Продолжаем тему, поднятую Соней Тучинской в статье о Солженицыне
В 2008 году, когда пришло сообщение о кончине Александра Исаевича Солженицына, я написал небольшое эссе под названием «Что значил А.И. Солженицын для меня и моего поколения». Оно тогда же было опубликовано в сетевом журнале Евгения Берковича «Заметки по еврейской истории», позднее вошло в мою книгу «СКВОЗЬ ЧАД И ФИМИАМ: историко-документальная проза разных лет» (М., Academia, 2010).
В прошлом выпуске «Чайки» я прочитал интересную статью Сони Тучинской, посвященную десятилетию со дня смерти А.И. Солженицына. В статье ярко обрисован литературный талант Солженицына и его мужественная борьба против советского тоталитаризма. Я полностью согласен с автором в том, что произведения Солженицына и его геройское поведение значительно ускорили разложение коммунистической системы власти. Однако воздействие Солженицына на общественное сознание российского общества, в какой-то мере, привело и к тому, что, испустив дух коммунистического тоталитаризма, страна не смогла «присоединиться к человечеству», о чем столетиями мечтали ее лучшие умы и к чему стремились ведущие правозащитники, как академик Сахаров, генерал Григоренко и их последователи.
Так что А.И. Солженицын – фигура сложная, многоплановая и крайне противоречивая. Мне представляется полезным продолжить разговор о месте Солженицына в истории России и русской литературы. Хотя предлагаемое вниманию читателей эссе было написано десять лет назад, перечитав его, я не нашел нужным что-либо в нем изменить. Хочу только добавить концовку из другой моей работы того же времени – о книге Людмилы Сараскиной «Александр Солженицын» (ЖЗЛ, 2008):
«Искусственное осветление облика, поступков и произведений писателя – это лишь обратная сторона очернения. Тому и другому может противостоять только правда. Сейчас, когда Солженицына уже нет на нашей грешной земле, пришло время утихомириться тем, кто несет его имя как знамя или как пугало. Пора вглядеться в истинное лицо этого крупного писателя и многосложного человека, чтобы увидеть его сквозь чад и сквозь фимиам».
Весть о кончине Александра Исаевича Солженицына застала меня в момент интенсивных раздумий об этом великом человеке, вызванных чтением полученной на днях из Москвы его биографии (автор Людмила Сараскина), изданной под эгидой серии ЖЗЛ. Книга еще не прочитана, о ней я говорить не буду. Замечу только, что в том, что Александр Исаевич – человек замечательный, сомневаться не приходится. Но, согласно устоявшейся традиции, в серии ЖЗЛ не издавались книги о людях, не окончивших свой жизненный путь. Я более десяти лет работал в редакции ЖЗЛ. Изредка к нам поступали предложения написать о каком-то выдающемся современнике, но они отклонялись. Только в последние годы эту традицию стали нарушать: в серии иногда появляются «заказные» биографии, оплаченные тщеславными толстосумами, пожелавшими обзавестись таким прижизненным памятником. Менее всего это нужно было Солженицыну. Появление книги о нем в серии ЖЗЛ и последовавшая вскоре его кончина, воспринимается теперь как горький парадокс. Словно накликали на него беду...
Я на два десятилетия моложе А.И. Солженицына, и хотя в литературу мы входили в одно и то же время, но в существенно разных весовых категориях. Я был юнцом, заканчивающим институт, а у него за плечами была война, ГУЛАГ, ссылка плюс много лет литературной работы, по большей части подпольной, о которой никто не знал. Я начинал с научно-популярных очерков в «Комсомольской правде», «Науке и жизни» и других подобных изданиях, а он сразу ударил «Одним днем Ивана Денисовича». Значение этого великолепно написанного произведения выходило далеко за рамки собственно литературы. Это было явление огромного общественно-политического накала. На меня, как и на многих, оно оказало неизгладимое нравственное воздействие. Оно знаменовало крупнейшую победу тех общественных сил, которые жаждали полного разрыва со сталинизмом и перевода страны на рельсы демократических преобразований. Оно же всколыхнуло силы «старого мира», не желавшего сдавать свои позиции.
