В школьные годы я никогда не стремился стать «технарём». Меня совершенно не тянуло, как некоторых моих сверстников, что-то строгать, выпиливать, паять, делать модели кораблей или самолётов, извлекать звуки из переплетения проводков и простейших радиодеталей. За пару лет до окончания школы я никак не мог решить, кем мне больше хочется стать – юристом (под влиянием фильмов про проницательных следователей) или журналистом (мои сочинения по литературе часто признавались лучшими).
Но к выпускному классу я определился – буду врачом. Наверное, на это решение повлияло начавшееся взросление. Я стал более осознанно воспринимать рассказы о том, как медики спасали или хотя бы облегчали жизнь больным.
Мой любимый дядя воевал, был тяжело ранен и стал инвалидом первой группы. Передвигался он на костылях, перенёс одну за другой несколько сложных операций. По его рассказам, если бы не самоотверженная помощь врачей, то даже при своём оптимистичном и весёлом характере он не смог бы не только работать по специальности, но и просто нормально жить.
В первые месяцы эвакуации мы вместе с десятками других приехавших жили в неотапливаемом зале краеведческого музея. Осенью это было ещё терпимо, но зимой морозы оказались необычно суровыми даже для привычных к ним местных жителей. Мы все стали очень мёрзнуть, и я заболел двухсторонним крупозным воспалением лёгких. Ослабленный организм пятилетнего ребёнка никак не мог побороть болезнь – лекарств практически не было, а те немногие, что удалось достать, не помогали.
Спас меня очень опытный местный врач. Он часто болел и уже не работал. Мама поздним вечером, после работы, с трудом нашла его домик на окраине города и стала умолять открывшую дверь женщину передать доктору просьбу спасти сына. Через некоторое время вышел очень пожилой человек, закутанный поверх пальто в шерстяной платок. Прервав мамины объяснения («Не говорите на морозе!»), он медленно, с трудом, прошёл с ней весь долгий путь до музея. Этот доктор меня спас.
Услышав от мамы этот впечатливший меня рассказ, я образно представил себе пожилого и явно нездорового человека, который ради незнакомого ему больного ребёнка заставил себя выйти из тёплого дома на мороз и пойти к нему. Возможно, именно тогда впервые отложилось в моём сознании желание стать врачом.
Но окончательно повлияла на моё решение встреча с мужем моей любимой тёти Цили. Во время войны он, врач-терапевт, служил вместе с женой в госпитале Балтийского флота. Мама рассказывала, как во время блокады Ленинграда она отправляла им почтовыми бандеролями дольки чеснока, туго набивая свёрнутые трубочкой тонкие брошюрки. Как ни странно, в той страшной неразберихе они доходили до адресата!
В конце войны и в первые послевоенные годы Ефим Моисеевич Шварцман в звании подполковника медицинской службы был заместителем флагманского терапевта Балтийского флота.
Когда я учился в девятом классе, он и тётя приехали к нам в Одессу в отпуск.
До сих пор помню, какое впечатление произвёл на меня этот рослый, начавший лысеть и полнеть мужчина в чёрной флотской офицерской форме с серебристыми погонами. Сохранилась в памяти золотистая медицинская эмблема на них – чаша, обвитая змеёй. Как все послевоенные мальчишки, я хорошо разбирался в знаках различия офицеров, но такие погоны видел впервые.
Я получил в подарок невиданное тогда чудо – красную шариковую ручку Bic. Особенно поразило всех членов нашей семьи, что длина выполняемой ею линии составляет два километра! Когда я принёс её в класс, ребята выстроились в очередь, чтобы написать пару слов, а наш неизменный художник Володя попросил разрешения набросать этой диковиной простенький эскиз; я в виде исключения милостиво позволил. Даже после того, как закончилась паста, я долго её хранил.
Удивительно, какие детали воспоминаний сохраняются в памяти более семидесяти лет…
Пока мама отвечала тёте на вопросы о судьбах родственников и они обе подолгу вспоминали предвоенные годы в Одессе, я расспрашивал дядю Фиму о его работе в госпитале. Детей у них не было; возможно, поэтому он разговаривал со мной, мальчишкой-старшеклассником, как со взрослым человеком. Оказалось, что эта тема мне очень интересна.
Особенно увлекли меня его рассказы о сложности постановки диагноза, когда симптомы болезни неярко выражены либо говорят о разных заболеваних, требующих совершенно разного лечения. Когда дядя употребил непонятный мне термин «дифференциальная диагностика», я немедленно «вцепился» в него с просьбой объяснить, что это такое.
Как ни странно, я понял его ответ: «Это способ, исключающий заболевания, не подходящие по каким-либо фактам, но с похожими симптомами; тогда диагноз можно свести к единственно вероятной оставшейся болезни» – неверное, он специально для меня добавил какие-то упрощённые объяснения.
А несколько приведенных им примеров (естественно, тоже в виде, понятном для подростка) открыли для меня тонкости работы врача, в которой необходимы не только профессиональные знания, но в ещё большей степени – логика, способность анализировать, сопоставлять и делать выводы.
Это неожиданно оказалось очень похожим на чёткую логику рассуждений, красоту точных доказательств и лаконичных решений, к которым приучал нас любимый учитель математики Арон Евсеевич Рашковский.
