Страх

Жизнь наша начинается с испуга. Из теплого материнского лона мы выталкиваемся на свет. Есть от чего испугаться. Это самый первый и самый отчаянный страх, который ты не запоминаешь, и который так радует склонившихся над тобой людей. Ты кричишь, а значит ты живой! Спасительный удар по попе, и ты вдыхаешь живительный воздух. И твой крик был не только от страха, ты взывал о помощи. Возможно, ещё бессознательно, но понимаешь, ты обречён. Живым из этого мира ты не уйдёшь. Покидаем мы этот мир тоже в страхе, боли, унижения, что ждет нас после - неизвестность. Теперь ещё прибавился коллективный страх. Ушли в самоизоляцию и стали опасаться друг друга. Нашествие вируса. Как избавится от страха и надо ли избавляться? Ведь страх предупреждает нас об опасности…

 В детстве мы не осознаем степени опасности. Мы много раз можем умереть, даже не испытав чувство страха. Корь, скарлатина, неудачное падение, мы даже не думаем о том, что нас подстерегает. Война застала меня четырехлетним, самолеты, бомбящие эшелон, пули, настигающие бегущих, горящие вагоны - всё это казалось игрой, которую затеяли взрослые. Сейчас и вспоминать об этом страшно. Смерть ходила по пятам. Ведь мы были почти обречены и спаслись чудом. Но тогда я не боялся. Потом стал понимать, сколь опасен мир. Страх надо было прятать от других.

Трусость была самая презираемая черта. И потому постоянное стремление доказать себе и другим, что ты не трус. Крутые драки за школьным забором у разрушенной церкви. Узаконенные бои на боксерском ринге. Полеты на одноместном планере без инструктора и без парашюта, затяжные прыжки с парашютом. Прыжки на лыжах с самого высокого трамплина. Любимыми героями были бесстрашные люди. Я смотрел фильм о Чапаеве раз десять. И всякий раз восторгался Анкой-пулемётчицей. Как она косила ряды белых. Психическая атака капелевцев. Ряд за рядом – погибают, но идут без всякого страха. И голос с экрана: красиво идут, интеллигенция! С детства в головы вбивалось: интеллигенция – гнилая. Странное, почти ругательное слово. Тогда я не понимал, что гибнут лучшие. Бесстрашные погибают первыми. 

 Время и я сам, казалось, вытеснили страх раз и навсегда. Но, это только казалось, я взрослел, и жизнь не раз пугала меня и одновременно спасала. И первое запомнившееся чувство страха я испытал в Грузии. 

 Ноги болели у меня всё время. После войны мы жили в землянке, потом в вагоне, постоянная сырость и отсутствие витаминов сделали своё недоброе дело. У меня развился ревматизм, и когда я учился в девятом классе, было обострение, которое вынудило меня отказаться от любимого баскетбола. Столько сил я затратил, чтобы попасть в сборную города, и вот – всё напрасно. Лечила меня сама заведующая поликлиникой Марго, это не имя, а фамилия. Муж у нее был в войну командиром партизанского отряда, а она разведчицей. С мужем я был знаком и играл в шахматы. Сама же Марго лечила меня, испробовав все доступные средства. И когда ничего не получилось, присоветовала ехать на радоновые ванны в грузинский город Цхалтубо. Отец, как инвалид и передовик производства выпросил бесплатную путевку, и я впервые в жизни отправился самостоятельно в дальнюю дорогу. 

 В Цхалтубо меня ждали ванны и бассейны со слаборадоновой водой. Над источниками были возведены павильоны, по красоте и величию не уступающие станциям метро. Здесь был рай на земле, среди пальм, сосен и вечнозеленых кустарников, на просторных аллеях, тебя освежал целительный воздух и повсюду ждал избавляющий от болезней радон. Рассказывали, какие чудеса творят ванны.

Люди приезжали на костылях, иных привозили в колясках. А при отъезде им не нужны были никакие подпорки. И в музее была комната, заполненная сданными костылями. Самой большой достопримечательностью считалась шестая водолечебница, где когда-то принимал ванны властитель страны. Это было самое красивое здание, с барельефом на фасаде, воспевающим вождя и любовь к нему всего народа.

