Леонид Цыпкин — писатель на все времена

tsypkin early 70s w.jpg

Леонид Цыпкин

Леонид Цыпкин, начало 1970-х годов

В книжном обозрении New York Review of Books за 5-е октября 2013 года¹ мне бросилась в глаза статья о его произведениях — на целый разворот! И речь в ней идет не о романе «Лето в Бадене», ныне ставшем классическим, переведенном на более, чем 20 языков, а рецензируется впервые опубликованный в Америке сборник его повестей и рассказов. Вновь их перечитывая, я ощутил себя так, как будто вдруг обнаружил старые письма от родного человека, за каждой строчкой которых видится его образ, слышится его голос, звучат его интонации и его смех.

Что ж удивляться — я был одним из считанных друзей Леонида Борисовича (для краткости буду называть его Л.Б.), которым он доверил рукописи своих произведений, написанных «в стол», без всякой надежды на публикацию.

С тех пор прошло, по-пушкински, тридцать лет и три года, но все им тогда написанное не только не устарело, но, по-моему, сделалось еще более актуальным. И это притом что Л.Б. в мелких деталях описывает реалии давно канувшей в прошлое эпохи, такие, как телефон-автомат и зябнущую на морозе очередь желающих позвонить. И всё же в центре его внимания неизменно остаются конфликты вечные, непреходящие — любовь и смерть, атеистическое и религиозное видение мира, библейские легенды и заповеди, трагедия Холокоста — все, что волнует нас сейчас и будет волновать всегда.

Мы познакомились в 1980-м году на праздновании Суккота, в котором приняло участие несколько сотен отказников и иных горемык, обреченных на неминуемый отказ, в частности, ученых, имевших несчастье защитить докторскую диссертацию, как Леонид Цыпкин. Собирались мы в подмосковном лесу Овражки, или «Абрашки», как прозвали его в народе, потому что там справлялись еврейские праздники, устраивались фестивали еврейской песни, звучали речи знатоков Торы. Атмосфера царила приподнятая, но отнюдь не безоблачная — все знали, что лес окружен кагебешниками, следившими в первую очередь за приглашенными на празднество иностранными корреспондентами.

Добавлю, что круг моих старых приятелей из-за отказа весьма сузился. С одной стороны, — и я знал это по собственному опыту — меня начали сторониться те, кто, подав бумаги в ОВИР, суеверно избегал носителей «отказной беды». Но с другой стороны, возникло немало новых знакомств, из тех париев советского общества, которым уже нечего было терять. К ним принадлежал и встреченный на том празднике немногословный, интеллигентного вида человек с грустными глазами в темных обводах. Так у меня появился новый ученик. А зарабатывал я на хлеб в ту пору уроками английского языка, но не официальным репетиторством — оно было запрещено, а скрытным преподаванием исключительно собратьям по несчастью. Мне тогда показалось, что доктор Цыпкин, как мне его представили, гораздо старше меня, хотя разница в возрасте между нами — всего лишь тринадцать лет. Я дал ему свой адрес и показал, как звонить по условному коду, который подтверждал приход надежного человека.

Л.Б. приходил точно в назначенное время и всегда безупречно подготовленным к уроку. Обладая прекрасной памятью, он быстро запоминал новые слова, находил для них подсказки по ассоциации и даже придумывал каламбуры. Над произношением мы с ним работали весьма своеобразно: Л.Б. зачитывал отрывки из английских переводов своих научных работ по медицине, которые публиковались не только в советских, но и в зарубежных журналах, в том числе и американских. Потом беседовали по-английски на свободные темы, и, чтобы эти беседы проходили более гладко, я просил его в виде домашних заданий писать небольшие сочинения — «топики» на интересующие его темы.

