Энгельс, Клеопатра Натановна и другие соседи

 Моим родственникам

Энгельс бил Нюсю каждую субботу. Энгельс был отнюдь не один из основоположников научного социализма, проживший замечательную жизнь с 1820 по 1895 й годы. Это был наш сосед по двору, то ли мясник с Крытого Рынка, с Бессарабки, то ли работник районного Дома культуры, а Энгельс было его имя. По правде говоря, я этого Энгельса-мясника никогда в жизни и не видел, но каждую субботу я слышал во дворе крики его жены Нюси, дочки тёти Тани, дворничихи: «Энгельс, не бей меня!» и «Папа! Энгельс бьёт меня!» Потом появлялся Нюсин отец, пышноусый грузный Стасик, и успокаивал Энгельса до следующей субботы, т.е. бил его, потому что был сильнее. Во дворе глухо поговаривали, что в годы войны дядя Стасик был полицаем. 

Я всегда здоровался с дядей Стасиком, встречая его на лестнице чёрного хода, и он мне вежливо отвечал. А ещё у тёти Тани была и своя дочка, Полина, 

1943 года рождения, яркая блондинка с пышными, рано развившимися формами.

Вообще, соседей вокруг было много – дальние, дворовые, соседи и ближние, квартирные. Половина дворовых соседей были евреи, а другая половина – нет, т.е. украинцы, русские, полякии и даже цыгане. 

А вот сосeди квартирные были все евреи.

Неевреи пили, играли в домино и дрались, евреи сплетничали. 

Главные соседи были же, конечно, квартирные, и свой рассказ начну с Марка Натановича и Клеопатры Натановны, мужа и жены. У них было одно и то же отчество, а фамилии разные, Интертрус у мужа и Курис у жены. «Интертрус», редкая фамилия, не правда ли? Сына же звали Нолик (сокращениеот «Арнольд») , и фамилия его была тоже Интертрус. «Нолик, иди кушать жареную рыбку!» - звала его Клеопатра Натановна, стоя на балконе 2-го этажа, или «Нолик! Эклеры на столе!», - и Нолик, послушный упитанный подросток, мгновенно откликался на зов. Впоследствии он стал неплохим инженером.

То, что мужа звали Марк Натанович Интертрус, а не Марк Натанович Курис, я помню твёрдо, потому что он называл Клеопатру Натанонну Курис «моя курочка». Каждое утро в 8 часов, перед самым выходом на работу, стоя перед общей выходной дверью, Марк Натанович бережно обнимал Клеопатру Натановку в халате, целовал её в губы и произносил: «До свиданья, моя курочка!» Делалось это у всех на виду и, казалось, что нарочито. Соседей буквально трясло от ненависти. 

Особенно Клару Моисеевну Белкину. Это была женщина цветущей рубенсовской красоты. Её муж, Герш Моисеевич, - ещё одно совпадение отчеств, - в квартире появлялся очень редко. Он был некрасив, почти уродлив, но зато большой железнодорожный начальник, беспрестанно колесивший по Украине. Ассоциация с другим, самым знаменитым Моисеевичем, - Лазарь Моисеевичем Кагановичем, – возникала немедленно. В семье его откровенно не любили, и редкими его приездами тяготились даже дети, Флорочка (от «Флора») и Валерик. 

А любили другого мужчину и тоже начальника, какого-то заведующего по торговой части, по-моему, даже директора ресторана на Киевском вокзале (тоже железная дорога!), который мгновенно появлялся в отсутствие

Герша Моисеевича, но никто же не собирался целоваться с ним на виду у всех соседей! 

Тут же была и мама Клары Моисеевны, Вера Абрамовна, старушка замечательной хитрости. Моя бабушка дала ей прозвище «Вера Чибиряк». Каждому, кто слышал о деле Бейлиса, это имя говорит о многом. 