Рассказывали о его приезде, гордились этим местные начальники и врачи. После его излечеиия расцвел поселок Цхалтубо, были украшены скульптурами аллеи. Неизменный витязь в тигровой шкуре встречал у главного входа. Прошел всего лишь год со дня смерти Сталина и здесь, в Грузии, продолжали воспевать его мудрость. И по большому секрету рассказал мне лечащий меня доктор историю, связанную с приездом вождя, очень смелую по тем временам. Поведал о том, как принимал ванны вождь. Ступил ногой в ванну, показалось, что вода слишком горяча, что его хотят обварить, выдернул ногу и произнёс: расстреляны - главный врач санатория, заведующий лечебницей и старшая медсестра. 

 Я поначалу даже стал возражать врачу, он не стал спорить, сказал, что конечно, возможно, это анекдот, ведь он сам не слышал это, а узнал от отца, который тоже был врачом в этом санатории и который очень боялся приезда вождя, и к счастью, успел уволиться.

 Ночью, раздумывая о рассказанном, я понял, что напрасно спорил с врачом. Можно было в его рассказ поверить, я хотя и был ещё школьником, но многое успел узнать в нашей семье, где смерть тирана не вызвала слез. Бич гибельного выселения, угрожавший моим соплеменникам, просвистел мимо. Казнь врачей на Красной площади была отменена... Это было всего год назад. И страха я тогда не испытывал. Была весна, и радость свиданий примиряла с жестокостями мира. 

 Вот и теперь, в Цхалтубо царила весна, всё цвело вокруг, воздух тропиков пьянил, и совсем другие были у меня мысли, далекие от прошлых страхов. Вокруг было много страждущих, я был явно не самым болящим, обходился без костылей. Поселили меня в просторной и светлой комнате. Были там еще три койки. Одна никем не занятая, а на двух других возлежали два шахтера. Парней, лет на десять постарше меня, пышащие здоровьем и силой, подвели ноги. Говорить нам особо было не о чем, телевизоров в те годы в комнатах не было. Все разговоры их сводились к воспоминаниям о любовных приключениях. И здесь, в Цхалтубо, они тоже не сидели, сложа руки, а записали на свой счет несколько побед над медсестрами. Меня они подзадоривали, говорили, что пора и мне начинать, а не пропускать золотое время. Я не решался даже заговорить ни с одной из женщин. Медсестры и отдыхающие казались мне слишком старыми, девушек моего возраста не было. Мои соседи очень хотели, чтобы я не сидел по вечерам в палате, уткнувшись в книгу, а пошел и размялся на танцплощадке. Я понимал, что им комната нужна была для свиданий и уступал уговорам.

 Танцплощадку я отыскал быстро, просто пошел на звук музыки. Окруженная пальмами, она была островом света среди темноты. Под звуки фокстрота вышагивали пары. Я заметил среди танцующих несколько санаторских, лечивших ноги. Но большинство было из местных. Свою ровесницу, девочку с большими черными глазами и длинной косой я заметил сразу. Она стояла неподалеку от входа.

Наши взгляды встретились, и она смущенно опустила голову. Судя по смуглому лицу и глазам, она была местная. Первый танец мы закончили молча. Ни слова не было сказано. Но я сразу почувствовал, что именно ради нее мне надо было приехать в Грузию. Мы станцевали ещё несколько раз, пока я решился заговорить с ней. Она говорила с акцентом, но это делало ее голос еще более привлекательным.

Она предложила покинуть танцплощадку, явно нервничала, я подумал, что она спешит домой и сказал, что провожу ее. Когда мы прошли освещенную аллею, она потянула меня за руку к беседке, затаившийся среди деревьев. Там неожиданно и молча мы начали целоваться. И с каждым новым поцелуем я всё сильнее влюблялся в нее. И когда она отстранилась и встала, и сказала, что пора, я решил, что провожу ее. Нет, нет, это нельзя делать, сказала она. Я спросил, придет ли она завтра на танцы, она ответила, что не сможет. Я попытался договориться о встрече. Опять отказ. Сказал, что она мне очень нравится, она сказала, что я ей тоже нравлюсь, но встречаться нам не надо. Это опасно, сказала она. Тебя могут убить. Что за бред, удивился я. Она объяснила, что у нее есть жених. И здесь такие обычаи. Я засмеялся, смерть за любовь, в каком мы веке, что за царица Тамара. Меня зовут не Тамара, поправила она, имя мое Ламара, что значит морская.