Наверное, эти беседы с умным и терпеливым взрослым человеком с мягким доброжелательным голосом, привыкшим объяснять больным или своим молодым коллегам сложные вещи простым языком, окончательно привели меня к выбору будущей профессии.
Отец моего самого близкого школьного друга Марка Волошина был известным в нашем городе профессором-хирургом. Часто бывая у них, я иногда слышал рассказы Якова Марковича о том, как важно вовремя поставить правильный диагноз, как удалось сохранить жизнь очередному, казалось бы, безнадёжному больному. В его голосе чувствовалось удовлетворение и скрытая гордость.
К выпускным экзаменам мы с другом готовились вместе, на время «выселив» профессора из его небольшого кабинетика. Когда мы делали перерыв, Марик уходил отдохнуть в своей комнате, а я оставался в кабинете и с интересом рассматривал атласы с красочными изображениями внутренних органов человека (скелет меня интересовал меньше). К тому времени я уже твёрдо решил поступать в мединститут и проявлял любопытство ко всему, что имело отношение к медицинской тематике и было доступно моему тогдашнему пониманию.
Однажды, в выходной день, Яков Маркович был дома и обратил внимание на то, что я так увлечённо рассматриваю атласы. Он усадил меня рядом и спросил, чем вызван такой интерес – возможно, предположил естественное для 17-летнего юноши желание увидеть нечто запретное. По-видимому, мои поверхностные дилетантские ответы на вопросы взрослого человека и опытного врача о том, что я знаю о строении и функциях организма, убедили его в необоснованности такого подозрения – он понял, что я действительно интересуюсь медициной.
– И ты собираешься поступать в мединститут?
– Да, особенно если получу медаль – ведь тогда меня примут без экзаменов.
Эта оговорка была обоснованной. Мы оканчивали школу в 1953 г., и всего за пять месяцев до этого «Правда» ещё публиковала письма возмущённых трудящихся с требованиями повесить еврейских «врачей-вредителей» на Красной площади. У дверей кабинетов врачей с такими фамилиями почти не было ожидавших приёма, кроме больных-евреев.
Яков Маркович внимательно посмотрел на меня:
– Я рекомендую оставить это намерение – тебя не примут.
– Но почему? Ведь врачей оправдали, а у Тимашук (оклеветавшей ни в чём не повинных профессоров, лучших в стране специалистов – М. Г.) отобрали орден Ленина!
Он пристально посмотрел на меня, несколько мгновений помолчал и сказал:
– Марик говорил мне, что ты умеешь не болтать лишнего. Я расскажу тебе кое-что, но обещай, что передашь это только родителям и сказанное не станет известно больше никому, иначе у меня могут быть большие неприятности.
– Обещаю, – поняв серьёзность услышанного, тихо ответил я.
– Директор нашего мединститута в узком кругу своих приближённых сказал: «ЭТИХ к нам поступит столько, сколько их работает на подземных работах в шахтах моего родного Донбасса». Мне об этом рассказали с условием узнать – и забыть. Ты меня понял?
Естественно, я был очень огорчён – ведь неожиданно обрушились мои планы.
К сожалению, мои родители подтвердили рекомендацию Якова Марковича:
– Мы это подозревали, хоть и не представляли, что настолько явно…
– Тогда мне всё равно, куда поступать! – с юношеской горячностью заявил я.
– Думаю, ты неправ, – сказал отец. – В нашем городе много вузов. Давай их рассмотрим. Ты в мореходку будешь поступать?
– Нет, конечно.
– В высшее артиллерийское училище?
– Ну зачем ты спрашиваешь?
– А в педагогический?
– Нет, ты что – я и преподавание!
– А в университет (учти: на юридический и исторический тебя по той же причине не возьмут, а после остальных факультетов, скорее всего, будешь работать учителем)?
– Нет.
Он перечислил ещё несколько институтов, и оказалось, что остались только технические вузы.
В политехническом институте, куда я поступил, мне было интересно – математику и физику я продолжал изучать, как и в школе, с удовольствием, остальные предметы тоже давались легко. На следующих курсах меня привлекли логикой и стройностью рассуждений ТММ (теория механизмов и машин) и сопромат; я не разделял страха студентов перед ними и облегчения после сдачи экзаменов («Сдал ТММ – можешь влюбиться, сдал сопромат – можешь жениться»).
Но это всё же были теоретические предметы. Они создавали основу инженерного мышления, но к самой технике, которую, изучая их, можно мысленно «пощупать», прямого отношения не имели.
Первым предметом, дающим представление о реальных «железках», был курс «Детали машин». Его читал директор института, профессор В. А. Добровольский (ниже использованы отрывки статьи «Нам 60», написанной автором совместно с однокурсником и другом Л. Комиссаренко).
Это был учёный и инженер с огромной эрудицией и опытом, эксперт во многих областях машиностроения и одновременно человек с прекрасным чувством юмора, остроумные фразы которого передавались из поколения в поколение студентов.
Лекции этого легендарного человека слушал почти за четверть века до меня мой отец. Когда я в начале моего третьего курса сказал ему, кто прочитал нам вводную лекцию по «Деталям», он улыбнулся:
– Однажды Виктор Афанасьевич, просмотрев слабый, с ошибками, курсовой проект нерадивого студента, сказал:
– М-да, инженер из вас, наверное, не получится. Разве что – главный инженер…
Потом мы «наслушались» от старшекурсников много других его крылатых выражений.