Но Вера Абрамовна не шла ни в какое сравнение с Фирой Кивовной патриархом ещё одной семьи – Гольдбургов. Фира Кивовна была женщина высокой европейской цивилизованности. До первой мировой пойны она жила в Баден-Бадене и Ницце, видела спектакль Гордона Крэга во Флоренции, выставки кубистов и дягилевский балет в Париже, а в 14-м году в Берлине – после объявления войны - кайзера Вильгельма и толпы радостных немцев. Но это было давно, а сейчас европейская цивилизованность Фиры Кивовны дополнялась колоссальной, никем не превзойдённой наблюдательностью. Каждое утро она выходила к своему мусорному ведру, крышка которого запиралась на замок. Она отпирала замок и проверяла содержимое ведра. Дело в том, что, несмотря на замок, между крышкой и самим ведром всё же была довольно большая щель-зазор и – при желании и известной ловкости - туда можно было просунуть какой-нибудь огрызок. Задача Фиры Кивовны, которую она с успехом выполняла, в том и состояла, чтобы обнаружить в ведре не свой мусор и, по мере сил, вывести на чистую воду преступников, которые запихивали свой мусор в её ведро, когда собственное было переполнено. Например, она однажды нашла кусочек плавленого сырка, а это было совершено невозможно, потому что её внук Вадик питался исключительно голландским сыром. 

Что касается Клеопатры Натановны Курис, то она тоже запирала мусорное ведро на замок, но не отпирала его утром и никогда не проверяла. Она была выше этого. У Белкиных была крышка на мусорном ведре, но не было замка. 

У нас было ведро, но не было крышки. Поэтому мы всегда были у Фиры Кивовны под большим подозрением, и она приступала к сопоставительному осмотру других вёдер с беглого обзора поверхности нашего ведра.

Но зато Клеопатра Натановна запирала на замочки кастрюли, в которых она готовила еду. Как мне объяснила по секрету мама, вызвано это было тем, что Клеопатра Натановна считала, будто мой дядя Павлик, учившийся в Мединституте и живший – до того\, как мы приехали – в нашей же комнате, - будто он делал страшные вещи: писал Клеопатре Натановне в суп. Но это была гнусная ложь! Дядя Павлик ушёл на войну 19-летним, воевал с 43-го по 45-й, был на передовой подо Ржевом, фельдшером, и даже краткое время в СМЕРШе, а там подобное не практиковалось. Правда, он, раздражал Клеопатру Натановну, приводя домой балерин из Киевского театра оперы и балета, но это была любовь к искусству – не более того. Зато потом дядя Павлик сделал замечательную карьеру, дослужившись до начальника медслужбы войск МВД. А пи́сал в суп и, кстати, всего лишь раз - другой студент, Лёня Гольдентрахт, которому предстояло стать знаменитым киевским урологом. Судьба причудлива! 

Как бы то ни было, Клеопатра Натановна запирала кастрюли на замочки. Готовя, например, суп, она периодически выходила на кухню, доставала ключик, отпирала замочек, подымала крышку, мешала, пробовала – это, как я уже сказал, имело смысл, - и снова запирала. По моим наблюдениям, таких отпираний-запираний было не слишком много –не более 5 на один суп. 

Всё это делалось при зажжённой - в любое время дня – электрической лампочке, своей лампочке, и её включение предшествовало появлению Клкопатры Натановны. Вообще, лампочек на кухне было четыре, а выключателей – три. У Клеопатры Натановны лампочка включалась из комнаты и независимо от того, горели ли на кухне другие лампочки или нет. По этическим соображениям, Клеопатра Натановна не могла себе позволить пользоваться чужим светом. Если её лампочка перегорала, Клеопатра Натановна выходила со свечой, светом которой она и пользовалась, хотя другие лампочки и горели.

И четыре почтовых ящика на входной двери. А вот звонок был, по-моему, только один, - с указанием, кому и сколько раз звонить.

А сейчас – с нескрываемым огорчением – я приступаю к теме, за которую, видит бог, мне не слишком хотелось бы браться. Я, вообще-то, небольшой поклонник эстетики «телесного низа», но ничего не поделаешь, тут без этого не обойтись. 

Уборная... Именно «уборная», а не «туалет». Слово «туалет» пришло позже.

Унылая, очень узкая комната, без умывальника, правда, с очень высоким потолком. Он, вообще-то, был такой же, как и в других комнатах, но из-за узости уборной казался выше. Сидишь как на дне колодца, только звёзды не видны. Отовсюду сочится вода. Везде ржавчина. Ржавый бачок. Ржавая обломанная цепочка для слива. Три ржавых гвоздя для бумаги, бумаги нет. 

А на стенке перед уборной – три выключателя, четвёртый – в комнате у Клеопатры Натановны, как и кухонный. 