Помню одну такую тему — искусство фотографии. Оказалось, что доктор Цыпкин — страстный и искусный фотограф, подаривший ленинградскому музею Ф.М.Достоевского альбом своих фотографий по произведениям классика. Он показал мне копии некоторых снимков, фактически же — иллюстраций к его романам. При всей фантастичности человеческих коллизий в них есть характерная конкретика, выразительные детали петербургских улиц и домов, в которые писатель помещает своих героев. Дотошный Л.Б. делал в сущности то же самое: он не просто снимал, скажем, дом старухи-процентщицы, но старался, насколько это было возможно, снимать его в тот самый час дня и время года, когда Раскольников поднимался на крыльцо, готовый совершить убийство.

Со временем принесенные Л.Б. короткие эссе добавляли объема и литературности, так что мне не составило труда догадаться и о другом его призвании — писать стихи и прозу. Так я познакомился с историей, поразившей меня даже в ее несовершенном английском изложении — о том, как в начале 30-х годов арестовывают его отца, известного в городе хирурга, и как, конвоируемый с допроса на допрос, тот бросается в пролет лестницы в здании минского НКВД, повредив себе позвоночник. Как я узнал впоследствии, Л.Б. пересказал эпизод из своей автобиографической повести «Мост через Нерочь», где развёрнута трагическая картина бегства сотен тысяч людей в июне 1941-го года из Минска, который вот-вот сдадут в ходе фашистского блицкрига. Ему с родителями чудом удалось вырваться в последнюю минуту из города, но там остались и были уничтожены в еврейском гетто бабушка и большинство его родственников. 15-летним подростком Л.Б. пережил бомбежки, пожары и расстрелы — это энкеведешники, не имея возможности эвакуировать заключенных, поспешно приканчивали их на обочине минского шоссе, и беженцы слышали эти выстрелы.

На меня повесть произвела сильнейшее впечатление. Неужели же он никогда не пытался её опубликовать или дать на отзыв профессиональным писателям? — удивлялся я, ведь в своем большинстве люди пишущие переживают нехватку читательского внимания и рвутся обрести признание своего таланта. Оказалось, что пытался, когда еще не писал прозу, а только стихи: раз даже договорился через тетю, литературоведа Лидию Поляк, показать их Андрею Синявскому. Но случилось непредвиденное: всего за несколько дней до назначенной встречи Синявского арестовали.

Однажды Л.Б. пропал на два месяца, просто не приходил на уроки, ссылаясь на занятость. Зато когда в следующий раз он появился у меня в начале 1981 года, то с торжествующим видом вынул из портфеля рукопись романа, над которым трудился всё это время — каждый вечер после работы и все выходные. Он знал о моем знакомстве с американскими корреспондентами, догадывался, что с их помощью, возможно, удастся вывезти рукопись за границу. И когда роман, главное его литературное детище, был закончен, он решился на этот шаг, рискнул — потому что мечтал, чтобы его прочитал сын Михаил, аспирант Гарвардского университета, уехавший из СССР в 1977-м году, за четыре года до то того, как роман был завершен.

«Лето в Бадене» потрясло меня глубоко и надолго. Сразу же пришло ощущение, что это выдающееся произведение, довести которое до широкого читателя — мой долг перед автором и, если угодно, литературой вообще. Но каким же оно было непривычным по форме, как ломало мои устоявшиеся представления о стилистке литературного письма! Я хорошо помнил хлесткое выражение Бабеля: «Побольше точек! Это правило я вписал бы в правительственный закон для писателей». А Цыпкин точками пренебрегал — одно предложение растягивается у него на несколько страниц, не разделенное ни абзацами, ни даже точками с запятой. Одни тире давали понять читателю, что повествование переносится в другое время и место. К сожалению, тогда я не знал о высказывании — в противовес Бабелю — американского поэта Эдварда Каммингса, приведенном здесь в эпиграфе: «Жизнь не вмещается в абзацы, а смерть — в скобки». Так Каммингс отвечал на обвинения критиков в нарушении правил синтаксиса — и Л.Б. наверняка счёл бы его своим единомышленником.