По знаменитому учебнику Добровольского, впервые изданному ещё в 1928 г. и неоднократно переиздававшемуся, учились несколько поколений студентов-механиков всей страны. Наш курс был последним, на котором он читал свои неповторимые лекции.
Собственно говоря, лекциями в полном смысле этого слова его выступления перед аудиторией (а она всегда бывала переполненной – приходили студенты других факультетов и молодые преподаватели) назвать было трудно.
Виктор Афанасьевич (ему было уже за семьдесят) с аккуратно зачёсанной на пробор сединой, в неизменном чеховском пенсне, поднимался на подиум и несколько секунд вглядывался в аудиторию, как бы вспоминая, для чего он здесь. Потом слегка наклонялся к сидящим в первом ряду всегда старательно конспектирующим студенткам (обычно такие есть в каждой учебной аудитории) и извиняющимся тоном тихо спрашивал:
– Напомните, пожалуйста, о чём я говорил в прошлый раз…
Услышав после небольшой паузы, вызванной лихорадочным листанием конспекта, неуверенный ответ «Вы многое рассказывали…», он досадливо продолжал:
– Нет, я имел в виду только название темы...
Дело в том, что Виктор Афанасьевич на непосредственную тему лекции, указанную в учебном плане, тратил только первые несколько минут – просто, чтобы её обозначить. Дальше развивать её ему было неинтересно, и он говорил:
– Остальное вы прочитаете в моей книжке на странице 13-й (номер страницы почему-то каждый раз указывался именно этот). Лучше я кое-что расскажу вам. Вот был у меня такой случай…
И мы увлечённо слушали рассказы об интересных фактах из его обширной практики технического эксперта, которые обычно сопровождались объяснениями и размышлениями, подталкивающими и нас задумываться. И почему-то именно они вспоминались через много лет чаще многих лекций, традиционных по форме изложения их темы.
При приёме экзаменов Добровольский не только не препятствовал, но даже поощрял пользование технической литературой:
– Если вам на практической работе придётся выбирать элемент конструкции или его рассчитывать, вы возьмёте справочник. Делайте это и здесь, проявите умение найти, осмыслить и использовать литературу. В этом шкафу – учебники и справочники, пользуйтесь.
Казалось бы – источник информации доступен прямо на экзамене, не нужны никакие шпаргалки; бери, читай, отвечай и пятёрку получай! Ан нет – пятёрок было очень мало, а троек много, потому что профессор сразу «усекал», кто понимает суть, а кто просто переписал из справочника формулу (хорошо ещё, если ту, что требуется) и подставил в неё величи́ны задачи. Один-два вопроса - и всё ясно…
Мой экзамен по деталям машин на 3-м курсе запомнился мне на всю жизнь. Добровольский принимал его вместе с ассистенткой Е. А. Хахам, которая вела у нас в группе практические занятия.
Когда я сел к их столу, Виктор Афанасьевич открыл мою зачётку, перелистнул назад, где были оценки прошлой экзаменационной сессии и, повернувшись к ассистентке, тихо сказал:
– Очередной сопроматчик…
Мы уже слышали от старшекурсников, что этим пренебрежительным словом он называл студентов, которым хорошо удавались теоретические предметы – высшая математика, сопромат, ТММ и им подобные, но терявшихся при необходимости решить конкретную практическую проблему.
– Это не тот случай, – так же тихо ответила Елизавета Александровна, – можете проверить.
Слушая меня, Добровольский задал несколько уточняющих вопросов. Вероятно, мои ответы его удовлетворили.
– Что ж, вопросы билета вы знаете. Теперь давайте поговорим. Как вы считаете, почему сепаратор шарикоподшипника сделан из тонкой листовой стали ?
– Потому что он не несёт существенных нагрузок.
– А при большом числе оборотов ?
– На него действует только центробежная сила, а она при небольшой массе несущественна.
– А он мог бы быть из текстолита ?
– Даже из фанерки, если бы изготовление из неё было удобным, но это не так. А из листовой стали легко штамповать.
Он задал ещё несколько подобных вопросов, ненавязчиво «прощупывая» меня. Потом снова скептически пролистал мою зачётку, хмыкнул, поставил «отлично» и протянул её мне.
Отходя от стола, я услышал, как Елизавета Александровна тихо сказала:
– Я же говорила…
Именно тогда я впервые почувствовал, что хочу стать не просто инженером, а конструктором.
На старших курсах я уже с увлечением занимался другими предметами, дающими более конкретное представление о моей будущей специальности.
На преддипломную практику меня в составе группы однокурсников направили в конструкторский отдел станкостроительного завода. Тогда я не представлял себе, что в этом коллективе пройдёт вся моя трудовая жизнь.
Формально практикант должен был собрать материалы для самостоятельной разработки проекта металлорежущего станка. На самом деле всё было намного проще – каждому из нас дали комплект чертежей станка, уже спроектированного и изготовленного. Мы должны были перечертить их на «ватман», сделать описание этих устройств и работы станка в целом, выполнить необходимый минимум инженерных расчётов и защитить этот вроде бы нами сделанный проект перед государственной комиссией.
