Как я выходила замуж, а Шверубович женился

Памяти моей матери 

Когда долго не смотришь на себя в зеркало, кажется, что и кожа у тебя персиковая от природы, и талия тонкая, и ноги от лопаток растут. 

Вот я иду по Шестой авеню, и вслед мне не только мужчины оборачиваются, даже женщины...

 Вот иду я по Шестой авеню и думаю: "За что же я, в самом деле, себя так не люблю, что и замуж выдать не хочу? До каких пор мне жить только своей судьбой? Почему бы мне не попробовать жить, как люди живут? Что у меня - дочка, так ведь если человек порядочный, ему она не помешает, а с непорядочным и говорить не о чем".

 Так я все серьезно обдумала и позвонила Марье. "Марья, - говорю, - есть человек, который хочет на мне жениться." - "Откуда взялся?" - спросила Марья недоверчиво. - "Катаясь видел он меня вчера за воротами", - спряталась я за перевранную цитату. Но Марья не смутилась. "Таксист, значит", - уточнила она. - "Ну, не совсем, - говорю, - на такси он деньги зарабатывает, а вообще-то он художник. Ультросовременный. Он рисунок выкладывает на холсте разноцветными булавочками. Вообще-то я с ним давно познакомилась, на выставке. " - "Из какого города приехал?» - осведомилась Марья. "Не помню, не то из Москвы, не то из Ленинграда". - "Матерится?" - сурово спросила Марья. - "Ну...не очень. Иногда." - "Москвич, значит. Ни один порядочный ленинградец при женщине сквернословить не будет" - "А почему москвичи сквернословят?" 

 - "Потому что дикие люди, дети гор, - объяснила Марья. - И что же, этот таксист с булавочками звал тебя замуж?" "Ну, не совсем замуж, - ответила я правду, - но приглашал меня поехать с ним в Мадрид на десять дней. Он туда по делам семейного бизнеса летит." - "В Мадрид - это хорошо, - согласилась Марья, - Мадрид - это даже лучше чем замуж. В Мадрид поезжай. Заодно и разберешься, что к чему. А вообще можно и замуж. Перестанешь бегать в поисках трех долларов на метро."

 Хорошо сказать, поезжай. Я только недавно нашла работу гримерши в театрике на Бродвее, правда - на одну постановку. Театр маленький, почти в подвале, один режиссер, он же осветитель, он же - музыкальное сопровождение и шумовые эффекты. И пять актеров: три женщины и два мужчины, оба - Эдуарды, т.е., по-моему, - Эдики, и состоять между собой в сложных отношениях, все время разбираются, кто кого не любит, кто кому изменяет. Ко мне оба Эдика сразу же прониклись любовью и доверием, я им обоим вроде подружки. 

Пока я их перед вторым актом делаю старше на десять лет, они мне доверяют свои сердечные тайны и просят совета.

Работы у меня немного, зарплаты - тоже. Но зато есть время читать между антрактами или смотреть в окно, которое находится почти на уровне мостовой. За окном широкой рекой течет ночная нью-йоркская жизнь, разнообразная и неправдоподобная, как на сцене. На другой стороне улицы - магазин экстравагантной одежды. В окне стоит манекен неопределенного пола: иногда манекен одет женщиной, иногда - мужчиной. В следующем окне видна гадалка Таня. Целый вечер она неподвижно сидит в плетеном кресле у окна. Я ещё ни разу не видела, чтобы кто-нибудь пришел к ней погадать. Сама Таня - молодая женщина, но на окне нарисована такая страшная ведьма, посмотришь - и настроение портится. А, может быть, все-таки пойти погадать? Брак - дело нешуточное. Хорошо бы с разумным человеком посоветоваться, тем более, что эта Таня ни меня не знает, ни таксиста, ни Шверубовича.

Собственно, все началось с того, что позвонил Шверубович. Сказал, что звонит из Большого Каньона, где машина сломалась, и они с приятелем пьют какой-то местный алкоголь прямо в диких прериях среди мустангов, ковбоев и кактусов.