Читатель не сразу привыкает к стилю Цыпкина, но его длинные периоды, отражающие поток сознания и героя, и самого автора, позволяют увидеть скрытые в его тексте смыслы кинематографически, полиэкранно. Мы ведь иногда видим по два-три сюжета проходящими на экране параллельно: стоит герою закрыть глаза, как возникают картины из его прошлого, а отдельные кадры, взятые из разных ситуаций, совмещаются, монтируются вместе. Именно такого эффекта достигает Л.Б. в своей прозе. Замечу кстати, что, помимо фотографии, доктор Цыпкин очень любил кино — настолько, что одно время даже подумывал бросить свою профессию и поступить на режиссерские курсы ВГИКа; его остановила в этом намерении лишь суровая необходимость содержать семью. Тем не менее, любовь к кино проявилась в природе его прозы, и его произведения, на мой взгляд, просто просятся на экран.

В марте 1982 года, уже после моего отъезда с семьёй в эмиграцию, «Лето в Бадене» удалось пристроить в издаваемой тогда Евгением Рубиным в Нью-Йорке «Новой Газете». Роман печатался сериально в нескольких номерах, с фотографиями, некогда подаренными музею Достоевского. В предисловии к русскому изданию Михаил Цыпкин написал:

«15-го марта С.Г. Дроздов (директор Института полиомиелита) вызвал отца к себе, усадил, спросил, не дует ли из форточки, и сообщил о немедленном увольнении. (За три года до этого, после отъезда в эмиграцию сына, Л.Б., известного ученого, понизили в должности до младшего научного сотрудника и отстранили от исследовательской работы. — А.М.) Стало не на что жить и не на что надеяться. В этот день я позвонил отцу сказать о начавшейся публикации «Лета в Бадене» — и был поражен его голосом. Не было в нем ни нотки раздражения, что для отца в такой ситуации обычно было бы непременным, говорил он со мной тихо и очень ласково, как с маленьким. Это было в понедельник. На неделе я разговорился с коллегой, хотя и не был с ней особенно близок, и, неожиданно для самого себя, вдруг сказал: «Ты знаешь, я боюсь, что он этого не переживет». А в субботу мне позвонила мать... Отец неважно себя почувствовал, прилег, попросил (впервые в жизни) вызвать скорую помощь, успел сказать: «Наташа, мне еще никогда так не было плохо» — и умер».

Умер в день своего рождения — ему исполнилось всего лишь 56 лет, не увидев ни одной строчки своих литературных произведений в печати. Смерть Л.Б. потрясла меня настолько, что, наверное, впервые в Америке я не мог сдержать слезы, ведь буквально накануне от него пришло теплое письмо со словами: «Я не перестаю радоваться, что вы обретаете себя понемногу». В то время я учился в аспирантуре Нью-Йоркского университета, поэтому рассказал об этой трагедии своему научному руководителю профессору Нилу Постману. Будучи членом редакционной коллегии журнала ETC, A Review of General Semantics, он предложил мне написать статью для своего издания. То была моя первая статья для американского журнала, ввиду чего меня донимали сомнения о соответствии моего письменного английского профессиональным требованиям. И я позвонил Иосифу Бродскому, с которым мы тогда общались, с просьбой её подредактировать. Он сразу же согласился и через несколько дней, прочтя роман, вернул мне отредактированный текст статьи со своей припиской на последней странице: «первоклассная проза». Статья моя заканчивалась словами: «Я надеюсь, что как писатель доктор Цыпкин обречен на долгую и счастливую жизнь в литературе, и его работы будут читать не только на Западе, но и на родине».

Лично я сначала думал, что Бродский не мог не рассказать о романе Цыпкина своей близкой подруге, выдающейся писательнице и критику Сьюзен Зонтаг, но она отрицала это, утверждая, что совершенно случайно на книжном развале в Лондоне взяла наобум эту книгу неизвестного ей автора — и прочла ее всю одним залпом.