Солженицын оказался в эпицентре борьбы, и отношение к нему стало своего рода паролем, позволявшим отличать «наших» от «не наших». Когда Солженицына выдвинули на Ленинскую премию, это была бесспорная победа «наших», то есть либерально-демократических сил. Когда Ленинскую премию ему не дали, это был успешный контрудар сталинистов и ретроградов. Когда в «Новом мире» появлялся новый рассказ Солженицына (всякий раз не без борьбы, о чем доходили слухи), – это была еще одна безымянная высота, взятая «нашими».
Когда цензура бесповоротно зарубила «Раковый корпус», стало ясно, что оттепель кончилась и надо ждать новых крещенских морозов, тем более, что уже состоялось судилище над Синявским и Даниелем. Лишь самые отважные пытались протестовать против преследований Синявского, Даниеля, Солженицына, но симпатизировала и сочувствовала им почти вся интеллигенция.
Однако, одно дело сочувствовать, что-то просовывать в печать эзоповым языком, обманув бдительность цензоров, а другое – идти во весь рост на бастионы, как шел Солженицын.
«Раковый корпус», затем роман «В круге первом» широко расходились в самиздате, производя потрясающее впечатление и преумножая славу Солженицына как большого писателя и несгибаемого борца против сталинизма, КГБизма и партийной ортодоксии. Грандиозное впечатление произвело на меня широко разошедшееся в самиздате письмо Солженицына съезду Союза Писателей, которое он – опытный конспиратор – разослал в триста адресов, заручившись алиби на случай обвинения в распространении антисоветских материалов.
Он требовал отмены цензуры, свободы дискуссий и творческих исканий. Требования были утопическими, но этим-то и было сильно их нравственное воздействие. Знаю от друзей из «Литгазеты» о таком эпизоде. Одним из адресатов солженицынского письма был член редколлегии ЛГ Смирнов-Черкесов, в прошлым узник ГУЛАГа. На письмо он ответил телеграммой с выражением полного согласия и солидарности.
Телеграмма была перехвачена КГБ, от главного редактора ЛГ Чаковского потребовали принять меры. Он собрал общее собрание редакции и стал публично отчитывать Смирнова-Черкесова, упрекая в том, что тот подводит газету. Выслушав все это, Смирнов спокойно ответил:
– Александр Борисович, за зарплату, которую я у вас получаю, я продаю вам свое время и профессиональные навыки. Совести своей я вам не продавал.
Отчетливо помню момент, когда в комнату, которую я делил с двумя другими редакторами ЖЗЛ, вошел наш заведующий Юрий Николаевич Коротков и молча положил каждому на стол, лицом виз, очень выразительный фотопортрет уже бесповоротно опального Солженицына. Я хранил его до самого отъезда из России. Откуда взялась у Короткова пачка этих фотографий, мы не спрашивали, но нетрудно было догадаться: скорее всего, ее принес тогдашний наш автор Лев Зиновьевич Копелев, лагерный друг Солженицына, благодаря которому рукопись «Ивана Денисовича» попала в «Новый мир».
Книга Копелева – о Бертольде Брехте – крамолы не содержала, но имя его (как «подписанта» петиций в защиту Синявского и Даниеля) попало в черные списки. Книгу его удалось выпустить, но с того момента начались гонения на Короткова, которые потом усилились и привели к его изгнанию из редакции ЖЗЛ. Незадолго до увольнения он подписал в печать мою книгу о затравленном лысенковцами и замученном сталинскими палачами академике Н.И. Вавилове.
После выхода она была «поймана на разноске», признана «идеологически вредной», не вывезенная из типографии часть тиража ее была арестован (90 тысяч экземпляров из отпечатанных 100 тысяч), около года решалась судьба книги. Ее удалось отстоять благодаря вмешательству крупных ученых, включая вице-президента Академии Наук Н.Н. Семенова.
