Забытый поэт Лев Кранцберг

С поэтом Львом Кранцбергом я познакомился в конце 1967 года. Мы посещали литературное объединение при МГУ, которое вел поэт Эдмунд Иодковский. Поначалу я не обратил на него внимания – одутловатое простое лицо, голубые глаза, в которых таилась вечная еврейская скорбь, скромно одет. Но вскоре его меткие реплики по ходу чтения стихов молодыми поэтами привлекли мое внимание.

Он был значительно старше многих из нас. А когда я услышал его стихи, то понял, что передо мной сложившийся, зрелый поэт. Он, как и многие участники литобъединения, понимал, что в редакциях его стихи не возьмут – и не только потому, что их не пропустит цензура. Они были классически просты, без какой-либо примеси авангардизма, но это была подлинная поэзия. Литконсультанты многих толстых журналов, которые неплохо рифмовали и считали себя поэтами, стояли на страже, не пропуская ничего талантливого. Быть может, поэтому он не пытался предлагать свои стихи советским журналам.

Мы подружились. Коротко он рассказывал о себе. Родился перед войной в Днепропетровске. Во время войны родители были эвакуированы. А после окончания вернулись в родной город. Там Лев закончил школу. Приехал в Москву, поступил в технический ВУЗ, который успешно закончил. Работал в научно-исследовательском институте и даже в начале 70-х годов получил квартиру. У него было больное сердце, врачи запретили ему курить. Но он продолжал дымить. Поздно женился. Его жена, Вера, относилась к нему с нежностью, всегда поддерживала его. Он очень пессимистично смотрел на жизнь. Иногда в его стихах проскальзывали даже богоборческие мотивы. Грустью, а иногда даже отчаянием проникнуты многие его стихи:

Как будто в повторяющемся сне,

Где все размыто или очень тонко,

Старуху, тупо раздвигая снег.

Прогуливает злая собачонка…

Он мыслил неординарно, иногда мгновенно реагировал на понравившуюся ему мысль или образ. Как-то он оказался среди литераторов, центром которых был Евтушенко. Он предлагал награду, если кто-то придумает рифму для его фамилии. Наступила тишина. Лев отреагировал мгновенно: «Подумаешь! Акушерка!» Позже в одной из своих поэм Евтушенко использовал этот подарок. Многие из его поэтических строк становились афоризмами: «И только серость, серость только Нас всех от гибели спасет…»

В начале 70-х годов я издал самиздатский сборник его стихов тиражом 6 экземпляров. Пять подарил ему. Один остался у меня. В 1975 году он эмигрировал и обосновался в Бостоне (США). Я получил от него два письма в 1977 году.

В первом, майском письме он делился своими проблемами: «…А вообще говоря, я был рад тому случайному обстоятельству, которое позволило нам с Верой поселиться в Бостоне и начать врастать в чужую и непонятную для нас жизнь в этом чудесном городе. Конечно, к этому бы еще работу по душе, тем более, что такая работа, как выясняется, хорошо оплачивается. Стихи я пишу. Немного печатаю. Жаль, что нельзя посидеть нам с тобой да почитать.»

В свое время я познакомил его с Геной Айги. Более того, он стал обладателем одного из самиздатских экземпляров его «Избранного», которое я издал в 1973 году. В письме он вспоминает: «Сейчас читаю Генину книгу. Скажи ему, если это будет ему интересно, что очень не хватает голоса. Что-то пропадает при чтении с листа. Ловлю себя на том, что начинаю бормотать, когда читаю, чтобы хоть немного озвучить их.»

Я ответил на его письмо и оно добралось до Бостона. В июне я получил второе письмо: «Страшнее всего, что стихи здесь мало кому нужны. Американские поэты – это самодеятельность в основном. Оно вроде бы как у Маяка: «Землю попашут, попишут стихи.» Но уж если зачал пахать… А русская пресса? Разве что «Континент» да еще там, на исторической родине кое-что. Газеты же примитивны и жалки в сущности. Заметь, что ежели бы меня не печатали, я бы этого писать не стал. Но если удается прижиться здесь и думать не только о деньгах, то писать легче. Читателя же здесь нет. Он там, у вас. …Я пишу «Прощание с Россией», потому что ничего другого чувствовать и знать не могу. Американец уезжает в Париж или на Бермуды и при этом затрачивает меньше физических и духовных усилий, нежели мы, перебираясь в Жмеринку. А ведь переезд в Америку – это ведь к антиподам прямо»

В этом же письме он с радостью пишет, что нашел работу и даже смог купить собрание сочинений Мандельштама: «Я вот Мандельштама купил (помнишь ли, что уже давно он для меня важнее, нужнее, любимее других), а работать мне на него 3 дня надо». Немалой радостью стало для него прибытие его большой и с любовью собранной библиотеки. Это событие не омрачило даже то обстоятельство, что: «…некоторые, правда, гвоздями пробиты были. Знаешь, такими российскими – длинными, толстыми, добротными». Он интересовался, просил прислать ему адрес Вольфганга Казака, о котором рассказывал Гена Айги.