Станок для глубокого сверления, чертежи которого мне вручили, был изготовлен и проходил в это время приёмочные испытания. Мой заводской руководитель практики, ведущий конструктор этого станка Ефим Петрович привёл меня в сборочный цех. Свой короткий рассказ о станке он завершил так:
– Остальное посмотришь в чертежах сам. Если будут вопросы – отвечу позже, в отделе. Сейчас меня ждут – до сих пор иногда не срабатывает предохранительный механизм и скручиваются свёрла. А одно такое специальное сверло сто́ит почти как моя месячная зарплата…
Я попросил разрешения остаться и послушать обсуждение.
– Ладно, только стой в сторонке и тихо. И никаких вопросов – не до тебя сейчас...
Вернувшись в отдел, я сел за «доску» (чертёжный прибор, выделенным мне на время болезни его постоянного владельца), прикрепил полученный мной в составе проекта чертёж этого механизма и попытался понять, почему он не всегда срабатывает. На первый взгляд, он должен был это делать, ведь устройство достаточно простое. Но ничего в голову не приходило.
На следующий день я не пошёл на завод и отправился в институтскую библиотеку. Просмотрел весь раздел «Предохранительные устройства металлорежущих станков» и ничего интересного не нашёл – в тех нескольких книгах, что там имелись, содержались сведения о конструкциях, подобных той, что была реализована в заводском проекте.
Тот же результат ждал меня в «публичке» – областной Научной библиотеке (почему-то имени Горького). Я, конечно, не задумывался, какое отношение великий пролетарский писатель, основоположник социалистического реализма имеет к науке; главное – я и там ничего не нашёл.
Тогда я решился обратиться к нашему преподавателю Лазарю Борисовичу Эрлиху – настоящему эрудиту, имевшему универсальные знания в самых разных областях техники, и изложил ему суть проблемы. Он пригласил меня к себе домой. В углу его большой комнаты в коммунальной квартире стояли кровать, письменный стол, шкаф и небольшой столик; в другом углу – много каталожных ящиков одни над другими. Остальное пространство было практически заполнено высокими стеллажами с книгами.
Лазарь Борисович поставил передо мной несколько таких ящиков с карточками и коротко сказал «Ищите».
К сожалению, мне попадались в основном те же книги, что и в библиотеках.
И тут у меня появилась мысль – надо посмотреть предохранительные механизмы не только металлорежущих станков, а вообще любые подобные устройства – вдруг там я найду новую идею.
Лазарь Борисович отнёсся к этому скептически, но помог подобрать целую стопку других карточек.
Не буду вдаваться в технические подробности, но в тонкой брошюрке, найденной по одной из этих карточек, я увидел устройство, идея которого натолкнула меня на мысль о причине нечёткого срабатывания заводского механизма.
– Что ж, – сказал Лазарь Борисович, выслушав мои сбивчивые соображения, – может быть… Попробуйте.
Моё отсутствие на заводе никто, конечно, не заметил – занятым людям было не до студентов-практикантов. Я выпросил у одного из конструкторов «оборотку» – ненужный чертёж с чистой обратной стороной, прикрепил его к доске и начал набрасывать эскиз, в котором попытался воплотить мелькнувшую у меня идею.
Теперь я понимаю, насколько "сырым" и непрофессиональным был этот набросок – только в одной проекции, без размеров, штриховки и прочих подробностей. Но тогда он казался мне удачным решением для дипломного проекта (на большее я, конечно, не претендовал).
В конце рабочего дня ко мне подошёл другой наш студент:
– Мы договорились завтра вместо практики пойти на новый фильм. Говорят – классный. Идёшь?
Конечно, я пошёл вместе с ребятами.
Когда я через день появился в отделе, моего эскиза на доске не было. Оказалось, что в мое отсутствие Ефим Петрович увидел этот набросок, показал его зам. главного конструктора Михаилу Семёновичу Наделю (он два года исполнял обязанности Главного – М. Г.), и тот дал указание разработать по моему наброску, как он сказал, «живой» механизм для того собранного станка, который никак не могли сдать.
Один из опытных конструкторов быстро и профессионально сделал общий вид, сохранив при этом идею и все основные элементы моей конструкции, даже взял из масштаба моего эскиза основные размеры. В то же время другие конструкторы, заглядывая ему через плечо, уже разрабатывали чертежи деталей. Вскоре всё было изготовлено, механизм собрали и испытали на станке. С ним станок и был принят; сверло ни разу не скрутилось.
Я был горд необыкновенно, но старался виду не показывать... Именно тогда я впервые не по-студенчески, а по-настоящему понял, что хочу заниматься именно конструированием. Потом, разрабатывая дипломный проект, вошёл во вкус и сделал по-своему ещё и другие очень важные части станка – взамен электромотора разработал привод вращения шпинделя от мало кому тогда известного гидравлического двигателя, число оборотов которого можно было изменять плавно, выбросив благодаря этому за ненадобностью коробку скоростей, а также перенёс гидравлический бак внутрь станины, освободив место, занимаемое им рядом со станком.
Вместо требуемых 12-ти листов чертежей у меня получилось 16; чертить больше запретил руководитель проекта доцент (впоследствии профессор) Леонид Болеславович Богданович. Он преподавал у нас расчёт, проектирование и гидропривод станков, поэтому по достоинству оценил мои разработки.
