Музей современного искусства на Петровке, сентябрь 2017 - январь 2018 г.
Я-то давно ожидала подобной выставки. Но я не в счет, я искусством этого времени профессионально занимаюсь. А вот зрители, особенно те, что постарше, наверняка, были удивлены. Они привыкли связывать с послереволюционной эпохой картины типа «Ленин в Смольном» Исаака Бродского, до сих пор висящей в Третьяковке.
Мои претензии не к фигуре Ленина, которая, конечно же, должна была привлекать внимание художников, как привлекает и сейчас. Но вот Евгений Миронов в фильме Владимира Хотиненко «Демон революции» попытался представить живого вождя, противоречивого, одержимого «большой» идеей, но и разрывающегося между двумя женщинами, между долгом и чувством, как говаривали в старину. Ленина, любящего сильное и сложное искусство…
А у Бродского - очень тускло и боязливо исполненный портрет старательно что-то пишущего в кабинете лысого человека, никого не задевающий за живое.
И вот такое боязливое или чрезмерно пафосное, насквозь фальшивое, потерявшее живое человеческое лицо искусство, выдавалось за «стиль эпохи», за социалистический реализм. Оттого-то одно упоминание о нем вызывало и вызывает брезгливую гримасу. Не потому ли авторы обозначили показанные на выставке произведения словечком «модернизм» («Модернизм без манифеста»), которое словно бы повышает статус этих работ?!
Между тем, в 20-е-30-е годы наблюдалось интереснейшее явление - многие завзятые или даже «отъявленные» российские модернисты вполне сознательно резко порывали с «новейшими», очень модными на Западе, да и у нас, формальными поисками вроде кубизма или абстракционизма - и обращали взоры к захватывающей реальности, к земле, вставшей «дыбом», что ужасно хотелось запечатлеть во всей чувственной определенности.
Это был, конечно же, реализм, но реализм новой пробы, впитавший прежние плодотворные художнические дерзания. Недаром два талантливейших «бубновых валета» Фальк и Лентулов, тяготевшие прежде к кубизму, после революции почти одними и теми же словами пишут, что им надоело изображать что-то «по поводу» реальности, а хочется - саму реальность. Вот цитата из письма Лентулова еще одному «бубнововалетцу»- Куприну (1921 год): «Под давлением времени, течений и т.п. , под влиянием отдельных личностей мы пришли к тупику, к академии методов, принципов и т.п., бездушным, мертвым формулам (супрематизм, отчасти кубизм ), формулам, которым я теперь объявил войну».
И если окинуть выставку взором, то мы действительно встретимся с желанием художников изображать вот эту, живую, удивляющую, устремленную в будущее и подсвеченную «революционными» мечтами о человеческой свободе и счастье жизнь. Но изображать не по старинке, а свежо и живо. Творчески претворяя уроки всевозможных «измов».
Называйте это как хотите - социалистический или, положим, поэтический реализм, но это, несомненно, реализм, настроенный на познание и творческое отображение самой реальности в ее «всемирной» перспективе и достаточно определенно противостоящий «авангардному» буму эпохи. Ему не в шутку «объявили войну». А вот излишне «пафосные» и часто фальшивые творения, которые в те времена выдавались за «реализм» с пометкой «социалистический», в большинстве своем или вовсе не являлись искусством по причине низкого художественного качества (как «Ленин в Смольном» Исаака Бродского или, положим, «Сталин и Ворошилов в Кремле» Александра Герасимова ), или же представляли собой «имперский классицизм» (Какой-нибудь «репрезентативный» и по-своему даже красивый портрет увешанного медалями и горделиво выпрямившегося маршала Жукова работы талантливого Павла Корина, 1945,х.м.).
На выставке мы встречаем весь набор тем, интересовавших тогдашних художников: созидательная работа рабочих или, положим, моряков на кораблях, портреты простых людей - «баб, слобожан, учащихся, слесарей», как выразился Борис Пастернак, смотревший на прежние «социальные низы», «превозмогая обожанье», праздничные гулянья в парках, пейзажи старых и обновленных улиц…
Коснусь произведений, в которых время отобразилось, может быть, наиболее утонченным и прихотливым образом. Эти «камерные» работы более всего мне запомнились.
В конце 1937 года вернувшийся из Франции в Россию Роберт Фальк, вовсе не апологет нового французского искусства, о котором он будет читать лекции студентам в Самаркандской эвакуации. Он ищет в живописи нечто свое, связанное с окружающим миром в его чувственной неповторимости и смысловой наполненности. Художник становится в живописном плане гораздо «архаичнее», чем был прежде, но это продуманный и по-своему новаторский архаизм.
На выставке показан совершенно замечательный натюрморт Фалька («Натюрморт с подсолнухами, рябиной и грушами», 1945), где желтое свечение подсолнухов и яркое красное пламя рябиновых ягод (красный - любимый цвет художника, создающий некий сильный смысловой акцент ), - передают состояние праздничного ликования. Все же это год победы. Но мне еще более запомнился помещенный в каталоге небольшой рисунок ветки красной смородины («Ветка смородины»,1949), сделанный карандашом и гуашью. Здесь «красочный» Фальк уступает место Фальку тончайших душевных движений, еле ощутимых намеков, поразительной восприимчивости к живому, трепетному, прелестному по виду и по цвету, но не по вкусу. В отличие, положим, от Штеренберга, Фальк не передает «съедобность» изображаемой им «еды». Истончающиеся формы зеленых листьев, едва тронутых зеленой краской, каплями красной гуаши изображенные ягоды смородины, ажурная свобода природных «трепетаний», - вот внутренняя тема прекрасного рисунка.