Все люди стеснялись ходить в уборную. Стеснялись и стоять в очереди у уборной, если она была занята. Черта ли это времени, нации, русское ли это, еврейское или советское, - не берусь сказать. У меня есть соображения на этот счёт, но это требует масштабного и многопланового исследования в духе новых французских философов, которое мне не под силу. Скажу лишь, что в уборную не ходили, а прошмыгивали. Выходили тоже быстро и незаметно. 

Не стеснялся лишь один человек – Марк Натанович.

Выяснив предварительно диспозицию у Клеопатры Натановной или Нолика, Марк Натанович начинал своё движение к цели. Не склоняя голову, держа в одной руке пухлую сумку-кисет, из которой высовывались аккуратно нарезанные газетные листки, и локтем другой руки прижимая это (об этом речь пойдёт ниже), он гордо шествовал по коридору – от своей двери – через кухню - к уборной. Шествовал, но не всегда доходил сразу. 

Во-первых, потому что его порой опережали те, кто не шествовал, а прошмыгивал. И тогда он просто разворачивался и шествовал обратно. Стоять в очереди он не стеснялся. Он просто был выше этого, как Клеопатра Натановна была выше мусорных инспекций. 

Во-вторых, иногда Марк Натанович перепутывал выключатели и вместо того, чтобы включать свет в уборной, включал кухонный (напомню, что оба выключателя находились в его комнате). Те, кто были на кухне, сразу понимали, что он ошибся, потому что за вспышкой лампочки Интертрус-Курисов следовала поступь Марка Натановича, а на кухне ему, в общем-то, делать было нечего. На полдороге он спохватывался, понимал свою ошибку и возвращался обратно. В итоге он, конечно, добирался до цели, но несколько обескураженный и иногда оставлял после себя это. 

На это я нарвался совершенно случайно, зайдя в уборную после Марка Натановича. Надо сказать, что для своих 11 лет я был достаточно образованный ребёнок. Я много знал и слышал, а о прочем догадывался. 

Но, увидев это, я был потрясён. 

Ни в одной из книг, прочитанных мной, а читал я лихорадочно и беспорядочно, – Гегеля и Михалкова, Плутарха и «Тайну профессора Бураго» -нигде не было ни малейшего упоминания об этом. По-видимому, я испытал нечто вроде того, что чувствовал дикарь-туземец в каюте капитана Кука. 

(Для обозначения этих эмоций в Америке лет 30 тому ввели даже

особый термин «future shock», шок будущим). Так вот, это было гладкое, неправильно овальное, стыдливо закругляющееся по краям, нежного зелёного цвета. 

Короче, это было сидение унитаза. Я попросту не знал, что с ним делать. Я взял его обеими руками - оно благоухало хорошим табаком – и осторожно поставил в сторонку, а потом, потом – водрузил на прежнее место.

К сожалению, у Клеопатры Натановны не было оснований верить в человеческую деликатность, подобную моей. И забывчивость Марка Натановича её, конечно же, раздражала. Забытое это она забирала сама лично. Но их семейные отношения выдерживали и не такие испытания, и на следующее утро Марк Натанович вновь целовал Клеопатру Натановну в коридоре и произносил: «До свиданья, моя курочка!» 

Но уже тогда, в 50-е, технический прогресс был неудержимо стремителен. Через год три сиденья, и наше в том числе, горделиво висели по правую руку от входа в уборную – за старой ржавой ванной, которой никто не пользовался. Все они были деревянные, не такие красиво-целесообразные, как у Марка Натановича и Клеопатры Натановны. Наше сидение, к тому же, было какое-то плохо выструганное. Оно могло и занозить, и я его боялся. 

Квартира была на Ленина (бывшая Фундуклеевская). Рукой подать до пересечения с Крещатиком. Фактически – это центр Киева. Из некоторых наших окон был виден Центральный Универмаг и угол трибуны, на которой 

1 мая и 7-го ноября стояли руководители партии и правительства. Здесь же обычно расстилалась ковровая дорожка, по которой начинал ехать на коне командующий Киевским Военным Округом, маршал или генерал-полковник. 

В день парада двор запирался на замок и внутри дежурил наряд войск МВД. Ранним утром перекрывалась подача газа и воды – на всякий случай.