Подписав все чертежи, он пролистал пояснительную записку (количество страниц в ней было почти вдвое больше требуемого из-за описаний разработанных мной новых устройств и большого количества инженерных расчётов, вызванного их появлением) и сказал:
– А теперь хочу услышать ваше будущее выступление на защите проекта. Оно должно продолжаться 10 минут.
– Леонид Болеславович, я не десять минут, а полчаса могу рассказывать!
– Именно этого я и опасаюсь. Когда расскажете мне о станке за 10 минут, подпишу проект целиком. Жду вас завтра.
Пришлось мне писать текст выступления, несколько раз безжалостно сокращая его до тех пор, пока не уложился в требуемое время. Да ещё и заучивал наизусть, чего никогда не делал – иначе опять получалось долго…
Так случилось, что назначение на работу после окончания института я получил именно на этот станкозавод и попал в тот самый конструкторский отдел. Там меня направили в «родную» бригаду Ефима Петровича. Я был счастлив – меня окружают хорошо знакомые мне и доброжелательно относящиеся люди, я получаю удовольствие от работы; казалось, что всё хорошо. Часто подходил к доскам опытных конструкторов из своей бригады, внимательно разглядывал выполняемые ими чертежи и говорил себе: «Через несколько лет и я буду это делать. Я смогу!».
Прошло около полугода, и меня вызвал М. С. Надель. За всё время работы он говорил со мной очень недолго всего один раз, когда я с направлением отдела кадров впервые пришёл на работу, и с тех пор общаться на таком высоком уровне не доводилось.
– Мне сказали, что вы меня вызывали.
Михаил Семёнович предложил присесть.
– Какую работу вы сейчас выполняете?
Я коротко ответил.
– А хотели бы заняться более сложным и интересным?
– Конечно, хотел бы, – обрадовано сказал я. – Нашей бригаде поручается новая разработка?
– Нет, не вашей бригаде. Я перевожу вас в бригаду Бромберга. Он будет разрабатывать новый, сложный и необычный для нашего завода станок.
Я обмер – Михаил Семёнович назвал ведущего, о котором я не раз слышал: «Он язвительный, высокомерный, раздражительный, считает себя умнее остальных». Тут же всплыла в памяти смешная мелочь – когда солнце светило в окно, напротив которого спиной к залу сидел за своим столом этот ведущий конструктор, его уши просвечивались и становились розовыми. В сочетании с небольшим ростом и тщедушной комплекцией это воспринималось комично.
– Пожалуйста, не переводите меня из бригады! Я там привык, там такие хорошие люди… – залепетал я.
– Помню, что вы на преддипломной практике предложили удачное конструкторское решение, внедрённое в уже собранном станке, и подумал – способный человек захочет попробовать свои силы. Или вы хотите всю жизнь заниматься простыми разработками?
Я растерялся. С одной стороны – мне предлагается интересная работа, о которой мечтал; с другой – перспектива поступить в подчинение к этому высокомерному, с розовыми ушами…
Михаил Семёнович принял моё молчание за согласие (которое на самом деле не требовалось).
– Сколько дней вам нужно, чтобы закончить то, что сейчас проектируете?
– Дня четыре… – упавшим голосом сказал я.
– У вас есть полдня сегодня и два дня до конца недели. С понедельника выходите к Борису Моисеевичу. Надеюсь, я не пожалею о своём выборе, – и Михаил Семёнович дал понять, что разговор окончен. Я вышел из начальственного кабинета, не понимая, огорчаться мне или радоваться.
Со следующей недели я перешёл в бригаду Бромберга. Тогда я не мог предположить, что произошло событие, определившее наперёд всю мою профессиональную жизнь.
Поначалу новый ведущий показался мне «застёгнутым на все пуговицы». Он разговаривал вежливо, но сухо; объяснял доходчиво и понятно, но дважды не повторял; ставил задачу чётко, но решение не подсказывал. Однако никакой язвительности, высокомерия, раздражительности, о которых говорили, я не почувствовал – тон разговора был всегда ровным, спокойным, лишённым эмоций.
Борис Моисеевич терпеливо учил меня правильному подходу к решению конструкторской задачи, выявлению недостатков и преимуществ разных вариантов – в общем, заложил у меня основы профессии. Вскоре он стал доверять мне разработку всё более сложных устройств станка и ненавязчиво подталкивал к оптимальному решению, приучая взвешивать «за» и «против» и самому делать правильный выбор. Говорил, что в конструкторской работе не может быть мелочей – всё важно. Именно его я считаю своим учителем; если бы мне не посчастливилось работать с ним в первые годы конструкторской деятельности, я не смог бы так реализоваться впоследствии.
Другим моим учителем в профессии стал Михаил Семёнович Надель. К нему мы обращались, если не были уверены в правильности выбранного варианта; он же утверждал разработанные проекты.
Когда я по молодости и неопытности уверял его, что проверил конструкторское решение расчётом, он с деланным удивлением спрашивал: «Ты (такое обращение нужно было заслужить, обычно он обращался даже к младшим «на вы») умеешь рассчитать? Какой молодец! А вот я не умею… Расскажи, как ты учёл то-то, откуда взял данные для того-то, как повлияло взаимодействие с тем-то» и т. д. И сразу становилось ясно, что моя самоуверенность безосновательна.