Не только Солженицын, вся обстановка того времени заставляла каждого дать ответ – прежде всего самому себе – на сакраментальный вопрос: «С кем вы, мастера культуры?» Но Солженицын был в числе тех, кто создавал такую обстановку. Присуждение ему в 1970-м году Нобелевской премии было воспринято «нашими» с ликованием, а отказ его ехать в Стокгольм на нобелевские торжества – с восхищением.
В то время власти, ведя борьбу с диссидентами, наиболее известных из них предпочитали не арестовывать, а «обезвреживать» другими способами. Некоторым «разрешали» выехать заграницу, после чего лишали гражданства, то есть возможности вернуться. Чаще всего такой компромисс устраивал обе стороны: измотанный борьбой и гонениями диссидент считал, что на родине свою миссию выполнил, а на Западе сможет продолжать приносить пользу делу российской свободы, рассказывая правду о происходящем в стране. Того же ждали от Солженицына. Но он опять сыграл не по правилам. Он потребовал гарантий свободного возращения и, не получив их, отказался ехать в Стокгольм.
Я был убежден в том, что по масштабу таланта и стойкости в борьбе против насилия и мракобесия Солженицын соизмерим с Львом Николаевичем Толстым, но действовать ему приходится в условиях куда более беспощадного (по сравнению с царским) режима.
Первое разочарование – не в его общественной и нравственной позиции, а в творческих возможностях – принесло мне чтение романа «Август 1914», первого «узла» многотомной эпопеи «Красное колесо». Приятель, давший мне тамиздасткую редкость на два дня, расхвалил ее до небес, и я приступал к чтению с тем предвкушением счастья, которое мне всегда приносило общение с большой настоящей литературой. Но роман оказался непомерно затянутым, загроможденным множеством ненужных подробностей, населенным бледными бесплотными тенями вместо живых человеческих характеров, попросту говоря -- скучным. Подчеркну, что это была первая редакция романа, в нем не было вставного сюжета об убийстве премьера Столыпина «Мордко» Богровым, так что ничего сомнительного в идейном или нравственном отношении я в книге не усмотрел. Это была очень слабая проза.
Возвращая книгу, я поделился с приятелем своим впечатлением, но получил самый решительный «отпор». Он заявил, что роман гениален, все характеры прорисованы блестяще, а я просто ничего не понял.
Приятель меня не переубедил, но заставил задуматься. Я понял, что имя Солженицына обладает магической властью над умами и душами многих отнюдь не глупых людей, из-за чего они теряют способность трезво оценивать его произведения. Вызывала удивление и политическая близорукость властей, запретивших публиковать этот роман на родине, хотя ничего «антисоветского» в нем не было. Появись он в том же «Новом мире» или другом подцензурном издании, и ореол преследуемого борца с режимом, окружавший Солженицына, изрядно бы поблек. Не иначе, как само его имя вызывало у представителей власти такую ярость, что и они теряли способность трезво оценивать то, что выходило из-под его пера.
Однако, эти размышления были вытеснены оглушительным взрывом «Архипелага ГУЛАГ». Создание этого грандиозного произведения было творческим подвигом большой силы, а публикация его на Западе – актом беспримерного гражданского мужества. Солженицын с потрясающей силой раскрыл механику тотального подавления личности, на которой базировалась коммунистическая система власти. Он – один – сказал за всех молчавших.
Удар, который эта книга нанесла советскому коммунизму, был сокрушительным, после него он уже не мог оправиться. Это не значит, что все в этой книге безупречно. Книга, объемом в три больших тома, не может быть во всем ровной. В ней есть затянутые места, есть пустая риторика; периферийно прорываются весьма странные, мягко говоря, высказывания и пассажи. Но общий пафос книги, ее художественная сила, публицистическая направленность были таковы, что она воспринималась как окончательный, не подлежащий обжалованию приговор.
Впрочем, непосредственному знакомству моему с «Архипелагом» предшествовали драматические события, вызванные появлением книги на Западе. Печать низвергала громы и молнии на голову «клеветника», «двурушника», «провокатора», «литературного власовца», «врага России». Помню, с какой тревогой я приникал каждый вечер к моему ВЭФу, вслушиваясь в радиоголоса сквозь вой и треск глушилок.