А у нас в квартире перед самым парадом появлялись милиционеры, как правило два, и какое-то время просто сидели на стульях – во избежание террористических актов из наших окон. Стрелять по маршалу было удобнее с балкона Гольдбургов, от Белкиных это было практически невозможно, но милиционеры, посидев на стульях у Гольдбургов, переходили и к Белкиным, и немного сидели и там. Вообще-то, они не просто сидели, а ели. Поскольку вода и газ перекрывались, для милиционеров пекли пирожки и варили картошку заранее. А чай наливали из термосов.

В общем, это был центр Киева. Тогда пели: «Столица мира, сердце всей России, Москва – столица, моя Москва!» Правильно ли это? Нет! Потому что до Москвы был Киев, откуда есть пошла Русская земля. Так что Киев с большим основанием может претендовать на то, чтобы считаться столицей мира. А теперь – после двух майданов, после 24 февраля 2022 года - и тем более.

Так вот, когда я думаю, как же точнее определить то, что происходило не менее 10 лет на пространствах нашей квартиры в центре центра мира, куда судьба с её щедрой случайностью забросила и меня, не найти определения более точного, чем «холодная война». 

Соседи противостояли. Не было никаких жутких драк, как во дворе. Было какое-то апокрифическое сказание о стычке между моим дядей Павликом и Валериком Белкиным. Но оно было очень туманным. Никаких хватаний за грудки и грубых физических действий (Михаил Михайлович Зощенко, незабвенный!). Никаких телесных наказаний, как в Вороньей Слободке. О нет! У нас только ненавидели и противостояли. Но эта была глубокая тектоническая деятельность, равная по интенсивности той, которую в это же время Сталин и Трумэн, Даллес и Молотов, Эйзенхауэр и Хрущёв развивали на большой геополитической арене мира. 

«Холодная война»! 

Почему? На каком основании? 

Ну, предположим, в отношении нашей семьи, точнее моей мамы, я эту причину знал и называлась она «склонённая шея». Дело в том, что до войны наша семья и Интертрус-Курисы жили в этой же квартире – только двое соседей. 

Наша семья была довольно большая. Были живы прадедушка Евель Меелевич и прабабушка Сошке (Соня). И папа был ещё жив, и Клеопатра Натановна его естественно, знала.

И вот однажды, когда я вышел на кухню забрать чайник с газовой плиты, Клеопатра Натановна, - не здороваясь (мы никогда не здоровались) –внезапно сказала: « А ты знаешь, что твой папа целовал меня в склонённую шею?» Мы были на кухне одни, и я не знал, что мне делать с этой внезапно открывшейся правдой жизни. Я просто представил, что мой папа, ещё не убитый на войне, входит в эту же кухню, видит Клеопатру Натановну у газовой плиты, и в кухне так же, как сейчас, только двое, и папа стремительно подходит к Клеопатре Натановне и целует её в склонённую шею. Я представил себе это и не знал, что же мне с таким представлением делать (замечу, что мне было 11 или 12 лет). Но мама-то знала. Сведения о склонённой шее она получила либо непосредственно от Клеопатры Натановны так же внезапно, либо от Фиры Кивовны. Мама знала и Клеопатру Натановну ненавидела. 

Надо сказать, что «склонённая шея» была у Клеопатры Натановны отнюдь не первым случаем. В нашей семье у неё была прочная репутация совратительницы. Ещё до войны она соблазняла моего прадедушку Евеля Меелевича вкусным жарким, и он просиживал у неё часами. Это вызывало гигантские подозрения у прабабушки Сошки, и когда её успокаивали: «Что Вы волнуетесь? Ведь Евелю Меелевичу 86 лет!», она резонно отвечала: «Вы не знаете современных мужчин!»

А вот другие соседи, почему они ненавидели Интертрус-Курисов? Сложный вопрос, на который трудно ответить.

Трое соседей (Гольдбурги, Белкины, наша семья) были союзники, спаянные единым фронтом. Конечно, среди союзников были постоянные трения, различие интересов, бурление, попеременные парные объединения. Но это были союзники с благородной целью и великими идеалами. Для нас всех семья Интертрус-Курис была «страна-изгой» и даже «империя зла». Себе же эта семья казалась непоколебимым утёсом, окружённым бушующим морем вражды. Всё это была большая политика, и когда однажды Фира Кивовна начала говорить с Клеопатровй Натановной и полгода поддерживала с ней отношения на кухне, это было воспринято как пакт Молотова-Риббентропа. Слава богу, Фира Кивовна одумалась и прекратила разговоры. 