Я все равно тебя найду, пообещал я. Возвращался в полной темноте, словно окрыленный, музыка еще звучала во мне. Никакого страха у меня не было. Я почти ничего не замечал вокруг, пока не пришлось переходить мостик через какой-то канал или речушку. Дорога к санаторию шла вдоль берега. Сюда уже проникал свет санаторских фонарей. В их свете я увидел, что в желтоватой воде ворочаются какие-то существа. Неужели здесь водятся крокодилы, подумал я. Я подошел ближе – из воды высовывались глыбы тел. Тела ворочались, посапывали. Я долго вглядывался, пока не понял, что это люди и что они живые, потому что переговариваются друг с другом. Но всё равно мне было не по себе… 

 На следующий день мой товарищ по комнате, приехавший в санаторий намного раньше меня и многое разузнавший, объяснил, что в этом канале, куда стекает радоновая вода из источников, по ночам лежат «дикари». Так называют людей, приехавших сюда без путевок. Днем их выгоняют из этой воды, вот они и лежат там ночами. Приезжают ненадолго, хотят вылечиться и вот залезают в канал на целую ночь, хотя и предупреждают их, что это вредно. Они, что? – не могут купить путевки. Он объяснил, что деньги здесь не помогут. Сейчас это трудно понять, а тогда было иное время.

Путёвки выделял профсоюз, в первую очередь передовикам, по направлению врачей. В принципе, это было справедливо, лечились здесь не богачи, а простые люди, много было шахтеров, моряков тех, кто инвалидность получил на работе. Правда, и в те времена были исключения, так в сталинской водолечебнице принимали ванны обкомовцы и большие начальники. Они и жили в отдельном корпусе, но их было немного. Все эти тонкости были мне не любопытны тогда. Мои мысли были заняты Ламарой. Несколько раз ходил вечерами к танцплощадке. Её не было. Ходил вдоль домов городка. Заметив мои метания, мой товарищ шахтер стал наставлять меня, просил бросить даже мысли о встрече, ты даже не представляешь, насколько ревнивы и скоры на расправу грузинские парни, ищи себе девушку среди санаторских. А то получится, как в том анекдоте, знаешь, о дневнике турка: сегодня ему хотелось одну, завтра другого, пошел в чужой квартал и самого отымели, это Кавказ, мой дорогой юноша…

 Я не внял его уговорам. Наконец, казалось, мне повезло. Медсестра водолечебницы, где я принимал ванны, хорошо знала Ламару. Я обрадовался. Мы разговорились. Она, как и мой товарищ по комнате, советовала мне не искать Ламару и сказала: «И опасайся Бесо! Ламара помолвлена, ее жених Бесо, сын прокурора, красавец, чемпион по борьбе. И его все здесь боятся». Я не поверил. Если жених красавец, да ещё и чемпион, зачем она одна пришла на танцы? Почему танцевала со мной? Но спрашивать об этом медсестру я не решился.

 Оставалась всего неделя до окончания моего срока. Надежды на встречу с Ламарой таяли, я подумывал о том, чтобы найти здесь комнату. Денег, правда, было маловато, надо просить у родителей. А чем объяснишь? Но я должен найти Ламару. Если посвятить всё время поискам Ламары, можно найти, городок небольшой. Я бродил по улицам, забредал во дворы. Я становился подозрительным. 

