Новая проза

Наш постоянный автор из С. –Петербурга Анатолий Бергер, больше известный нам как поэт, прислал в редакцию «Новую прозу», посвященную поэтам первой половины 19 века. Интересное и глубокое сочинение, с которым порой хочется спорить и не соглашаться. Проза Пушкина - она, по Бергеру, далека по качеству от его поэзии. Так ли? Стоило ли Пушкину пользоваться «сплетней», наветом на невиновного, чтобы создать бессмертную трагедию «Моцарт и Сальери»? «Анчар» - пушкинская неудача? Строчка из лермонтовского «Сна» «Знакомый труп лежал в долине той» так уж нехороша? В общем есть поле для размышлений и несогласий, за что спасибо автору. Ждем комментариев от наших читателей.

Редакция

Период рождения и становления языка для литературы самый плодотворный. В начале средневековья бал правила латынь – бесценное наследие великого Рима. Она и легла в основу языков его завоевателей. Варварские государства с грехом пополам осваивали её премудрость. Но молодая кровь бурлила и требовала своего, исконного. И рождался новый язык. Италия времен Данте – яркий пример. Данте пишет «Комедию» на народном языке – не римском, а уже итальянском. Великое произведение – первый памятник этого поиска. Италия обрела свой язык и своего народного поэта.

В Англии правит уже несколько веков нормандская власть, они говорят на французском, народ – на своём, исконном. Он и сохранил Англии её язык. И рождается Шекспир и вся великая драматургия 16 – 17 веков. Во Франции язык из латыни преобразуется в живой, грациозный звонкий язык, на котором зазвучат и Рабле, и Ронсар, и первый гениальный поэт Франции Франсуа Вийон. В Испании «Песнь о Сиде» уже не латынь, а тот язык, на котором заговорят Дон Кихот и Санчо Панса. И гораздо позже в России, в 19-м веке, выбравшись из неудобоваримого косноязычного церковно –славянского язык обретает крылья Пушкина, Боратынского, Лермонтова, а далее – чудо: рождается великая проза Льва Толстого, Тургенева, Гончарова, Лескова, Салтыкова-Щедрина. 

 * * *

В дни юбилея Пушкина, когда патока подобострастного поклонения льётся густой струёй – надо вымолвить и слово правды, нет, не о поэзии – она остаётся и останется высшим взлётом русского слова, эта летящая в русском небе сверкающая звонкость, неслыханное благозвучие, дивная гармония. Муза Пушкина крылата – у всех остальных пешая. Но зачем провозглашать прозу Пушкина непревзойдённой – он её не любил – «года к суровой прозе клонят», обстоятельства заставляли, журнал требовал, надо было зарабатывать, а долги были громадные - шестьдесят тысяч тогдашних рублей. И сюжеты не всегда на высоте поэтического гения. А самое обидное – падкость на сплетню, на слухи пошлые, жалкие. Ведь о себе их не выносил. Зачем подхватил гадкий слушок о Сальери – лживый, грязный, придуманный завистниками композитора? Написал прекрасными стихами гениальную пьесу, основанную на клевете и подлом навете. Сам себя опустил до черни, которую так презирал. Наверное, ответ – это всё человеческое, повторяя за Ницше – слишком человеческое.

* * *

Я по-настоящему прочёл Жуковского в тюрьме КГБ на Литейном, 4. В тюремной библиотеке, состоящей из конфискованных книг узников, было много интересного и ценного. И в том числе дореволюционное собрание сочинений Жуковского в пяти массивных высоких томах в кожаных переплётах, и чтение их было грустной радостью безотрадного тяжкого тюремного быта. Там я впервые прочёл «Агасфера» – последнее глубокое творение Жуковского. Жуковский – недооценённый поэт. Это ведь он создал подлинный поэтический язык, на котором заговорили и Пушкин, и Боратынский, и вся русская поэзия первой половины девятнадцатого века. Это он облагородил тяжеловесный, временами непроизносимый тугоумный язык стихов восемнадцатого века в России.