«Так не делают!» – этот часто приводимый им довод, поначалу воспринимавшийся мною «в штыки» ввиду его кажущейся на первый взгляд бездоказательности, с приобретением собственного опыта стал для меня серьёзным основанием задумываться перед принятием решения.
– Вот скажи, где надо переходить улицу? – спрашивал Михаил Семёнович.
– На перекрёстке.
– А ночью, часа в два, когда нет милиции и практически никто не ездит?
– Ну, тогда можно где угодно.
– Грубая ошибка! Тогда тем более на перекрёстке! Ведь очень вероятно, что припозднившийся водитель, выпивший в расчёте на отсутствие гаишников либо просто уставший, на перекрёстке по привычке притормозит, а в середине квартала расслабится и собьёт тебя. Поэтому не случайно принято переходить улицу только на перекрёстке!
Так и при проектировании, – продолжал он, – если нет уверенности в правильности расчёта, основывайся на приобретённом опыте и интуиции, тогда меньше шансов ошибиться. Переходи улицу на перекрёстке!
Эта рекомендация Михаила Семёновича много раз спасала меня от серьёзных ошибок с неприятными последствиями.
Обычно после напряжённого поиска конструкция постепенно вырисовывалась. Но бывало, что проходили дни, а результата не было. Несколько раз в подобной ситуации решение приходило необычным образом. Про один такой случай расскажу.
Несколько вариантов, которые я придумывал, не устраивали ни меня, ни Бориса Моисеевича. Как ни странно, даже он с его большим опытом тоже не смог за пару дней предложить приемлемое решение. Меня это угнетало, хоть я старался внешне не проявлять своё состояние.
И вдруг ночью, во время сна, появилась и некоторое время побыла перед моим мысленным взором какая-то конструкция. Я проснулся и ошалело пытался сообразить, что это было. Когда понял – немедленно пришёл в себя, перебрался через спящую жену, пошлёпал босыми ногами к письменному столу, зажёг настольную лампу. Жена сонным голосом спросила:
– Что случилось?
– Спи, спи, всё в порядке.
Опустил абажур, чтобы свет ей не мешал, быстро нашёл листок бумаги и, пока не забыл, набросал на нём увиденное. Вернулся в постель и, как ни странно, тут же крепко заснул.
Интересно, что проснувшись утром, я об этом происшествии забыл, и только заметив необычное положение абажура и лежащий на столе листок с корявым эскизом, вспомнил про свой сон.
Мне не терпелось перенести увиденное на чертёж. Борис Моисеевич посмотрел на мой набросок и сказал:
– А вот это то, что надо.
Я боролся с соблазном не рассказывать ему обстоятельства появления этой идеи, но потом не удержался.
Такого рода озарение в моей конструкторской жизни было не единственным.
Довольно быстро я сам стал ведущим конструктором; конечно, мне это было приятно, хоть и старался не показывать. Только через некоторое время я понял, что получил это назначение слишком рано – мне было всего 25 лет, жизненного и конструкторского опыта явно недоставало для руководства людьми, часть которых были старше меня, некоторые – намного.
Тем не менее я разрабатывал сам и руководил проектированием всё более сложных и интересных станков. Через два года в составе небольшой группы получил первое авторское свидетельство на изобретение, потом следующее; всего за время конструкторской работы их стало двадцать. Но наиболее почётными стали полученные нами патенты ведущих стран мира – США, Великобритании, Германии, Японии; в те годы таких документов не было ни у кого из опытных специалистов нашего СКБ (Специального конструкторского бюро).
Незаметно из Миши я стал для многих Михаилом Яковлевичем. Постепенно круг моих обязанностей расширялся, они становились всё более важными и серьёзными. Описание их осуществления могло бы представить интерес прежде всего с общечеловеческой точки зрения – разные люди, характеры, обстоятельства, события… Но для этого потребовался бы объём текста, во много раз превышающий допустимый для очерка.
Кроме непосредственного проектирования и участия в наладке при сборке, мне довольно часто приходилось выезжать на заводы-заказчики, когда там возникали трудности при запуске станков, изготовленных по моим проектам. Я любил командировки, хотя их специфический быт и неудобства зачастую было нелегко переносить. О них можно было бы написать много интересного – и серьезного, и смешного.
Впервые приехав на КамАЗ, куда наш завод поставил много станков, в том числе и мои, я спросил у Саши Чекалина – опытного наладчика, слесаря с «золотыми руками», есть ли тут диетстоловая (в то время я был «не в форме» по желудочно-печёночным делам). Саша на полном серьёзе выдал своё заключение о причинах моих хворей и методе их излечения. Он сказал, что все мои беды от того, что я запиваю водку водой и тем мешаю её целебному действию. Нужно перестать запивать – и стану здоровым...
Вот один из многих примеров необычного решения проблемы при отладке у заказчика.
На один из моих станков пришла рекламация, и меня попросили помочь. Причина была совершенно непонятной – вместо сложного профиля отверстия, обработанного с высокой точностью, резец выделывал какую-то непонятную поверхность. Я приехал туда, поучаствовал в проверке обработанных деталей и убедился, что это действительно так. Фантастика, необъяснимая ситуация! Так быть не должно!