В один из дней, когда я спокойно шел по улице и всматривался в окна, надеясь разглядеть хотя бы силуэт Ламары, я почувствовал, что следом за мной идут несколько человек, я обернулся и увидел четверых парней, я сразу же заподозрил недоброе, я ускорил шаг, они не отставали, теперь я слышал сопение за моей спиной и какие-то злобные выкрики, говорили по-грузински, иногда прорывался русский мат. Конечно, мне надо было бы побежать, я бы легко мог оторваться от них, бегал я на стометровку лучше всех в нашей школе. И, несмотря на охвативший меня страх, я откинул эту спасительную мысль. Как же я побегу, ведь на меня наверняка смотрят из окон, возможно, мой постыдный бег увидит Ламара, и тогда о встречах с ней придется забыть.

Между тем, мне уже дышали в затылок и липкий пот проступил у меня на спине. Словно я предчувствовал, что первый удар будет нанесен сзади. Так оно и случилось. Я обернулся. Один из парней, дышавший мне прямо в лицо, выкрикнул: «Русская собака, мы отучим тебя…» Дальше последовал мат и удар в скулу, от которого у меня потемнело в глазах, но я всё же сумел ответить прямым выпадом руки в его лицо. Это ещё больше озлобило их. Меня сбили с ног, я сжался в комок, в ход пошли ноги, и от очередного удара я потерял сознание.

Очнулся я в больничной палате, всё проплывало в каком-то тумане. Мне дали воды, сделали укол, я различил в склоненную над постелью женщиной знакомую медсестру. И снова впал в забытьё. Вечером я окончательно пришел в себя и эта же медсестра рассказала мне, что меня спасли крики женщин, и одна из них сделала мне перевязки и вызвала скорую. Это была Ламара? – спросил я. О Ламаре забудь, сказала медсестра. Бесо поклялся, чтот тебе не жить, тебе надо уезжать. 

Через пару дней меня отпустили из больницы. Мои товарищи по палате отпраздновали моё спасение и проводили меня на автобусный вокзал. Один из них сказал мне: «Надо было тебе сразу бежать, это бы спасло тебя! Но ты не успел испугаться!»

Тогда впервые я подумал о спасительном страхе. Но всё быстро забывается. Правда, мне на всю жизнь осталась отметина от той грузинской любви: в месте одного из ударов ногой в грудь появился нарост, который не рассосался с годами, а становился всё твёрже. 

Пацанская драка, с кем не бывает, всё это было не столь уж страшным, по сравнению с тем, что преподносила в течении многих лет жизнь. И я осознал, что нет абсолютно бесстрашных людей. Есть просто опыт жизни, который закаляет человека. Да и страх бывает полезен. И всё-таки это противное чувство, от которого хочется избавиться навсегда. Но не получается. А может быть и не стоит. Страх как предупреждение. Несколько раз пророческие сны спасали от губительной действительности. Во сне событие неотвратимо, ты хочешь сопротивляться, но не можешь действовать. Сны подготавливают тебя.

 Я работал тогда в доках на судоверфи, был докмейстером. Мы поднимали суда из воды, когда требовался ремонт или в аварийных случаях. Было всякое – и пожары, и пробоины в отсеках, и продавливание палубы дока. Но могло случиться самое страшное – опрокидывание корабля на башни дока, разлом дока… Помог сон. Мне приснилось, как в нерабочий день надо срочно поднять в док плавбазу, у которой все дно в пробоинах. Села на рифы в Северном море, сняли и приволокли в порт на честном слове. Вот-вот потонет. И никакие пластыри не помогают, слишком много дырок.

Воскресенье, во сне я понимаю, что рабочих не собрать, что они уже достаточно влили в себя водки. Но еду на дежурном газике и собираю. Начинаем докование. Погрузили док. Буксиры тащат за ноздрю полузатопленную громаду. Только подтащили, как внезапно начался сильный ветер. Мы продолжаем втаскивать плавбазу. И тут ее начинает швырять от башни к башне. Плавбаза кренится. Наваливается на ту башню, где я стою в пульту управления. Я оцепенел и ничего не могу сделать. С треском разламывается башня дока. Я просыпаюсь в холодном поту. Прошло полгода после этого сна, я забыл его. 