Отдельные удачи даровитого Державина, одна-две строчки Ломоносова, Тредиаковского, а рядом бездарный напор Сумарокова и иже с ним. И вот является Жуковский, сын пленной турчанки – по природе робкий, но в поэзии твёрдый, в жизни добрый и участливый человек, что среди поэтов, по правде говоря редкость. Он наполняет русскую поэзию отзвуками Шиллера, Гёте, Байрона и других поэтов. Сама его поэзия, по слову Пушкина, пленительна и благозвучна. Он и вправду учитель Пушкина, и спасибо ему великое. Пушкин знал ему цену, любил его всю свою жизнь. Любил его и испытал его влияние Лермонтов.

Понимал его значение в русской поэзии Вяземский. А его переводы! Лучший русский Гомер, лучший русский Шиллер, лучший русский Байрон – вспомните «Шильонского узника». Перефразируя строки Владимира Корнилова, хорошего, кстати, поэта, «Больше российской словесности так никогда не везло». Речь, понятно, идёт более всего о переводах. Злая русская критика хулила его – мол, прислужник царя и т. п. Это ложь.

Он воспитал царя-освободителя Александра Второго. Он окрылил юный гений Пушкина своим признанием и восхищением. Он был истинным поэтом и благородным человеком.

* * *

Боратынский – самый одинокий поэт в русской поэзии. И самый страдающий. Он словно вобрал в себя всю горечь мира – его прошлое, настоящее и будущее. Если Лермонтов выразил со всей силой своего небесного дара горечь и боль своего поколения, задыхавшегося в тенётах тогдашней русской жизни, то Боратынский – вестник грядущих бед. Боль бытия не оставляла его и была временами горше жизни.

Потому и благословляет он смерть и зовёт её. Но это не нытьё русских поэтов середины и конца 19-го века, на каждом слове поминающих своё «больное» поэтическое сердце. У Боратынского гордое мужественное приятие неизбежного, и его стих звенит не похоронным звоном, а звоном щита античного героя, бесстрашно отражающего удар и понимающего, что следующий удар будет последним.

Пушкин понимал Боратынского, он знал, что такое грозящая гибель, но своим воистину бессмертным стихом стоял на стороне Жизни, пока она не обернулась смертью. Боратынский навсегда останется в русской поэзии, он и в мировой стоит наравне с великими. Его «Осень» – шедевр мировой лирики, жаль, что её не узнал Пушкин, да и Лермонтову не пришлось прочесть. Но мы знаем, мы читаем-перечитываем, впитываем каждое слово, и кажется нам, что оно вчера, нет, сегодня, только что написано и успело рассказать о нашем времени, о нас. И будущее узнает его, если наступит оно на этой испуганной, ожесточённой Земле.

* * *

Фет, как и Лермонтов, обиженный поэт, но по- иному. С самого детства не заладилась судьба, и вся остальная жизнь – борьба за выправление крутого выверта этой коварной злой судьбы. Надо отдать должное – Фет героически бился, бился в одиночку – вся русская запутанная, далёкая от человека паутина законности, весь чиновничий буквализм обволакивал его, не давал вырваться. Только письмо Александру 11 наконец-то спасло уже в конце жизни. Но Фет был поэт настоящий, яркий, бесстрашный. Он не боялся непризнания, ненавидел популярность. Он писал читателям Надсона и Ратгауза: «Нам друг у друга искать нечего». Прекрасна его лирика, его природа – могучая и участливая. Фет не страшился смерти, был готов к ней в любой момент и, судя по воспоминаниям некоторых современников, искал её, шёл ей навстречу. Нынче все любящие подлинную поэзию помнят его гениальное предсмертное четверостишие: 

«… с томительным дыханьем

Что жизнь и смерть? Но жаль того огня,

Что просиял над целым мирозданьем,

И в ночь идёт, и плачет, уходя».

* * *

Первая половина девятнадцатого века в России была для русской литературы временем удивительным. Под гнётом сурового взгляда Николая Первого, под неусыпным оком Третьего отделения вдруг появлялись в этой удивительной литературе ни на что не похожие таланты, провозвестники, быть может, Серебряного века, который наступил через сто лет. Вот поэзия Бенедиктова – прямого предка Игоря Северянина, да и Гумилёва – поэзия с вывертом, с прорывом в какие-то новые, в чём-то декадентские пути. Бенедиктов – яркий, оригинальный, по-настоящему одарённый поэт с развитием.