Просидел вечер и половину ночи в комнате общежития, пытаясь смоделировать условия, при которых это может получиться, не смог ничего придумать - и уснул.
Под утро мне приснилось, как рабочий стол станка, перемещаясь по направляющим станины, наезжает на какой-то бугорок, переваливается через него – и резец обрабатывает деталь по той самой "абракадабре".
Я чуть ли не наощупь подошёл к стоящему посредине комнаты столу, нарисовал увиденное, кое-что посчитал и понял, что это действительно может привести к картине, зафиксированной при проверке обработанных деталей. Но на тщательно обработанных, вручную точно доведенных и надёжно защищенных от попадания посторонних предметов направляющих станины никакого бугорка быть не может по определению!
Придя на завод, я позвал механика цеха и предложил ему разобрать станок, сняв с него рабочий стол. При этом показал, на каком примерно участке направляющей будет обнаружена посторонняя частица, и даже указал ориентировочную её высоту. На меня посмотрели как на сумасшедшего, но механик сказал: "Сделаем, но на вашу ответственность!" и дал команду разбирать.
Когда стол завис на стропах над станком, мы заглянули на направляющую станины и обнаружили в указанном мною месте неизвестно как попавшую туда и частично вдавленную в чугун стальную стружку. Как попала она туда – непонятно... После её аккуратного удаления стол был возвращён на место и станок стал работать с требуемой точностью.
Вновь решение приснилось… По-видимому, при напряжённой работе наш мозг продолжает функционировать и во сне (хрестоматийный пример – озарение Д. И. Менделеева, которое привело к открытию Периодической системы элементов).
Удивление всех участников этого события было на грани восхищения, и механик по просьбе наших заводских наладчиков распорядился выдать им в конце работы пол-литра спирта "для промывки оконцевателей". Потом мне объяснили, что это – распространённая формулировка и не следует выяснять, что такое оконцеватели и есть ли они в станке. Из солидарности я, естественно, не задавал никаких вопросов, и меня зауважали – думаю, не только за неожиданное техническое решение, но и за эту самую солидарность...
Расскажу об одном случае из очень многих, касающихся проектирования, – ведь под моим руководством было разработано более 150 проектов точных полуавтоматических и автоматических станков.
В начале сентября 1985 г. мне вручили техническое задание на проектирование нового станка. Бегло ознакомившись с ним, я понял, что задача поставлена интереснейшая – нужно было обработать более полусотни точных отверстий, оси которых расположены строго по радиусам круглой детали, внешне напоминающей обруч диаметром около 70 сантиметров.
В принципе это не так сложно – поворачивай деталь и обрабатывай, если бы не одно обстоятельство: отверстия можно растачивать только ИЗНУТРИ этого обруча. Значит, необходимые подвижные механизмы станка и инструменты, вращающиеся с несколькими тысячами оборотов, нужно не только разместить, но и перемещать ВНУТРИ обрабатываемой детали, а её саму – ещё и пошагово поворачивать на специальном точном делительном столе.
У меня, как говорят, загорелись глаза. Но они тут же потухли, когда я прочитал: «Срок сдачи проекта – 25 декабря».
– Но ведь остаётся меньше четырёх месяцев! – возмущённо воскликнул я. – За это время разработать проект станка, даже компоновка которого пока совершенно непонятна, нереально!
А когда я дополнительно вчитался в документы, то чуть не потерял дар речи:
– Техзадание было получено ещё в мае! Почему его выдают в проектирование только сейчас, в сентябре ?
– Понимаете, произошла накладка между службами, которую обнаружили только недавно… – извиняющимся тоном сказало начальство.
– Нет, я за это не берусь.
– Станок включён в «Именной перечень Госплана СССР», – теперь уже железным тоном продолжило начальство. – Представляете, какие неприятности будут у руководства завода и СКБ, если из-за несвоевременного выполнения проекта сорвётся срок поставки станка? Мы дадим вам дополнительно любое количество самых квалифицированных людей.
– Это не меняет сути – я пока даже не представляю себе решение проблемы. Люди могут понадобиться лишь тогда, когда я найду его, да и то не сразу – как максимально ни обеспечивай беременную женщину, она не сможет родить раньше срока.
На меня подействовали не сентенции типа «Мы на вас очень надеемся…», «Это сможете сделать только вы…» – просто уж очень интересной была задача.
И я взялся.
Первое время, поручив своему ближайшему помощнику завершение текущих дел по другим проектам (а они никуда не подевались), я сидел за доской до 9-10 часов вечера, работал и в выходные дни. Наконец, идея, а главное – её компоновочное решение были найдены, и я смог сформулировать задачи своим сотрудникам.
Широко развернуть проектирование до тех пор, пока не вырисовалась конструкция проблемных устройств станка, было невозможно. Поэтому пришлось отступить от общепринятых методов и заканчивать проектирование основных механизмов, пока другие, располагающиеся рядом, ещё не полностью определились, а разработка остальных даже не начиналась. Это было очень рискованно (сразу вспомнилось «Так не делают!»), но другого выхода не было.
Возвращаясь в один из вечеров довольно поздно домой, я ехал на машине в левом ряду оживлённой улицы. Вдруг почувствовал тяжесть в груди и левой руке; дальше ничего не помню. Придя в себя, обнаружил, что машина почему-то стоит у бордюра, мотор работает, ручка переключения передач в нейтральном положении, во рту привкус нитроглицерина (он всегда был у меня в верхнем кармане пиджака).