И вот в воскресенье за мной приезжает дежурный по заводу, объясняет, что надо срочно поставить в док аварийную плавбазу. И всё в точности повторяется как в том сне. И когда начинается ввод плавбазы и поднимается ветер, я вспоминаю сон. Срочно приказываю завести дополнительные концы, одерживать плавбазу, готовим кранцы – большие резиновые баллоны. Рабочие смотрят на меня с недоумением, но приказы выполняют незамедлительно. Ветер между тем стихает, и мы поднимаем плавбазу…

 Другой запомнившийся мне случай произошел в Атлантике. Был полный штиль, мы стояли на якоре в ожидании выгрузки. Был жаркий день, и моряки упросили у капитана разрешения на морские купания. Капитан не очень охотно, но всё же согласился. Оградили место сетями у борта корабля. Несколько смельчаков уже прыгнули в воду. Я тоже хотел окунуться в прохладную глубину, но что-то сдерживало меня. Капитан нервно ходил по рубке, заложив руки за спину. Вообще-то он славился на нашем рыбацком флоте своими неожиданными решениями и необыкновенным везением.

Я смотрел на штилевое море и резвящихся воде моряков. И тут я вспомнил, что всё это когда-то видел, был очень давно у меня сон про морские купания. Детально я его вспомнить не смог. Но вспомнил, как все прыгают в воду, и я тоже с ними, и нас накрывает огромная волна. Я вспомнил тот страх, что я пережил во сне, и бросился на мостик, где капитан по-прежнему мерил рубку широкими шагами. Сбиваясь и торопя слова, я стал говорить ему о надвигающейся опасности. Я думал, сейчас он начнёт высмеивать меня: чего я так испугался. Но он резко остановился, словно наткнулся на невидимую преграду. Потом включил микрофон и дал команду срочно всем подняться на борт. Он ходил в море уже полвека и знал повадки океана. Моряки поднялись на борт, сеть вытащили. Были люди недовольны и ничего не понимали. Мы снялись с якоря и дали полный ход. Издали мы увидели, как из глубины поднялась темная стена воды, высотой с десятиэтажный дом, закрыла полнеба и рухнула, рожденные ее падением волны едва не опрокинули наш траулер. И тогда я увидел, как крупинки холодного пота выступили на лбу нашего капитана.

Потом я уже узнал от него, что такие волны редкость, что называют их дикими и они могут внезапно появиться даже при абсолютном штиле. Страха в тот раз я не испытывал. Кто подолгу ходил в море, может вам рассказать и не такое. После долгих рейсов, полагал я, что освободился от страха, и посмеивался над теми, кто стонал в затянувшийся шторм или молился в своей койке, которую то поднимало, то опускало. Я не испытывал морской болезни и всегда спокойно переносил самую длительную качку. Но в последнем рейсе мне пришлось испытать страх в полной мере. 

Я тогда уже выходил в море некоторым образом начальником, был в составе штаба. Отвечать приходилось за весь район промысла. А флот наш уже пятый день простаивал в Центральной Атлантике. На плавбазе, где находился штаб, команда объявила забастовку. Суда - ловцы, лежащие в дрейфе с кошельками, полными рыбы, потеряли надежду на сдачу этой рыбы. Плавбаза лежала в дрейфе и не делала никаких попыток для сближения с ловцами. В первые два дня забастовки начальник промысла по радио пытался всех успокоить. Никто ему уже не верил. Его обещания всегда оставались пустым звуком. На плавбазе бастовали из-за того, что рейс приказали продлить, а валюты за это продление выдавать не хотели. На судах ловцах в кощельках задыхалась и гибла рыбы.

Сложно сейчас все объяснить, но были тогда безвалютные рейсы, когда в команде часть моряков не имела визы. И в то же время было правило: за рейс, превышающий полгода, даёт право на заход и соответственно получение валюты. Валюта была существенным дополнением к заработку. Рейс продлили неожиданно, плавбаза, которая должна была прийти на смену, села на мель в проливах. Забастовки в нашей стране в те годы были явлением исключительным, участники строго карались. Все наши матросы о последствиях знали, но начав, не хотели уже отступать. По вражьим западным радиоголосам уже рассказали о забастовке всему миру. Подслушали наши перепалки в эфире. Плавбаза поделилась на носовую надстройку, где в основном были каюты судовых командиров, и кормовую надстройку, где обитали матросы. Правда, там в корме были и механики, но большинство из них успели перебраться к нам, в носовую надстройку. Капитан предупредил всех офицеров об опасности хождения по палубе и не рекомендовал посещение кормовой надстройки. Матросы были обозлены до предела. В ход пошел самогон.

