли к дому агронома, возле которого обнаружили красочную картину: лежащего в беспамятстве гражданина Сусликова, который в одной руке держал стакан, другой нежно прижимал к груди кота Бухарина. А новобрачный в семейных трусах и пёстром галстуке на голом теле деловито мочился с высокого крыльца.
После тщательного допроса с пристрастием выяснилось, что остатки перебродившего зерна накануне свадьбы Гриша выбросил за ограду двора. Этого провианта и наклевались окрестные птицы, отчего впали в тяжёлое алкогольное бесчувствие. Во время административных разборок пригрело осеннее солнышко и птицы начали помаленьку трезветь. Спотыкаясь, они принялись беспорядочно бродить, хлопая по бокам крыльями, неуклюже пытались взлетать, но снова падали, сильно напоминая гостей злополучной свадьбы. Первыми оклемались глупые воробьи: оторвавшись от земли, они стали выполнять замысловатые фигуры высшего пилотажа, включая мёртвую петлю авиатора Нестерова.
Умные вороны, испытывая сушняк, брели к луже, с жадностью пили воду и окунали в неё больные головы. Последними поднимались голуби и, широко расставив крылья, ковыляли по направлению к хате, где накануне наклевались хмельного зерна. Увенчалась та проверка традиционным способом: виновник усадил комиссию за ещё не убранные столы. Агрегат гудел от напряжения, но исправно выдавал необходимое количество продукции. В тот раз по пьяному делу Григорий допустил непростительную оплошность – показал гостям свою чудодейственную установку, после чего комиссии с проверками к нему зачастили с такой непозволительной регулярностью, что работать агроному стало просто некогда. Аппарат ишачил без простоев. Жизнь Григория превратилась в сплошное застолье. В один прекрасный день он топором жестоко покромсал поильный агрегат и в присутствии свидетелей утопил его в пруду. Сарафанное радио быстро разнесло эту весть по окружающей среде, и Карпухин вернулся к полноценной жизни.
В общем, тот обитаемый остров под названием Красное, который не значился ни на одной географической карте, был местом не для эстетов. Фиминой романтики надолго не хватило, и, переполненный незабываемыми впечатлениями об этой марсианской жизни, он безвозвратно слинял из калмыцких степей и поклялся впредь держаться вдали от этого опасного места, чтобы не превратиться в аборигена с воскресным досугом в совхозной столовой. Главный врач подписал ему заявление об уходе по собственному желанию за весьма умеренную взятку. Когда Фима с дорожной сумкой ждал попутку в сторону райцентра, где располагался местный автовокзал, появилась Аня. Она протянула ему свёрток со словами:
– Это тебе на дорогу. Пиши. – Сказала и внимательно поглядела ему в глаза.
– Обязательно напишу, – пообещал Фима и сам услышал, как фальшиво прозвучал его голос.
На прощанье он попытался Аню поцеловать, но она отстранилась и, не оборачиваясь, быстро зашагала по узкой улочке, которая, петляя, упиралась в медпункт. Согласно целомудренной советской идеологии такой поступок молодого доктора приравнивался к дезертирству, а у нарушившего клятву Гиппократа он должен был вызывать чувство вины. Ничего подобного Фима не ощущал, скорее, было ощущение, что он, как Аня с Женей, покинул место заключения. До Ростова оставались считанные часы, и уже в пути ни об Ане, ни о медпункте Фима не думал.
Вернувшись в родной город, он обнаружил, что его сокурсники, отпрыски пробивных родителей, благополучно осваивали тёплые места в престижных городских поликлиниках. Обозначенная государством издевательски низкая зарплата зубного врача – семьдесят два рубля – никаким боком не отвечала даже минимальным потребностям. Но большинство дантистов эти деньги не воспринимали всерьёз. Ведь ещё отец всех народов и заклятый друг врачей утверждал, что хорошему доктору пациенты доплатят, а плохому и этого достаточно. Но вождь и учитель при этом скромно умалчивал, что за эту доплату может последовать и расплата в виде путёвки в гостеприимное учреждение, где государство берёт на себя все хлопоты по содержанию постояльцев. Своеобразный санаторий закрытого типа.
Добавить комментарий