Поражает изысканной тонкостью и «Натюрморт с апельсином»(1944, картон, м.) бывшего «остовца» Юрия Пименова , где все строится на противостоянии старинного декоративного блюдца и свежей оранжевой мякоти половинки апельсина, увиденных откуда-то сверху. Натюрморт писался с явной оглядкой на «патриарха» Оста, мастера натюрморта Давида Штеренберга с его острым контрастом угловатых форм столов, смещенной перспективой и чувственной фактурностью предметов. Но Пименов как-то мягче, плавнее и едва ли не артистичнее. А ежели кто-то спросит, где же тут время? – можно смело ответить, что время - в самом аскетизме выбора темы - половинка апельсина рядом с лимоном. Но эта скудная трапеза украшена чудом сбереженным «бабушкиным» фарфором. Художник не желал отдавать «красоту быта» даже в трудные времена.
В этом отношении поражает и Александр Лабас, тонкий лирик и мастер колорита, который , находясь на крыше дома на Мясницкой и подбирая во время фашистского налета зажигалки, ухитряется оценить феерическую красоту ночи («Тревога» из серии «Москва и Подмосковье в дни войны», 1941, бумага, масло).
Задевает и еще одна ночь, теперь уже Аристарха Лентулова («Пристань в Сухуми ночью », бумага, акв., граф. карандаш, 1934). Этот «солнечный» художник, прославившийся написанием музыкально – кубистических церквей («Звон»,1915) , в послереволюционные годы сменил манеру, перейдя от «кубистических» архитектурных композиций к реалистической образности. Не все тут убеждает и достигает прежних высот. Но есть удивительные взлеты. Особенно меня потрясают его ночные пейзажи конца 20-х - 30-х годов, где появляется символическая глубина, прежде художнику не свойственная. Вот и этот небольшой ночной пейзаж , где таинственность фиолетого-черного ночного неба контрастирует с суетливым движением смазанных фигурок пассажиров, ярко освещенных желтыми фонарями пристани, оставляет двоящееся ощущение «теплой» земной домовитости и затаенной «космической» грусти.
А вот и любимый мною Георгий Нисский со своими вечными железнодорожными мотивами («На путях. Зима»., 2-я пол. 40-х гг., х., м). Сколько же чувства вложено в эту неприхотливую работу с белесым небом, белым снегом на путях и маленьким черным паровозиком в центре! Тут тоже и грусть, и одиночество, и любовь к путям и паровозам, и чувство России с ее необъятностью, и тоска по дому, - пристанционные домишки едва видны сквозь зимний туман.
Но, пожалуй, главное удивление связано у меня с работой Михаила Соколова, изобразившего «прекрасную даму» («Дама с веером»). Была у него такая ностальгическая серия в 20-е-30-е годы, в духе романтических фантазий художников «Мира искусства».
Посмотрела на год написания и ахнула. Работа создана в 1944 году, то есть через год после того, как мастер был «актирован» из лагеря, куда попал по ложному доносу в 1938. Как видим, ничто его не сломило. Все та же тяга к рафинированной «аристократической» и в тоже время живой и захватывающей душу женской красоте.
А когда читаешь в надписи под работой, что художник использовал «самодельную» пастель (где же было взять в провинции пастель настоящую? ), то просто восхищаешься талантом, мастерством и несгибаемостью этого большого художника, бывшего моряка. Из Сибири он посылал в письмах друзьям пейзажные миниатюры, нарисованные на папиросной бумаге углем, мелом или обгорелой спичкой. А тут довольно большой лист и пастель, хоть и самодельная. Настоящий подарок судьбы! Поразительно одухотворенная получилась работа. Как таинственно мерцают кружева на вороте платья, намеченные белилами. Как «испанисто» смотрится веер в руке с надетой белой перчаткой. А тут-то где реализм?
Тут, конечно же, не взгляд на современность в перспективе будущего, как у многих художников этого времени, а романтическая ностальгия о прошлом в духе Борисова-Мусатова. Недаром в одном из лагерных писем художнице Надежде Розановой, дочери известного философа-эссеиста, Соколов вспоминает, как надел на свидание с ней свой «гамсуновский костюм». Романтическая попытка укрыться от «века-волкодава» в других временах! Однако поэтический отлет сочетается у художника с невыдуманной живой пластикой модели и ее неповторимым обликом.
В целом же выставка показала громадный потенциал искусства послереволюционной поры, его богатейшие возможности в освоении новой, захватывающей реальности, которую художники домысливали и поэтизировали…
Комментарии
Выставка русского искусства 20-х-50-х
Замечательная статья. Приятно снова прикоснуться к любимым художникам - Фальк, Пименов, Лентулов, Лабас, Соколов. Интересно было узнать неизвестные мне эпизоды их жизни и творчества. Спасибо.
Добавить комментарий