Он вспыхнул, Белинский погнался за ним с веником и ведром, он едва убежал, но через лет 20 нашёлся, и стих его не потух, это была подлинная поэзия, более близкая нам, чем вся так называемая революционно-демократическая поэзия, возглавляемая Некрасовым.

Бенедиктов не боялся поиска, оступался в дурновкусие, пошлость, но ведь и через сто лет не только у пресловутого и притом талантливейшего Северянина, но и у Пастернака – великого поэта такого хватает, и у Цветаевой, и даже Мандельштам с его «греки сбондили Елену», где пошлость и невежество прямо-таки пенятся, как плохой квас, купленный в подозрительном киоске.

Пушкин чуял мощь Бенедиктова: «Какие у Вас рифмы, ни у кого нет таких рифм!». А какие образы – прибавлю я: «Чаша неба голубая опрокинута на мир». Белинский – великий человек, истинный демократ в истинном смысле этого слова, но истинную поэзию чувствовал только у гениев, где она слепит глаза. Позднего, лучшего Боратынского, он не понял. Тютчева не заметил. Белинскому спасибо за бессмертное письмо к Гоголю, где он пригвоздил к позорному столбу всё то страшное, что было и, увы, есть в России: глупое самохвальство, наглое невежество, несусветная пошлость и самоуверенная глухота ко всему новому, живому и настоящему. А возвращаясь к Бенедиктову, скажу – он и был этим живым, новым, настоящим. 

* * *

Языков весь вмещается в пушкинский ареал поэзии первой половины девятнадцатого века. Он полон жизни, у него яркое восприятие действительности как таковой. Политика, достоинство поэта у него проходят по касательной. Он любит русскую природу, прекрасно её воссоздаёт в звучных стихах. Он любит Россию самой обыкновенной, совсем не странной любовью, любит её за то, что она Россия. Всё что отдаёт мыслью, проникновением в глубины, горечью постижения смысла жизни – не его. Он любит жизнь за то, что она жизнь, Россию, повторяю, за то, что он русский, русское слово за то, что оно русское и родное ему.

Талант его неоспорим, он предтеча Есенина. Всё нерусское он ненавидит, Чаадаева хулит. Даже названия стихов отдают тем, что позже стало называться национализмом. «К ненашим» и сейчас в лексиконе нынешних русопятов. Всё это обедняло его поэзию, но он этого не сознавал, это была его суть. Пушкин видел его талант, писал, что надеется на Языкова, как на скалу. Видимо, в будущем Пушкину грозила подобная участь, несмотря на всю мощь его гения, но пуля Дантеса поставила смертную точку в его судьбе. А Языков остался жить и продолжает жить в русской поэзии. Языков есть Языков и ничего больше. Но и не меньше. Недаром Мандельштам в своих стихах похвалил его, признался в любви к его поэзии. А это дорогого стоит.

* * *

Полежаев – предтеча Лермонтова, хотя какое-то время они – современники, но скорее всего Лермонтов знал Полежаева мало, может, что-то слышал о нём. А между тем у них много общего, даже названия произведений совпадают. И в судьбе их проступает какая-то роковая связь, и в поэзии, и в жизни. Полежаев, как и Лермонтов, ненавидел николаевское время, вспомним его бессмертные строки: «В России чтут царя и кнут» и лермонтовские: «Прощай немытая Россия – страна рабов, страна господ». В судьбе обоих мрачно маячит Кавказ, война с горцами. Смерть у обоих то и дело была за плечами и настигла их в молодости.

Оба искали новых ритмов, словно бы пытаясь порою создать новый синтаксис, оступались в грамматике, и оба создали неповторимые образцы русской поэзии, предвосхищая поэтические открытия двадцатого века. Конечно, дарования несравнимы – Лермонтов – гений, кроме сотворённых им чудес в поэзии, он – основатель русской психологической прозы, предтеча Толстого и Достоевского, их проводник на трудных её путях. И на Полежаеве, и на Лермонтове Николай Первый проверял свои блестящие способности следователя-психолога, доброго палача, целующего свою жертву в лоб, как Полежаева, желающего доброго пути Лермонтову на Кавказе.