Из песни слова не выкинуть, и должен признаться, что я принимал самое живое участие в разнообразных мелких хулиганствах. По моему наущению, одноклассники, приходя ко мне и позвонив, скорябывали, - в ожидании, пока я им открою, - фамилию «Курис» на почтовом ящике. И какие-то знакомые мне студенты-медики из дяди Павлика круга, только помоложе, стайкой слетались во двор под вечер и, стоя под окном Клеопатры Натановны, выкрикивали пронзительно-свистяще «Интертруссссс! Курисссс!» с длиннющим противным «С». Так продолжалось месяцами, пакостников так и не поймали.

Интересно, что разлом в нашей борьбе проходил не по линии «богатые-бедные». Все, кроме нашей семьи, были богатые. Марк Натанович работал в спиртотресте, а в годы войны был на непыльной должности в лагере, для пленных немцев что ли. 

О Белкиных с их Гершем Моисеевичем-начальником я уже говорил. Но и Клара Моисеевна через день волокла из своего буфета кучу немыслимо вкусной снеди – колбасы, балыки, икру. И когда Клеопатра Натановна звала: «Нолик! Эклеры на столе!», то из комнаты Левиных могло случайно раздаться: “Валерик! Иди кушать «Мишку косолапого!»”. Кроме того, Клара Моисеевна работала и косметичкой-надомницей, естественно, не афишируя этого. Она, надо сказать, была женщиной работящей, смешливой и доброй:

«Мишка косолапый» перепадал и мне, и моей сестре. 

Богаче всех были Гольлбурги. Недавно умерший старик Гольдбурги был то ли зав промтоварной базы, то ли из тех, кого потом называли «цеховик». У Гольбургов даже конфисковывали имущество, но делали это весьма деликатно – по тем временам неожиданно-деликатно. И у них много ещё чего осталось, да и сын Мирон работал стоматологом. Кстати говоря, Фира Кивовна была исключительно бережлива. Хлеб в то время продавали на развес, и когда домработница Галя приносила его из магазина, Фаня Кивовна тщательно хлеб перевешивала, проверяя и продавцов, и Галю. 

Эта домработница Галя была фанатично предана Гольдбургам:

они как будто бы спасли ей жизнь во время великого украинского голода. 

В общем подвале, глубоко под дровами, Галя нашла закопанные царские золотые монеты и отдала их Гольдбургам. В нашей семье были уверены, что монеты эти закопал прадедушка Евель Меелевич перед самым приходом немцев в Киев. Как и многие киевские евреи, прадедушка не боялся немцев. Они уже раз были в Киеве в 1918 году и оставили о себе самые лучшие воспоминания. 

И вот Киев был оставлен, и прадедушка попал под машину, переходя Крещатик. У него была сломана нога, и немцы не были в этом виноваты. И прадедушку Евеля Меелевича со сломанной ногой повели в Бабий Яр. И прабабушку Сошку - тоже. По дороге прадедушку расстреляли, а прабабушка сошла с ума. 

Такая вот история...Конечно же, Гольдбурги не признавались, что у них эти самые прадедедушкины монеты, но домработница Галя кому-то рассказала это во дворе, дошло до Клеопатры Натановны, и та сообщила куда следует. Гольдбурги сдали свою находку, но – удивительно - и на этот раз для них всё обошлось благополучно. 

И бедной была только наша семья. Временный достаток испарился из-за нашего стремительного отъезда из города Ессентуки, там мы были в эвакуации. 

А стремительность, фактически вторая эвакуация, вызвана была арестом моего отчима Илюши – об этом не сейчас. Но одну историю, впрочем, надо рассказать. Из всех богатств у нас оставался только большой ковёр, чудом уцелевший после обысков и конфискаций и стоявший в углу. Он уже не раз 

бывал в ломбарде. И вот к нам пришли с очередным досмотром – как ни странно, после, а не до смерти Сталина и незадолго до возвращения отчима из лагеря. «А это что?» - спросили о ковре. И дворничиха тётя Таня, бывшая как бы понятой, сказала: «А это мой! Я его к ним поставила, у меня внизу сыро».

