30 сентября был день Веры, Надежды, Любви, а также Софии-мудрости. За текучкой дел я чуть не забыла поздравить сестру Веру. А потом задумалась, кого еще можно поздравить.
И в голову ударило: Любочка! Все наши бостонские годы каждое 30 сентября я ее поздравляла. Нет уже ни ее, ни Наума Моисеевича, ласково звавшего ее Любаня. Захотелось ее вспомнить и о ней написать.
Красавица она была. Даже в поздние годы, а первый раз я ее увидела, когда ей было за 70 (году примерно в 2004), видно было, что в молодости очень была хороша.
В тот первый наш визит я сразу обратила внимание на ее глаза – глубокие и лучистые, они выделялись на лице, лицо было бледным и поблекшим, а глаза живые и молодые.
А поначалу, когда они с Коржавиным только начали появляться вместе, люди должны были столбенеть от такого соседства: маленький, полуслепой, некрасивый Коржавин и статная, высокая, необыкновенно привлекательная Любочка. Пара эта являла собой идеальное воплощение того образа, который сложился в умах под влиянием биографии Пушкина: «поэт и красавица».
Полюбила она его «за стихи». Работая в Республиканской кишиневской библиотеке (не библиотекарем – завотделом!), Любовь Хазина наткнулась на «Тарусские страницы» (1961), где впервые были опубликованы стихи Наума Коржавина, и их было много - 16 стихотворений.
Слышала от нее самой, что стихи захватили ее настолько, что, когда на следующий год в Кишинев на Неделю русской литературы приехала группа столичных писателей, среди которых был и поэт Коржавин, она, бывшая в то время мужней женой, устоять не могла.
Коржавин тоже был женат, и уже родилась у них с Валентиной дочь Елена. Но – случилась любовь, и оба, удрав от своих половин, первое время находили приют у московских друзей Эмки (так звали Наума близкие), а потом как-то устроились и с собственным жильем.
Когда мы с ними познакомились, были они женаты уже около сорока лет (с 1965 г.). Поражала их преданность друг другу. Ссоры, если и были, то очень мелкие и смешные.
Нескольких я была свидетельницей. Например, такая. Любаня просит мужа выпить какой-то саплимент – полезную для здоровья добавку, собиранием которых она прилежно занималась. Все полки в коридоре квартиры были забиты этими добавками, Любочка верила в их чудодейственную силу и хорошее воздействие на здоровье мужа. Коржавин противится, Любочка молит, чуть не плача, – и Наум Моисеевич в конце концов соглашается - и глотает-таки эту злосчастную добавку.
Думаю, подобных случаев было немало, ибо «здоровье Эмочки» стояло у Любови Семеновны на первом месте.
Еще: Науму Моисеевичу на отдыхе (а мы года два отдыхали на Кейп-Коде в одно время с Коржавиными и неподалеку от них, в пустынном прибрежном местечке Денис-порт) хочется сменить панамку, Любочка с жаром ему доказывает, что старая еще хороша, но муж хмурится и настаивает на своем. Будучи свидетелями этой забавной сценки, мы купили и принесли Коржавину новую панамку, и он победно натянул ее на голову, ехидно поглядывая на Любочку. Ну, не дети?
Любочка была прирожденная пловчиха, настоящая русалка, могла часами не выходить из воды. А Наум Моисеевич плавать не умел. Но шел навстречу Любочкиной страсти. Заходил в воду по пояс и стоял, подслеповато щурясь, все то время, пока жена-русалка наслаждалась плаваньем в морской стихии.
Вообще они были страшно друг на друга похожи – не внешне, конечно, а своими привычками. Оба совершенно не хозяйственные, безбытные. Любочка, как ни старалась вести хозяйство, получалось плохо. Слышала жалобы на нее от их русской помощницы по дому, удивлялась ее хозяйственной неумелости моя старшая подруга поэтесса Валентина Синкевич, принимавшая их в Филадельфии, но кому что Господь дает.
Любочке он дал дар понимать и любить поэзию (так что Коржавину больше повезло, чем Пушкину, чья жена во время поэтических чтений предпочитала покидать комнату).
Любочка знала наизусть все стихи и поэмы мужа - и, сидя на его встречах с читателями, была и Музой, и суфлером.
Впрочем, Наум Моисеевич до самого позднего возраста сохранил хорошую память на стихи - свои и чужие, и удивительно свежий голос. Выглядел он намного старше Любочки, которая была младше всего-то на шесть лет.