После этих двух писем связь прервалась. В том же, 1977 году он опубликовал подборку стихов в израильском журнале «Время и мы» (№19, сс.111-114). Все они были связаны с Россией. Свой экземпляр его сборника стихов я отдал критику Льву Аннинскому, с которым дружил. Надеялся, что Лев сможет хоть что-то опубликовать. Не удалось. Сборник так и сгинул в его библиотеке. По памяти мне удалось восстановить четыре его стихотворения. Все попытки разыскать в США его или Веру не принесли результатов.

* * *

Бесплодны споры и бесполы,

И бесполезны для земли.

Мы голы, словно короли,

И королевы наши голы.

Оркестров бравурная медь

Перекрывает наши споры,

И нам велит идти в суфлеры

Столетья траурная треть.

Земля, как сцена. И софиты –

Прожектора рвут темноту.

И, взяв на откуп правоту,

Здесь выживают лишь софисты.

А мы здесь выжить не смогли.

Мы – озимь раннего посева.

И голы наши короли.

И голы наши королевы.

* * *

Жизнь меня обтекла,

Как река остров.

Вот какие дела.

Это так просто.

Ни вперед, ни назад.

Боже мой, Боже!

Понимаешь, глаза

Не цветут больше.

Отцвели, не глядят,

Не цветут синью.

Над Россией летят,

На ветру стынут.

Жизнь меня обтекла,

Поменяв русло.

Вот какие дела.

Грустно!

* * *

Все актерки как дети

Посреди автострады.

На безумной планете

Их желания странны.

Грим насмарку. Слезами

Размывают румяна.

Лицедействуют. Сами

Верят в мудрость обмана.

Ах восторги, восторги!

Зал. Размытые лица.

А в глазах у актерки

Только пепел клубится.

* * *

Его глаза, как две заплаты.

Так обесцвечено чисты,

Что может женщина заплакать

От их пришитой пустоты.

И плачет женщина бесслёзно,

Других пытается винить.

Все очень просто. Очень сложно.

И ничего не изменить.

Конец 60-х годов

* * *

Помню: гарью пропахла Москва.

Лес горел и торфяники тлели.

Воздух, пищу, жилища, слова —

Ничего защитить не сумели.

Ничего не сумели сберечь.
И среди разоренной природы

Понял я, что российская речь

Боль утишить, как в прежние годы

Не сумеет уже, что словарь
Знать не знает о наших страданьях.

Я заметил, как ширится гарь

В его стереотипных изданьях.

Мне ль винить лексикографа? Он

Был усерден и точен в отборе.

Но когда на изломе времен
Мы назвать безымянное горе

Не умеем, что проку в трудах.

И что пользы нам от прилежанья.

Если вновь народившийся страх
Бродит здесь, средь людей, без названья.

Жуткий август недвижим застыл

Среди непобедимого тленья
А народ уж давно позабыл,
Где хранятся слова утешенья.

И тогда мою грудь каждый лист

Бессловесною мукой наполнил,

Будто наново сюрреалист
О горящем жирафе напомнил.

ОБЩЕЕ ДЕЛО

От Черной речки до Второй* —

Мир, обернувшийся дырой.
И в захолустье этом диком

Звучит божественный глагол —

Поэт слагает протокол,

Чтоб после захлебнуться криком.

От Черной речки до Второй

Застыл поэтов плотный строй,

Забитых насмерть за столетье.

И не понять любимцев Муз,
Не жизнь спасавших, а союз.

Предлог. Частицу. Междометье.

______________

Вторая речка — название лагеря, где погиб О. Э. Мандельштам.

"Мы дети страшных лет России –

Забыть не можем ничего!"

 А. Блок

Двадцать пятое. Среда.
В октябре моем последнем

Безымянная беда
Что-то делает в передней.

Там, в прихожей, темноту

Постепенно обживает;

Мне, последнему Христу,

В руки гвозди забивает.

Весь я в красных письменах,

Как страна моя в тридцатых.

Что теперь нам в именах

Правых или виноватых?

И какой нам интерес,
И какая нам забота

Исторический прогресс

Тормозить у поворота?

***

Меня пугает жирный карандаш
И медь оркестров — тот избыток силы,

Что отвергает горький опыт наш,
Но вовсе не спасает от могилы.

Меня пугают дождевых червей

Конвульсии, похожие на танцы,
И стон в сердцах захлопнутых дверей,

И на проспекте Маркса иностранцы.

СТИХИ

О как боюсь я низких голосов
И толчеи приезжего народа.
Как страшно видеть точный ход часов,

Которые не требуют завода.

Как страшно знать, что так заведено

Навеки. Но уж бродит ветер в скалах

И в уксус превращается вино,
Еще вчера игравшее в подвалах.

1977 год