Как я перестроился в правый ряд, как выключил передачу – совершенно не помнил. На «автопилоте» доехал до дома, придерживая руль приподнятым коленом. Въехал во двор, привычно развернул машину задом к гаражу, вышел, открыл одну половинку его ворот – и стал терять сознание…
В результате слёг в предынфарктном состоянии (к счастью, обошлось без полновесного инфаркта) и продолжал руководить проектированием по телефону, мысленно представляя себе те устройства будущего станка и их желательное расположение, о которых задавали вопросы мои сотрудники.
После этого случая мне категорически запретили активную конструкторскую работу, которой занимался 28 лет. Я перешёл в другую структуру СКБ, где у меня не было ни подчинённых, ни жёстких сроков сдачи проектов, ни необходимости участия в отладке спроектированных станков в сборочном цехе и на заводах-заказчиках.
Там я проработал ещё 14 лет (ровно вдвое меньше, чем на первом этапе), используя свой многолетний опыт проектирования. Мне приходилось заранее, задолго до подробной разработки проекта будущего станка, определять его основные конструктивные решения и, базируясь на них, брать на себя ответственность гарантировать наперёд основные параметры и показатели станка. На этой основе наш завод заключал договор на его поставку.
Конечно, я для этого выполнял необходимые эскизные проработки (чертёжный прибор стоял рядом с письменным столом) и расчёты, но рабочие чертежи не делал – их потом разрабатывали в проектных отделах, используя мои рекомендации и наброски. Иногда меня приглашали туда для консультаций («У нас не получается…»), и я охотно, как и прежде, сидел с конструкторами у их досок, помогая находить конкретные решения. Но такое, увы, бывало уже не всегда – готовую идею профессионалы схватывают быстро…
Проработав 42 года на конструкторской работе, я ни разу не пожалел об этом и получал от неё удовольствие. А свои юношеские склонности к гуманитарным занятиям реализовал после окончания трудовой деятельности – за двадцать с лишним лет подготовил для газет, журналов, альманахов около четырёхсот публикаций, провёл в широких аудиториях более полусотни авторских литературно-музыкальных программ, издал десять книг, в том числе два сборника переводов стихов.
А сформировавшийся в юношести интерес к медицине сохранился у меня на всю жизнь. Я всегда с удовольствием читал доступные мне по уровню понимания публикации на эти темы, заинтересованно прислушивался к профессиональным разговорам знакомых врачей и иногда даже позволял себе задавать уточняющие вопросы, чтобы попытаться понять ход рассуждений и взаимосвязь факторов.
Реакция бывала разной – изредка уважительной («надо же – не врач, а правильно мыслит»), чаще вежливо отстранённой, а иногда и с плохо скрываемым раздраженем («и этот туда же»); до объяснений, как это терпеливо делал Ефим Моисеевич Шварцман, снисходили, мягко говоря, далеко не все, хоть и бывало. Конечно, врачей можно понять – они люди занятые, с постоянным грузом ответственности и обилием информации, им не до профанов…
До сих пор, слыша чьи-то жалобы на разнообразные хвори, сразу же пытаюсь проанализировать симптомы и предположить диагноз. Происходит это независимо от моего желания, как будто так и надо – хотя, казалось бы, при чём здесь я?
Советы, конечно, не даю, но часто настойчиво рекомендую обратиться к врачу определённой (по моему разумению) специальности и подчеркнуть конкретные болезненные ощущения. Когда потом узнаю́, что мои предположения подтвердились, испытываю удовлетворение. А если не оправдались – пытаюсь понять причину, но это с моим уровнем знаний бывает сложно…
В письме двадцатидвухлетнего Александра Блока к его тогдашнему кумиру, одной из основоположников символизма поэтессе Зинаиде Гиппиус есть фраза: «Всё, что человек хочет, непременно сбудется. А если не сбудется, то и желания не было, а если сбудется не то – разочарование только кажущееся, сбылось именно то!».
Что это – проявление свойственного молодости максимализма творческой личности или парадоксальное и недоступное пониманию многих откровение, так не соответствующее большинству известных житейских фактов?
И применимо ли это утверждение ко мне?
Комментарии
Прав ли Александр Блок
Очень хорошо! Прочёл от начала до конца с неослабевающим интересом.
Рассказ Михаила Гаузнера
Как я благодарна Михаилу Яковлевичу за этот рассказ. Я тоже на первом курсе Политехнического института в Одессе, поступив на вечернее отделении факультета Автоматики и вычислительной техники, работала учеником контролера ОТК в цеху на заводе Радиально сверлильных станков, И СКБ, где работал Михаил, было на территории этого завода. Я вспомнила, как я восхищалась этими станками, которые были востребованы в разных странах мира. Вспомнила юность, то непростое и замечательное время. Меня очень тронули воспоминания и талант конструктора, изобретателя, разработчика, неутомимого труженика Михаила Яковлевича. Я проработала всего 1 год на этом заводе, так как на второй курс я уже перешла на стационар. НО помню все очень хорошо. А яркая, необыкновенно деятельность Михаила радует и восхищает Спасибо!
Добавить комментарий