Известие об аресте Солженицына повергло меня в состояние шока. Если они решились на такое, значит, никто теперь не защищен, неизбежен возврат к сталинизму! На следующий день – гора с плеч! Нет, они не посмели его снова упечь в лагерь! Только насильственно выдворили из страны, чем навлекли на себя еще больший позор. Неужели думают, что этим решили «проблему Солженицына»? Да ведь он теперь только и развернется во всю свою богатырскую силищу, теперь он покажет!
Увы, КГБ оказался прозорливее. Там, вероятно, был глубоко изучен его психологический портрет, определен и просчитан вектор его дальнейшей деятельности.
Вместо того чтобы стать объединяющим центром творческих сил эмиграции, Солженицын стал инструментом ее раскола. Вместо того, чтобы возглавить борьбу за права человека в СССР, выступать с протестами против преследования инакомыслящих, продолжать рассказывать миру об ужасах ГУЛАГа и о подавлении свободы в СССР и странах советского лагеря, он продолжал вертеть «Красное колесо», производя погонные километры неудобочитаемой прозы, посвященной событиям, весьма далеким от того, что происходило в СССР и что он сам пережил.
Пока я оставался в Союзе, я не имел возможности во все это вникать. Но после эмиграции сориентироваться было нетрудно. Вторая редакция «Августа 1914» окончательно прояснила политические и нравственные позиции Солженицына. Правда, прочитал я эту редакцию романа не сразу после выхода в свет, а после ее появления в английском переводе, когда газета «Вашингтон Таймс» заказала мне рецензию на нее. Ирония состояла в том, что добавленные главы о премьере Столыпине и его убийце Богрове подавались примерно под таким же углом зрения, что и в романе Валентина Пикуля «У последней черты», опубликованном в «Нашем современнике» незадолго до моего выезда из Союза. Своим откровенным антисемитизмом роман Пикуля встревожил даже тогдашних советских вождей, сделавших систематическую травлю евреев важной составной частью своей внутренней и внешней политики.
Новая редакция «Августа», последующие «узлы» «Красного колеса», как некоторые публицистические и общественные выступлений Солженицына, показали, что для российской демократии он был лишь временным попутчиком. Мужественное противостояние большевистской диктатуре сделало его рупором всех недовольных большевистской системой, однако представление о том, что должно прийти ей на смену, у него было совершенно иным, нежели у А.Д. Сахарова, членов Московской Хельсинской группы, других ведущих диссидентов.
Они делали ставку на сближение с Западом, на плюрализм мнений, на защиту прав человека и другие ценности демократического общества. Солженицын же «патриотически» полагал, что демократия западного типа в России недостижима и даже ей противопоказана. Для него будущее России было в ее дореволюционном прошлом, которое он идеализировал. С этим он вернулся в постсоветскую Россию, пытался обратить ее в свою веру, но понят не был. Вскоре после его триумфального возвращения от него отвернулись. Так называемые национал-патриоты, которым его идеи должны были импонировать, не могли простить ему его роли в подрыве коммунизма. Демократы же откровенно смеялись над его рецептами «обустройства» России.
Только после того, как усилиями Ельцина и его команды, поставивших страну на поток и разграбление, демократия была непоправимо дискредитирована в глазах населения, престиж Солженицына снова стал расти. Не найдя общего языка с Ельциным, он нашел его с Путиным. Награду, предложенную ему Ельциным, он гордо отверг; из рук Путина – принял. Главный чекист страны, сделавшийся ее президентом, явился на поклон к бывшему зэку, ставшему олицетворением ее «духовности», и они поладили.
Последняя крупная работа Солженицына – двухтомник «Двести лет вместе», в котором озвучиваются стереотипные мифы о вине евреев во всех бедах России, – печальное завершение долгого творческого пути одного из самых выдающихся деятелей русской литературы XX века. На меня этот труд тоже оказал больше влияние, но, так сказать, с обратным знаком.