Я верю в судьбу, верю в то, что непредсказуемыми путями она сводит нас с Л.Б. по месту и времени. Доказательством тому еще одно потрясение, постигшее меня через 18 лет, под занавес второго тысячелетия. Многолетний подписчик журнала «Нью-Йоркер», я по наитию открыл очередной номер как раз на той странице, с которой на читателя проницательно и несколько иронично смотрела седовласая красавица Сьюзен Зонтаг. Подпись под этим портретом — рекламой книжного магазина «Барнс энд Нобл» — гласила: «Десять переводных книг ХХ столетия, любимых Сьюзен Зонтаг». Четвертым в этом перечне стоял роман «Лето в Бадене» Леонида Цыпкина.

А дальше произошло нечто мистическое. В один прекрасный день — на самом деле в сумрачный зимний понедельник — я зашел в ресторан «Русский самовар», совладельцами которого были в то время Иосиф Бродский, Михаил Барышников и Роман Каплан. Последний пожаловался мне, что, мол, понедельник — день тяжелый, народу заходит мало. И затем, после паузы, добавил: «Зато люди приходят отборные. Вон там в углу, видишь, сидит Сьюзен Зонтаг со своей приятельницей, знаменитым фотографом Анной Лейбовиц». Потребовалось минут десять, чтобы я, уняв в себе робость, подошел к столику Зонтаг. Напоминание о Цыпкине очень её взволновало: «Вы — первый, кто может подтвердить, что я права, — сказала она. — Кому бы я ни говорила, что его роман — великая книга, никто мне не верит. Расскажите все, что знаете об этом человеке». Эту историю, между прочим, пересказал Анатолий Найман в своей красочно иллюстрированной книге «Роман с самоваром».

На основе моего рассказа и неоднократных бесед с сыном Леонида Цыпкина, Зонтаг написала пространный очерк для того же «Нью-Йоркера», имевший большой резонанс в литературных кругах Америки и Европы. Почти одновременно роман Цыпкина вышел в солидном издательстве New Directions, издававшем Булгакова, Набокова, Пастернака, Берберову... Та же статья Зонтаг была дана в этой книге в виде предисловия. Из множества восторженных рецензий в солидных американских журналах приведу лишь мнение Джозефа Франка. Потому что его считают крупнейшим мировым авторитетом по Достоевскому, кто как раз и является героем романа Л.Б. Так вот Франк написал в NewYorkTimesBookReview: «Эта книга занимает особое место среди самых вдохновенных и оригинальных достижений литературы прошлого столетия».

В правоте этого высказывания, возможно, уже убедились многие из тех, кто прочитал роман, вышедший отдельной книгой на русском языке. Не столь многим, однако, довелось прочитать его повести и рассказы. Они были изданы в России сначала небольшим тиражом на деньги Михаила Цыпкина в1998-м году, а в 2005-м году — в твердой обложке, с иллюстрациями, издательством «Новое литературное обозрение». Но до сих пор этот сборник обходит молчанием российская критика, сосредоточив весь свой полемический пыл на спорах с американскими коллегами по поводу «Лета в Бадене». В этих спорах одни признают высокие достоинства романа, другие с явной предвзятостью их отвергают, но равнодушным он не оставляет никого. Весьма возможно, что новый всплеск живого интереса к творчеству Леонида Цыпкина на Западе в связи с первой публикацией его рассказов и повестей на английском языке всколыхнет аналогичную волну полемики в России.

По крайней мере несколько произведений, превосходно переведенных Джейми Гэмбрелл, заслуживают отдельного критического разбора. За неимением места я ограничусь здесь только повестью «Норартакир», по времени и стилю являющейся предтечей романа. В ней несколько тем, изложенных контрапунктом, — Цыпкин любил музыку, дружил с великой пианисткой Марией Вениаминовной Юдиной, которой посвятил один из своих лучших рассказов Ave Maria, и не только ссылался на музыкальные произведения, но, как мне думается, внедрял музыкальные формы в своё повествование. Исподволь, «пьяно», возникает в повести тема вселенских мук, когда ее герой Борис Львович приходит с женой в старинную армянскую церковь и рассматривает фрески на евангельские темы. Постепенно эта тема расширяется до невероятных размеров: перед помутневшим взором умирающего Христа проходят ужасающие видения будущего — костры инквизиции, погромы и, наконец, на «фортиссимо» — газовые камеры в Освенциме, где гибли похожие на него и его учеников соплеменники.