Озлобление искало выход. И вот был найден козел отпущения. После обеда ко мне в каюту вбежал технолог и крикнул: «Беда! Там, на палубе, хотят выкинуть за борт Шнеерсона!» Я выскочил из каюты и с высоты мостика увидел на главной палубе с десяток матросов, зажавших в кольцо обреченного четвертого механика. Шнеерсон был с самого начала рейса, пожалуй, самым кротким из механиков, у него были почти овечьи выпуклые глаза и слишком кудрявые волосы. Он был единственным моим соплеменником на плавбазе. Чем он помешал матросам, я сразу не сообразил, надо было не думать, а действовать.

На ватных ногах, с трудом сдерживая дрожь, я спустился по трапу, понимая, что меня ожидает та же участь. Но страх был не за себя, я боялся, что случится непоправимое и Шнеерсона скинут за борт. По палубе я уже бежал, ибо увидел, что Шнеерсона оттирают к леерам. Здоровенный моряк схватил его за руку и зло выкрикнул: «Твои евреи зажали всю валюту в конторе!» Не помню уж, что я орал на бегу, но, видимо, было все это отборным матом. Я сразу понял, что матросы пьяны. Я призывал все кары на их голову. Поняв мою решимость, они отпрянули от Шнеерсона. А я стал отталкивать его в сторону – и мы, не оглядываясь, двинулись к надстройке. 

Забастовка закончилась на седьмой день. Контора пообещала заплатить валюту. Я не запомнил матросов, которые хотели выместить зло на механике-еврее. Но многие матросы-обработчики при встрече со мной опускали головы. Повторись подобное еще раз, не знаю, нашел бы я силы, откинув страх, одолеть трап, ведущий на главную палубу. 

Тогда я осознал, как страшно, если ищут виновных среди определенной группы людей. И если ты принадлежишь к ней, доказать свою непричастность к обстоятельствам невозможно. 

Бесстрашны те, кто не задумываются о мироустройстве, неведение делает жизнь спокойнее. Был у меня ещё такой случай в морской моей жизни. Я пересел на этот траулер, чтобы помочь отремонтировать глазуровочные аппараты. Времени для наладки аппаратов было достаточно, мы пересекали океан, чтобы выйти в Мексиканский залив. Меня поселили в каюту к боцману. Был этот боцман человек молчаливый, никаких авторитетов не признавал, не очень-то верил, что я смогу отремонтировать машины, но постепенно мы привыкли друг к другу, и даже сдружились.

Я в то время уже не только писал, но и публиковал свои рассказы в журналах. Искал героическое в жизни. Боцман подходил на роль героя. Был он абсолютно седой, хотя по возрасту был старше меня всего на три года. Лоб его пересекал рубец, удар от лопнувшего троса, на руке не хватало двух пальцев. Поседел он в первом своем рейсе, на малом траулере попали они в ураган. И огромной волной их траулер вознесло из воды, перевернуло в воздухе и погрузило в глубину, несколько минут пробыл он в кубрике вниз головой, но этих несколько минут хватило, чтобы он поседел.

Капитан траулера за несколько этих минут сошел с ума, третий штурман лишился речи. А мой боцман только поседел. Счастливый случай послал новую крутую волну, которая перевернула траулер, возвратив его на поверхность. Он порассказал мне столько морских историй, что любому пишущему хватило бы на несколько книг. Во всех этих морских приключениях он был бесстрашным и ничего его не могло испугать. В это можно было поверить. Природа наградила его недюжинной силой, многочисленные рейсы не подорвали здоровья. И вот в одну из штормовых ночей я проснулся от того, что боцман включил свет и расталкивал меня. «Что случилось?» - с удивлением спросил я. – «Прислушайся, - сказал он, - слышишь, как груз перекатывается в третьем трюме?»