Удивительное дело: Гольдбурги забрали наши золотые монеты, а дворничиха тётя Таня с мужем, ославленным полицаем, и дочкой, рождённой в 1943 году, спасла – и совершенно бескорыстно - ковёр, наше единственное достояние.

Вот ведь как бывает! После этого мой дедушка Лев Павлович сильно зауважал 

тётю Таню.

Ну а всё же, в чём причина «холодной войны» между соседями?

Исчерпывающего ответа, как и в случае СССР/США, дать нельзя.

Но мне кажется, главная причина в том, что Интертрус-Курисы изначально отделялись. Они целовались в коридоре, включали-выключали свет по-своему, шествовали, а не прошмыгивали в уборную, вели себя – хоть и в рамках, – но 

по-другому и при этом не обращали внимания на других. Может, этого хватит для объяснения.

И годы шли, и жизнь шла по-прежнему, но в один прекрасный день всё изменилось.

Я, как сейчас помню этот день, точнее вечер, шум двух газовых плит, лязг утвари, свинцовое молчание женщин, перемежаемое скупыми репликами.

Клеопатра Натановна молчала по определению. Другие – в её присутствии – практически ничего не говорили, боясь сказать что-нибудь такое, что могло бы быть использовано Клеопатрой Натановной в её борьбе.

И тут я вышёл на кухонные подмостки.

Мне было 14 лет.

«Я хочу Вам прочитать», - сказал я срывающимся голосом. 

Гул затих...

И вот я стал читать... И вот я стал читать текст, в котором практически было всё то, о чём я рассказываю теперь: и «моя курочка», и лампочки на кухне, и Фира Кивовна, прильнувшая к мусорному ведру... И шествующий с сидением Марк Натанович...Правда, я умолчал о «склонённой шее». Конечно, не было шлифовки и холодной дистанции времени, но в этом навсегда утраченном драгоценном тексте было много живых интонаций и фраз, обжигающих коктейлей русского, идиш и украинского, которые я просто взял из их разговоров, а сейчас, увы, забыл напрочь. 

Боже, как они слушали этот текст! Они впитывали каждое слово. Они смеялись, у них влажнели глаза, они оглядывали друг друга с нежностью и любовью, они любили меня, это был мой триумф, равного которому мне 

не суждено более испытать в жизни. Боже мой! Я чувствовал себя Орфеем, которому внимают звери. Более того! Эти звери потихоньку очеловечивались.

Да, этот вечер радикально изменил жизнь моих соседей. Они стали разговаривать, ходить друг к другу в гости. Вера Абрамовна стала учить всех, как делать лэкех, еврейский медовый пряник. Клара Моисеевна и Клеопатра Натановна пошли вместе в кино на «Дело Румянцева». Герша Моисеевича, вернувшегося из Кривого Рога, познакомили с Марком Натановичем , а Нолика официально представили Вадику, внуку Фиры Кивовны, тому самому, кто никогда не ел плавленый сырок, а только голландский сыр. 

Это была потрясающая идиллия. Оттепель, разрядка и перестройка, вместе взятые. Дух Женевы, дух Бандунга, Кэмп-Дэвид, всё что хотите. Лев и ягнёнок возлежали рядом, горлица чистила пёрышки на спине у ястреба.

Но всё на свете имеет конец, и через две недели всё кончилось.

Сначала просочилась неприязнь, потом зашипела, как газ из конфорки, ненависть, ждущая искры. Я специально интересовался, что же послужило искрой, но никто мне так толком и не объяснил. Короче, всё вернулось к старому – угрюмой настороженной конфронтации, которую не может отменить никакой Орфей.

Из всей этой истории я извлёк много уроков. 

Урок первый. Всемирный еврейский заговор, к сожалению, невозможен. 

В жизни я потом имел много поводов убедиться в справедливости этого вывода. Я думаю, что если бы любой здравомыслящий, психически уравновешенный антисемит побывал бы в нашей квартире, то он бы мгновенно согласился со мной.

Урок второй. Искусство – действительно колоссальная сила. 

Искусство способно смягчить нравы и умиротворить души. 

Но - ненадолго.

И – в конечном счёте – искусство бессильно.

Что же из этого следует?

Что жизнь нуждается в постоянном присутствии искусства, в его периодических смягчающих инъекциях. 

И, в общем-то, я и сейчас так думаю. 

А о конечном счёте я не думаю.

Сент-Луис – Белфаст, 2005-2024