Оберегая Эмочку и заботясь о его здоровье и покое, Любочка забывала о себе. В последние годы ей не давала жить тяжелая болезнь почек. Мы неоднократно были свидетелями, что даже при жесткой необходимости она откладывала госпитализацию (или даже операцию), если видела, что Эмочка не устроен, что за ним не будет надлежащего ухода.
Уже лежа в больнице, перед самым своим концом, она говорила исключительно об Эмочке, тревожилась, что без нее за ним некому будет присмотреть. Это поражало. Но и Коржавин, в отсутствии Любани, целиком погружался в ожидание – звонка или возвращения своей ненаглядной.
Была она для него, почти слепого, и поводырем, и нянькой, и собеседницей, и читательницей вслух газет, журналов и книг, которыми, кстати говоря, была доверху наполнена их квартира.
Впервые переступив ее порог, можно было решить, что попал в разбомбленное книгохранилище. В Бостоне жили Коржавины в субсидальном доме, и власти, однажды прислав в их квартиру проверяющих, дали срок для освобождения квартиры от «лишних» книг и журналов. Естественно, одной Любочке было с этим не справиться, ей помогали сразу несколько мужичков-добровольцев, и трудная эта работа продолжалась довольно долго. Какие-то книги перекочевали в шкафы, какие-то были розданы, многое оказалось на помойке.
Но расскажу про наше первое посещение.
Прочитав книгу Станислава Рассадина «Книга прощаний» (2004), я написала на нее рецензию. Очень хотелось, чтобы она дошла до автора. Одним из героев книги был Коржавин, было понятно, что это самый близкий друг Станислава Борисовича. Узнав адрес Коржавина, я отправила ему эту рецензию для передачи Рассадину.
Через некоторое время Наум Моисеевич нам позвонил, сказал, что рецензия понравилась и ему, и Стасику, что тот напишет мне отдельно (что и случилось, письмо это удивительное), а он, Коржавин, приглашает нас с мужем в гости.
И воскресным утром мы приехали к Науму Моисеевичу и Любочке – для знакомства. Помню, что было очень просто и душевно. Говорили о книге Рассадина. Любочка не молчала, ее реплики были всегда по делу.
В тот ли раз или немного позднее Коржавин сказал, что они с Рассадиным увидели большую разницу между ими и мною. Они были сплоченной группой, а я одна и вокруг – никого. И ведь действительно, думаю я сейчас, среди друзей Коржавина столько его сверстников, столько талантов, поддерживающих и вдохновляющих друг друга (Окуджава и Искандер, Рассадин и Войнович, Лазарь Лазарев, Валентин Берестов, Борис Балтер, Юрий Давыдов, всех не перечесть), а в моем поколении, о котором Леопольд Эпштейн горько сказал: «Между двух катастроф невзначай затесалось поколенье мое», все шли вразброд, вразнобой, в одиночку преодолевая неровности и зигзаги пути. Но я отвлеклась, прошу прощения!
Мы начали приезжать к Коржавиным, бывали у них практически каждую неделю, на уикенде. Поначалу Наум Моисеевич слушал мои в то время нигде не опубликованные повести, пьесы и рассказы. Любочка при чтении присутствовала.
Будучи филологом, а в Америке она много лет преподавала русскую литературу в Гарвардском и в Тафтском университетах, она была тонким и деликатным критиком. Были у нее свои – отличные от коржавинских – литературные пристрастия.
Так, помню, что она любила поэзию Александра Кушнера, следила за его публикациями. Из русских писателей высоко ценила Герцена. Именно она снабдила меня ценнейшей книгой о нем на английском языке в пору написания мною рассказа «Зуб Шамана». Там я нашла не переведенные на русский язык письма Наталии Герцен к Гервегу, которые раскрыли мне глаза на подлинные чувства жены Александра Ивановича к немецкому поэту.
Любочка относилась к Герцену как к любимому человеку, прямо «боготворила», вообще она была очень романтична. Ее тянуло к красоте, гармонии.
Когда Коржавин, находясь в России, принял православие, Любочка была в Европе (в Италии? в Германии?) и одновременно с мужем приняла католичество.
Причины? Она говорила, что ей очень понравился обряд – орган, торжественность и стройность мессы, красота внутреннего убранства храма, необычная для людей из России проповедь пастора (в юности, часто завороженно слушая пение в православных церквах, я никогда не слышала проповеди священника, словно ее и не было).
Наверное, не случайно из всех моих рассказов Любочке больше всего нравился рассказ In CHIESA (В ЦЕРКВИ), который она читала много раз, – его герои католические священники.