Я услышал слабый треск и едва слышный грохот от перекатывания каких-то то ли труб, то ли очень больших бочек. Мне было непонятно, что так волнует боцмана. Конечно, все грузы должны быть надежно закреплены, за это боцман отвечает, но ведь штормит, мало ли какая бочка оторвалась от креплений, вот и катается по трюму. Что так взволновало моего героя? Боцман был сам не свой, я заметил, как дергается от тика его щека, и побелело его лицо. Я вызвался помочь ему, он дрожащим голосом стал отказываться, мол, подожди, надо будет вызову, и тебе не положено.

Я не придал тогда особого значения его словам, что значило это «не положено», но всё же остался в каюте и вскоре дождался его возвращения. Он всё ещё не мог успокоиться, хотя надежно груз закрепил, что за груз, объяснять не стал. Мы спокойно преодолели штормовые широты и пришли в Мексиканский залив, предварительно зайдя на Кубу. Я помог исправить аппараты и смог пересесть на плавбазу. Там командиры взволнованно обсуждали то напряжение, что возникло в эти месяцы в отношениях Кубы и Штатов. Оказывается, мы были на грани мировой атомной войны. На помощь другу Кастро наш лидер Никита Хрущев отправил ракеты с атомными зарядами. Правда, правители вовремя образумились, теперь приказано увозить наши ракеты. Наши траулеры и плавбазы тоже были во всех этих операциях задействованы. Ничего я этого не знал, когда был на траулере. И боцман не мог мне ничего объяснять, он дал расписку о неразглашении. И незнание сделало меня бесстрашным. А боцмана и, может быть, весь мир спас страх, боцман-то понимал, что может произойти из-за того, что плохо были закреплены смертоносные ракеты… 

Я уже давно не хожу в моря, не поднимаю корабли в док, и казалось бы, теперь уже все причины для страха позади. Ничего уже со мной не случится. Чего может бояться человек, перешагнувший восьмой десяток? И вот, я дожил до пандемии. Пандемия и коронавирус - эти слова стали главными во всех разговорах и во всех сводках новостей. Все страны мира охватила невесть откуда взявшаяся эпидемия. Всех обязали по возможности сидеть дома, носить маски, проводить дезинфекцию. Для людей старше шестидесяти пяти – это всё обязательно.

Можно было осознать, что чувствовали мои соплеменники, согнанные в гетто, попавшие в изоляцию и ожидающие смерти. Правда, любое сравнение было бы кощунством, ведь они почти лишены были пищи, они гибли от болезней. И они точно знали, что жизнь их вот-вот оборвется. Представляю, какой страх охватывал их и как это ужасно – коллективный страх! Вирус не выбирает, кого обречь на смерть, но всё же не всех, а выборочно. Все мы смертны в этом мире. Будет эпидемия или будут войны - человечество всё может одолеть. Человек, постоянно трясущийся за свою жизнь, умирает много раз. Такие мысли высказал я своему давнему другу, писателю признанному и авторитетному, моему ровеснику. Сказал ему, что стоит ли нам поддаваться общим страхам, портить последние свои года всяческими табу? И хвастливо заявил, что уже давно освободился от страха. В маске он был похож на носорога, и я не мог увидеть его обычную полуулыбку.

Он посмотрел на меня, как на глупого ребенка, и изрек в своей назидательной манере; «Жизнь подарена нам свыше. Мы должны сохранять ее так же бережно, как сохраняли огонь наши древние предки. И выживает тот, кто остерегался, у кого сильнее страх и сильнее основной инстинкт. Основной инстинкт, это жажда жизни, выжить любым способом». Я возразил ему, сказал, что тогда возникает лагерное: умри ты сегодня, а я завтра. А как же лозунг, призывающий отдать жизнь за Родину? Или надо быть очень боязливым, чтобы выжить в концлагере. Где границы между трусостью и бесстрашием? «Я не стану вас ни в чём переубеждать», - сказал в ответ умудренный жизнью классик - и снял с лица маску. Через две недели интернет принес скорбную весть – в больнице скорой помощи его не смогли спасти, вирус разъел его лёгкие. Мне стало не по себе, ведь это я своим показным бесстрашием приблизил его смерть.