Отдав тридцать лет развенчанию антисемитских мифов, я не мог не написать контркнигу: «Вместе или врозь?». Многие критики восприняли ее как «ответ Солженицыну». Однако Солженицын не задавал вопросов, а я не давал ответов. Мифологическому повествованию о какой-то особой роли евреев в судьбах России я противопоставил рассказ о их подлинной судьбе.
Окидывая сегодня единым взором тернистый, ухабистый, полный падений и взлетов путь А.И. Солженицына, я не могу не прийти к выводу о его глубокой трагичности. Всю вторую половину своей долгой жизни он упорно разрушал то, что создал в первую половину. К счастью, довести до конца эту геростратову работу ему не удалось. Я уверен, что произведения гулаговского цикла, от «Ивана Денисовича» до «Архипелага», останутся вечным памятником великому русскому писателю Александру Солженицыну. Именно они сохранятся в благодарной памяти будущих поколений.
Впервые статья напечатана в «Заметках по еврейской истории», № 8 за 2008 год.
Комментарии
О моем некрологе Солженицыну
В тот же период и я написал некролог "Солженицын – Пусть земля ему будет пухом – без иронии", опубликованный на том же портале:
http://berkovich-zametki.com/2008/Zametki/Nomer11/ERabinovich1.php
Моё мнение слегка расходится с мнением уважаемого Семена Резника. Как и он, я ясно видел два периода общественного лица Александра Солженицына: первый, 1962-1974 гг., в Советском Союзе; и гораздо более длинный второй, 1974-2008 гг., в эмиграции и в новой России. Общепринятая точка зрения, что этот неуживчивый, возможно, мало приятный человек с ультра-славянофильскими взглядами, своим вторым периодом почти перечеркнул первый.
Я не согласен. Было время, когда я сам боялся его внезапной анти-демократичности, думал, что он сговорится с коммунистами, вернется в Россию и примет участие в её возвращении в необитаемый для разумного человека континент. Этого не произошло. И сегодня, оглядываясь на Солженицына второго периода, мы можем с удивлением, но и явным облегчением сказать: влияние его второго периода на человечество и Россию – НОЛЬ. Он не создал когерентной фашистской идеологии, от него не осталось ни партии, ни последователей, он никак не повлиял и не влияет на жизнь современных России и Запада. В этот второй период Солженицын также заявил претензию на моральное руководство Россией и миром, и он совершенно провалился в этой претензии. Итак, мы можем попросту отмести его второй период, как не имеющий значения и не оставивший следа в жизни, политике и культуре.
Но какой блистательный был первый период! – человек бессмертен благодаря ему, и доминирующая он фигура – благодаря ему. Рассказы, романы «Раковый корпус» и «В круге первом» стали классикой. А придуманный им термин «Архипелаг ГУЛАГ» и трёхтомник, написанный без доступа к архивам, навсегда останется серьёзным и определяющим историческим повествованием, даже если последующие работы и перекроют его по точности конкретных данных. Эти работы сделали Солженицына бесспорным классиком русской литературы и общественной фигурой демократического движения.
Солженицын
Прошу прощения за столь пространный комментарий, но не могу удержаться и не привести здесь отрывок из своего 15-летней давности письма, которое, как мне кажется, не утратило своего интереса.
...То, что Вы называете травлей Солженицына, началось не вчера, а по меньшей мере двадцать лет назад (я не имею ввиду травлю советскими властями). Если Вы читали "Зернышко", то не могли не обратить внимания на то, как восстановил он против себя почти всю русскую эмиграцию и большую часть западных интеллектуалов. Меня уже тогда поражало, как он умудрился это сделать. Да ведь не только далеких от него людей, но и прежних своих друзей и соратников – того же Л.Копелева, например, или бывшего солагергника В.Гершуни, выведенного в "Одном дне" под именем баптиста Алеши (об этом я слышал от него лично). Словом, задел или обидел всех, а кого не обидел, на тех сам обиделся.