Нет, не совсем так. Началось с того, что один провинциальный американский музей купил у Шверубовича картину. Деньги были небольшие, да и чек ещё не пришел, но Шверубович заявил, что теперь его будущее обеспечено и он хочет поехать путешествовать. "Больше не могу сидеть на одном месте, - объяснил мне Шверубович, - хочу посмотреть Америку. Восемь лет я осваиваю новую жизнь, знакомлюсь с людьми, причем американцы мне ближе соотечественников. 

Я ни тех, ни других все равно не понимаю. Английский язык я так и не выучил, а когда ко мне приходят в гости мои русские соседи и говорят только о "моргидже" и "даунпейменте" - это тоже чужой язык. Японский. Я на нем совсем уже говорить не могу. Я устал. Я не машина, у меня нет запасного колеса. Хочу от всего этого уехать и набраться новых впечатлений." Шверубович произнес эту тираду таким агрессивным тоном, что я не решилась уточнить, куда он собрался. Потом оказалось, что у одного его приятеля, американского художника, есть машина - и вот, пожалуйста, зонит мне Шверубович после двух недель отсутствия из Большого Каньона. Прерии, мустанги...А у меня в театре происходят всякие события. В тот вечер, перед началом первого акта, прибегает ко мне режиссер и кричит: в зале русские! Делегация прямо из Москвы! Два человека из Министерства Культуры, один режиссер и один артист. Посмотри, может, они - твои знакомые, вот им будет приятно тебя увидеть!

Прибежали мы в зал. Стою, оглядываюсь. Режиссер рядом со мной просто лезгинку танцует от нетерпения, так ему хочется посмотреть, как мои знакомые из России бросятся мне на шею.

И правда - идут. Режиссера я знала в России только в лицо, одного из "министерства" - толстого коротышку - помню, он в Ленинграде все заграничные труппы сопровождал. Чин, думаю, у него серьезный, если его в натуральную кагэбешную форму одеть. За ним идет другой "министр", тоже в штатском. Смотрю, четвертый с ними - артист - такой высокий и совершенно седой, просто белый, и волосы белые и усы. "Кто такой?" - думаю. И только я это подумала, как седой прямо в мою сторону повернулся и на меня в упор посмотрел. Если бы я умела падать в обморок, я бы упала.

...Темные кулисы в любимом ленинградском театре. В тот вечер не было ни единого свободного билета на спектакль, ни единого приставного стула не нашел для меня администратор. А меня прислал журнал сделать фотопортрет артиста, только что получившего звание. Я этого артиста, конечно, сто раз видела на сцене, у одной моей знакомой даже роман был с ним когда-то. Но тут были темные кулисы, черные сукна, и седеющий большой человек со шпагой, рукава в кружевах, перепачканных гримом, и все такое. Пьеса, страсти, все так красиво и благородно. И после длинного монолога, когда герой, наконец, должен умереть, а зал рыдает и умирает вместе с ним, человек со шпагой вдруг пристально посмотрел на меня, стоящую в кулисах, и бросил мне бумажный цветок, подаренный ему героиней.

 Я этого артиста потом на каждом спектакле снимала, но скоро все кончилось. Хотя я долго ещё ходила на его спектакли, и каждый раз, где бы я ни сидела, он находил меня глазами. Потом его пригласили в Москву, и он уехал.

Театр, конечно, я понимаю, пустой обман, запах грима, чужие страсти, нечаянные встречи... тесные гримуборные, где так много народу набивается после спектакля, где все хотят говорить с кумиром или рассказать новый анекдот, а он снимает грим и смотрит на меня в зеркало... Наверно, поездка в Мадрид лучше. Наверно, лучше. 

Семейный бизнес. Твердые деньги. Совместный завтрак утром. А тот бумажный цветок я привезла с собой в Америку. Здесь и потеряла.

 Так я стою и смотрю на человека с белыми волосами. Вся компания прошла мимо меня, он тоже прошел - и подмигнул мне. Даже не улыбнулся, а так, бровь дрогнула и глаз сузился. Коротышка как будто почувствовал - обернулся.