В жизни Любочки была трагедия. Ее дочь от первого брака умерла молодой от «болезни века» - рака. Муж дочери - англичанин, изучавший русскую литературу, увез двух их дочек к себе на родину в Англию. Девочки не знали русского языка. Но одна из них, младшая, после долгого периода отчуждения, начала переписку с «русской бабушкой». Любочка рассказывала мне об этой своей внучке, радовалась ее появлению в своей жизни.
Ради Наума Моисеевича, у которого из-за слабости зрения были проблемы с ходьбой, Любочка стала затворницей. Оставлять его одного она не решалась. Поэтому те моменты, когда друзья предлагали подвезти их в магазин или на прогулку, становились для нее праздником.
Удивительно, но магазины она любила – именно продовольственные, большие супермаркеты, где подолгу останавливалась возле каждого продукта, долго рассматривала, держала в руках. Особенно ее привлекал отдел саплиментов, биологических добавок, которых в американских магазинов огромное число.
Любочка внимательно изучала каждую упаковку, долго думала – и , наконец, откладывала то, что считала «совершенно необходимым» для здоровья Эмочки. Такие посещения обычно затягивались на 2-3 часа, Науму Моисеевичу надоедало ждать, мы отправлялись на поиски Любочки – и заставали ее в положении «божественного созерцания» очередного продукта.
Увидев нас, Любочка старалась стряхнуть с себя оцепенение, - и мы вместе с нею и ворохом покупок выбирались из магазина – спеша к машине, где нас ждал полуспящий Эмочка.
Еще бОльшим праздником были для Любочки прогулки по красивой зеленой местности. Однажды весной мы раза три возили ее и Наума Моисеевича в Boston Common, красивейший парк в центре Бостона, чем-то напоминающий московские Чистые пруды.
На природе Любочка оживала, становилась юной девушкой, ей так хотелось, чтобы прогулка не кончалась. Но Эмочка быстро уставал, прогулка его, полуслепого и плохоходящего, не радовала, и ехал он в парк исключительно из-за Любочки.
Любови Семеновны не стало зимой 2014 года. Мы навещали ее в больнице. Она угасала. Попросила меня принести ей репродукцию с картины Ганса Мемлинга «Христос благословляющий». Признаюсь, что Мемлинга я не знала, нашла в интернете, что это фламандский художник немецкого происхождения, живший в 15-м веке. Отыскала нужную картину, напечатала на черно-белом принтере – и принесла Любочке. Она целует картинку, смотрит на нее, а потом говорит: «Ирочка, а вы не могли бы напечатать ее в цвете?» - Конечно, конечно, напечатаем!
Я очень торопилась – Любочка была плоха. Но, несмотря на это, хотела получить картинку в цвете. В этом вся Любочка.
Похоронена она в Бостоне, и лежать ей в американской земле отдельно и далеко от Эмочки, чей прах захоронен на Ваганьковском кладбище. Ужасная несправедливость!
Комментарии
Спасибо, что рассказали
Спасибо, что рассказали. Что-то слышал смутно, особенно, когда Люба умерла, и Наум Моисеевич остался один, беспомощный, но по-настоящему узнал только сейчас. В общем, история их взаимоотношений ждала своего часа и вот дождалась. А Вы выполнили свой долг, поведав "городу и миру" об этой замечательной любви и передав нам все ее обаяние и первозданную трогательность. Я когда-то присутствовал на встрече Н.М. с читателями в Некрасовской библиотеке, говорили тогда, что там работает его жена. Это и была Люба Хазина? Напоследок у меня только одно замечание. Перечисляя людей из "ближнего круга", Вы не упомянули Б.Сарнова, а между тем он был из самых близких. И никто, сколько он, не сделал для приобщения к творчеству Коржавина самой широкой читательской аудитории, показав ей с поэтом какой высокой пробы она имеет дело.
Многого не рассказала
Спасибо, Игорь! Писала спешно (впрочем, как всегда по четвергам) и многого не успела рассказать. Да, Сарнов был другом. Была свидетелем, с каким интересом Наум Моисеевич читал его книги о писателях и Сталине. Но "самым близким" все же был Станислав Рассадин, который в последние годы с Сарновым разошелся. Не написала я и о дочери Наума Моисеевича, Леночке. Я наблюдала, как она, находясь на расстоянии, координировала жизнь отца и Любови Семеновны, помогала с устройством в рехабы, с подбором помощниц по хозяйству... Надеюсь, что кто-нибудь дополнит то, чего я не успела написать или просто не знала.
Добавить комментарий