А вот что пишет бывший единомышленник А.И. деликатнейший и безупречный Григорий Померанц в своих "Записках гадкого утенка" (и это, заметьте, не сегодня, а 10 лет назад):
"Его величие и его отталкивающие черты коренятся в одном и том же: гневе. Создавая "Архипелаг", А.И. привык к гневу и полюбил себя в гневе; и великий гнев стал казаться ему святым. Любая стрела, задевшая пророка, кажется направленной прямо в Аллаха – и, если говорить без метафор, – в народ, в Россию. <...> Это человек великого гнева, и гнев – его постоянная стихия. Святой гнев – в "Архипелаге". Но может ли гнев долго оставаться святым?"
Или вот еще – по поводу "Образованщины": "Великая страсть, с которой писался "Архипелаг", вытеснила из сознания мелкие помыслы. А когда огромное дело было исполнено, в опустевшем духовном пространстве снова за-шевелилось всякое и захотелось с достигнутой высоты свести кое-какие счеты. И тут бесам было где разгуляться".
И это пишет человек, знающий А.И. гораздо лучше нас с Вами и чтущий его как великого писателя.
Что же касается меня, то по моему мнению существует два разных Солженицына: один до 1968 года и другой - после. Это заметно даже по его "Те-ленку". Как вдруг меняется его литературный стиль и язык, куда исчезает все его прежнее обаяние, освещающее более ранние вещи. "Деревянно-кунсткамерный язык", как отозвался о нем один из его недоброжелателей, и это, увы, правда. Что произошло с ним на этом рубеже, пусть разбираются психологи, но, видимо, корни, как всегда, уходят в детство. Тот же Померанц обратил внимание на одно место в "В круге первом", где полковник Ройтман вспоминает историю травли евреями-подростками из его класса русского мальчика Олега Рождественского (что, по мнению Померанца, росшего, как и Солженицын, на юге России и в те же годы, чистой воды фантастика). При этом называются две конкретные фамилии – Люксембург и Штительман. Оказалось, что фамилии не выдуманные, и одного из них – Люксембурга – Померанц повстречал. Что случилось с Штительманом неизвестно, может быть погиб на войне, но Люксембург отделался только штрафбатом (за пощечину старшему офицеру, сказавшему что-то насчет жидов) и уцелел. И вот когда ему дали прочесть этот отрывок и он дошел до описываемого места, то сразу вскочил, сказав, что будь это во Франции, он подал бы в суд и выиграл процесс о диффамации. Потому что фамилии подлинные, а сцена выдумана. "Не понимаю одного, – добавляет Померанц, – как можно было больше 30 лет лелеять месть своему однокласснику и вставить подлинные фамилии в выдуманную сцену".
Впрочем, перелом-то произошел в зрелом возрасте, и одна из причин, увы, самая что ни на есть банальная – испытание славой. В "Записках об Ахматовой" Л.Чуковской рассказывается, как он пришел на свидание с Ахматовой и принес ей свои стихи. Стихи были слабые, по поводу чего Ахматова потом слегка поиронизировала, но какое это имело тогда значение, когда он пришел в ореоле своего "Ивана Денисовича". И Ахматова же предупредила его тогда: "Вас ждет впереди очень серьезное испытание – испытание славой". И – как в воду глядела. Впрочем, прийти к Ахматовой после "Одного дня Ивана Денисовича" и принести ей какие-то никому неведомые стихи – это тоже о чем-то говорит. Но он и дальше продолжал носиться с каждой своей строкой, полагая абсолютно все вышедшее из-под своего пера "нетленкой". Скажу больше: разве его "Зернышко" не напоминает местами приснопамятный "Краткий курс", когда большевики десятилетиями заставляли огромный народ подробнейшим образом разбираться в своих мелких и мельчайших до- и послереволюционных внутрипартийных склоках.