«... римский легионер небрежно отбросил в сторону пику с насаженной на нее губкой, смоченной уксусом, — туча закрывала теперь все небо, но это была не туча, а сплошные клубы дыма, и уже не где-то далеко, а прямо перед собой умирающий увидел огромные сводчатые ниши, заполненные голыми телами, — корчась и привставая, мужчины и женщины обнимали друг друга, словно в последней любовной судороге, и многие семьи воссоединились, а многие могли бы создаться заново, а в квадратных помещениях за двойными железными дверями, которые наглухо закрыли, завинтив снаружи болтами, чтобы не было малейшей утечки газа, за этими дверями в ожидании горячей воды стояла очередная партия людей, и когда эти люди почувствовали, что им не хватает воздуха, и поняли, что все это означает, они стали кричать, раздирая рты, и в этом крике утонул крик умиравшего на кресте человека...».

Глава, из которой я взял эту цитату, носит символическое название «С нами Бог». Среди других персонажей в ней фигурирует нацистский офицер, который приказывает только что прибывшей партии евреев раздеться донага и сложить белье. Детей притягивает блеском яркие металлические бляхи на поясе офицера и других солдат, и они тянутся прочесть выгравированные на них слова. Позже, «когда орудуя прикладами, солдаты стали сгонять голых людей в кучу и металлические бляхи поясов приходились на уровне глаз детей», они различили, наконец, эти слова: Gott mit uns. Отсюда и название главы.

Мурашки ползут по коже, когда это читаешь. Невольно приходят на ум мысли о вечном проклятии этим извергам — и об отмщении. В точности так и называется одна из следующих глав повести — «Месть». И пусть не нацистам пытается отомстить в ней герой, а только бюрократам, которые унижают его своим равнодушием и бессердечностью. Бориса Львовича с женой выгоняют из гостиницы — якобы потому, что там ожидают прибытия делегации общества «Знание». Сколько он ни умоляет директоршу, она даже не удостаивает его взглядом. Оскорбленный, он мучительно думает, как бы ей отомстить. Его в то же время тревожит подозрительная бородавка, обнаруженная недавно на животе, которую он время от времени нервно ощупывает. Она-то и подсказывает ему план мести. Из уличного автомата он дозванивается до директорши и срывающимся голосом говорит ей, что как судебно-медицинский эксперт может по одному виду человека поставить диагноз. «У вас рак, — сказал словно со сцены, — и вам нужно лечиться», — добавил уже от себя Борис Львович, чтобы как-то смягчить то, что было сказано со сцены...» «Да, я знаю это», — не то усталым, не то упавшим голосом сказала та ...».

Месть не удалась, и как типичный интеллигент Борис Львович тут же почувствовал угрызения совести, боязнь того, что его накажет Бог и бородавка окажется злокачественной опухолью. Для слабонервных читателей спешу сообщить, что не все так мрачно в повести, что там есть множество утонченных и светлых описаний природы, много трепетных проявлений любви и нежности. Меня как бывшего отказника особенно тронула пронзительная сцена расставания с сыном, когда он решается на эмиграцию. В последней главе, очень точно названной «Минутой молчания», Борис Львович с женой смотрят с балкона вслед мокрому от дождя троллейбусу, увозящему от них сына, пока он не скрывается из глаз. Автор не договаривает, но мы понимаем, что предстоит вечная разлука. Наверное, многих из тех, кто пережил аналогичную трагедию, заденет за живое конец повести. Но как всегда, когда открываешь для себя произведение высокого искусства, они испытают грустно-светлое чувство благодарности к его создателю.



¹Rachel Polonsky, «The Bridge over the Neroch and other stories» by Leonid Tsypkin, translated by Jamey Gambrell, New Directions, New York, 2013. Спонсором издания является фонд Михаила Прохорова.