 Полежаев останется в русской поэзии своей горькой интонацией, своей горькой судьбой. О нём будут вспоминать, думая о России, о том, что её ждёт в будущем. Поэты всегда предсказывают судьбу своей страны. 

 ЗАМЕТКИ О ЛЕРМОНТОВЕ

У Лермонтова было то, чего ещё не было до него в русской поэзии – дерзость и страсть.

 * * *

Лермонтов коснулся своим словом сокровенных струн души человеческой.

 * * *

Говоря о Лермонтове, надо помнить, что он поэт, восстающий против мироздания. В отличие от Пушкина, Тютчева, Фета, с мирозданием слиянных.

Сила Лермонтова – пронзительная лирическая нота, до него не звучащая ещё в русской поэзии.

 * * *

Лермонтов родственен Байрону не только частицей шотландской крови. Он – звонкий, русский отклик великого британца. Но лермонтовскую интонацию сразу узнаёшь. А своя интонация – признак великого поэта. «Мцыри», конечно, под ритмическим влиянием байроновского «Шильонского узника», чудотворно воссозданного Жуковским. Но какая лермонтовская страсть, энергия, красочность в этом летящем кратком ямбе. «Демон», по-моему, поэма не о любви, а тяжкий горестный вздох, приговор самому себе. А как чудесен местами четырехстопный ямб этой поэмы.

 * * *

Музыкальность Лермонтова чарующа. «Русалка плыла по реке голубой, озаряема полной луной; и старалась она доплеснуть до луны серебристую пену волны». У него учился Бальмонт, да и вообще символисты больше взяли у него, чем у Пушкина.

 * * *

Русская психологическая проза началась с «Героя нашего времени». И Толстой, и Достоевский – два разветвления лермонтовского дерева. Недаром Толстой обмолвился, что, если бы не погиб Лермонтов, ему и Достоевскому было бы нечего делать.

 * * *

Говорят о звуковых стыках в стихах Лермонтова, неуклюжести выражений и т.п. В лермонтовские времена стихи читали, страница книги, а не голос автора или артиста-декламатора открывали поэта. Читали глазом, а не ухом. Даже чудная гармония Пушкина давала порой сбои, «ослышки музы», по слову Николая Гумилёва. Что касается ранних стихов – их повального печатания после смерти поэта – он на это согласия не давал, не его вина. Прямые неудачи случались и у Пушкина – вспомним «Чёрную шаль» или «Анчар». Гений тем и отличается от посредственности, что иногда соскальзывает в бездарность со своих высот. Ремесленник подобных упрёков избежит. А у Лермонтова одно из лучших стихотворений в русской поэзии «Выхожу один я на дорогу» соседствует с «Знакомый труп лежал в долине той».

 * * *

Любовь к Лермонтову – любовь живая, горькая, неумолкающая. Гибель его ощущаешь как личную потерю.

 * * *

Лермонтов пронзительнее современников выразил эпоху Николая Первого. И «Дума», и «Родина» и особенно «Герой нашего времени» – жёсткий приговор, не подлежащий апелляции. «Досада тайная обманутых надежд» сквозит в каждом слове, в каждой интонации. И как поразительно актуально звучат его слова в наше время через двести лет!

 * * *

Лермонтов всю свою короткую жизнь чувствовал себя обиженным мальчиком – обиженным всеми: женщинами, друзьями, властями. Из этой обиды сотворены Арбенин, Печорин, Демон. Даже Богу он высказывает свою обиду: «За всё, за всё тебя благодарю я». И мы через 200 лет ощущаем эту обиду, эту боль и хотим помочь ему, но, увы, он остаётся там, далеко, далеко, под наведённым дулом пистолета, и мы не можем защитить его.  

 ЛЕРМОНТОВУ

Дуэль в злосчастном том июле.

Огромны горы как века.

Спасенья нет от смертной пули,

От злой обиды дурака.

Рок предначертанный крадётся

Шифровкой тайной между строк,

А бывший друг всегда найдётся,

Положит палец на курок.

Какая тишина пустая,

И собирается гроза…

Душа во мгле небес витая,

Глядит бессмертию в глаза.

03.10.2014