Теперь о самом его последнем опусе. Целиком я его не читал, только фрагментами, но один разбирающийся в этом человек сказал, что написан он скорее всего не им, а женой, а непосредственно автором вписаны только отдельные эмоциональные вставки. Не понимаю только одного: зачем ему все это было нужно. Ведь на него ополчился не один Марк Дейч: по поводу 1-го тома было огромная возмущенная пресса чуть не со всех континентов. Кое-что я прочел, и эта критика показалась мне достаточно аргументированной. И неужели все эти десятки статей пристрастны и необъективны? Ведь объектом на-падок в них служит не личность автора (как у Дейча), а только его текст. Как в известном афоризме: если все говорят, что ты пьян, надо идти спать. И хотя я лично не сомневаюсь, что руководили Солженицыным самые благие намерения, но подвело всегдашнее стремление сделать всеобщим достоянием каждую свою написанную строку или пришедшую в голову мысль, а в данном случае - по его собственному признанию - остался большой неиспользованный матери-ал от "Колеса". А вот взглянуть на все это критически, со стороны, представить, как оно может быть воспринято другими – на это его, зацикленного на своей персоне и на своей Борьбе, как всегда, не хватило.
Как говорил о себе Бродский, я плохой еврей и предпочитаю иметь дело с ассимилированными соплеменниками, а представить себя в Израиле могу только в страшном сне. Поэтому заподозрить меня в какой-то особой мнительности или в национальных комплексах довольно трудно. Просто я не могу не доверять очевидным доводам оппонентов Солженицына, которые, повторяю, кажутся мне убедительными. А, кроме того, нельзя забывать, что шовинизм или расизм в той или иной форме у всех у нас в крови, и это так естественно: делить людей на "своих" и "чужих", на "наших" и "не наших". Но куль-тура побуждает держать его в узде, хотя это и не всегда просто. Я уже не говорю о патологической мании Гоголя всюду и везде выпячивать русское и противопоставлять его немецкому или "жидовскому". Но даже Лев Толстой не сумел скрыть свою неприязнь к немцам и всех соответствующих персонажей в "Войне и мире" вывел исключительно в сатирическом духе. И ничего особенного в том, что где-то в глубинах души А.И. тлеет антисемитизм или другой какой-то "изм", я не вижу. Я сам, например, тоже недолюбливаю неассимилированных евреев (см. выше). Мне неприятны живущие бок о бок с нами турки, и даже немецкие старухи, населяющие по преимуществу наш дом, вызывают у меня глухое раздражение (и даже могу объяснить почему: слишком хорошо живут – на всем готовом, с социальной обслугой, не зная забот ни о детях, ни о внуках, и не имея при этом никаких особых заслуг в прошлом; кто они? бывшие кассирши универсамов, секретарши, барышни из офисов и т.п.). Но у меня хватает ума не объявлять об этом во всеуслышанье, да и нет, к счастью, подходящей трибуны. У Солженицына она есть, и на 500 страницах двух своих томов скрыть этого "анти-чувства" он не сумел – так, во всяком случае, полагает большинство его критиков, и нет оснований им не верить. Хотя нисколько не сомневаюсь, что какая-то своя правда стоит и за ним. И что евреи также внесли свою лепту и в подготовку революции, и в "красный террор", и в репрессии, и всю, вообще, политико-идеологическую ауру 1920-1930-х годов. И почему же нельзя было написать об этом? Можно, конечно, только, очевидно, по-другому – честно и открыто, а не так чтобы "ноль сносим два в уме", вроде следующего пассажа, цитируемого М.Дейчем ("МК" от 26.09.2003): "Я видел евреев на фронте. Знал среди них бесстрашных. Не хоронил ни одного".
А ведь когда-то я сам предлагал его в президенты – в качестве альтернативы спившемуся и скурвившемуся Ельцину: две статьи на эту тему были напечатаны в Литературке и Московских новостях. То есть тоже приложил руку к общему воскурению. Теперь бы не предложил. Но все-таки я продолжаю любить и чтить Солженицына – того, что остался в 1960-х годах с их "Новым миром", Твардовским, Сахаровым, Лидией Чуковской и всей диссидентской братией. Что делать: человек за свою жизнь проживает несколько жизней, и случается, что одна бывает разительно не похожа на другие.
Всего доброго, Ваш И.Р.
11.11.03 Франкфурт/Майн
Прекрасное высказывание
Игорь, спасибо, прекрасное высказывание! Присылайте свои статьи!
Добавить комментарий