Они сели на свои места, а я стою, как каменная, и режиссер рядом со мной тоже окаменел. Потом пришел в себя и говорит: " Ты его знаешь? И он тебя знает?" Спектакль уже начался, а мы стоим с режиссером, все стоим и друг на друга смотрим. Потом режиссер отпустил меня домой, сказал, что бороды Эдикам сам приклеит.

Я шла домой пешком. Долго шла. А ночью позвонил Шверубович из Каньона. Как я ему обрадовалась! Живому, нормальному, вспомнившему обо мне. "Шверубович, - закричала я, - ради Бога, брось все и приезжай. Ты мне нужен, у меня никого, кроме тебя нет, я одна, а седой побоялся сказать мне: «здравствуй." И я все, как могла, рассказала милому, дорогому, все понимающему, близкому человеку Шверубовичу: и про рукава в кружевах, и про цветок. А он вдруг и говорит: "Подожди, я что - должен приехать, чтобы помочь тебе забыть прежнюю любовь?" Сколько я ни пыталась объяснить, что не в любви дело, какая там любовь, но нельзя же так, нельзя так уничтожить человека, чтобы он не мог сказать: здравствуй...и т.д.и т.д...и т.д.....И говорю я, и чувствую, что Шверубович уплывает за тридевять земель и превращается в оледеневший кактус. "Что это, - говорит он, - я должен бросить товарища с разбитой машиной и без запасного колеса под открытым небом, потому что у тебя - истерика и сентиментальная встреча? Не могу, да и не хочу." - "Пусть сентиментальная встреча, - говорю, - у тебя тоже была раньше жизнь и всякие воспоминания. Я тебе о другом говорю, ты мне нужен здесь, сейчас, сию минуту. Когда я тебе нужна сию минуту, я все бросаю и являюсь из-под земли..." - "Должна же быть между нами какая-нибудь разница," - ответил находчивый Шверубович. 

И стало мне так скучно...Как будто вышла я на огромную бескрайную равнину. Светит унылое солнце, трава давно пожелтела и увяла. "Знаешь, - сказала я, - ничего у нас не получается. Давай на этом остановимся. Я выйду замуж, а ты делай, что хочешь." - "Давай, - с готовностью ответил Шверубович. - Я, кстати, тоже думаю жениться. Тут есть одна американочка. Да, женюсь на американке, по крайней мере, никаких истерик и душераздирающих сцен». И повесил трубку. 

 А я позвонила Марье и рассказала насчет таксиста.

 На том и порешили, и я начала готовиться к поездке в Мадрид. Предупредила режиссера, что скоро уйду.

 А через несколько дней позвонил Шверубович. Он уже вернулся их Каньона, он уже в Нью-Йорке. Я говорила с ним печально, но спокойно. Шверубович раздраженно сообщил, что купил мне какую-то индейскую керамику, не выкидывать же теперь, так пусть я с ним встречусь и возьму подарок. Я печально, но твердо отвечала, что работаю до 10 часов вечера, и что у меня нет времени. Но Шверубович сказал, что как раз вечером он будет находиться рядом с моим театром и встретит меня на углу.

Я не красилась и не надевала лучшее платье. Я серьезно уходила от Шверубовича и уходила навсегда. Мне было все равно, в каком виде он меня увидит вечером. Я гримировала одного из Эдиков перед вторым актом, слушала вполуха о похождениях коварного Эдика-второго и думала. И смотрела в окно. Там все было, как всегда. Манекен в красивом женском платье держал в руках бусы. Одинокая Таня сидела в плетеном кресле. Я думала. Я решила встретиться со Шверубовичем, но не задерживаться и долго не разговаривать. Взять подарок и уйти. Я решила быть печальной...  нет, спокойной...нет, озабоченной. Спросить об американке...нет, не спрашивать. Если Шверубович начнет что-нибудь говорить, я покачаю головой и скажу: "Нет, Шверубович, все кончено, у меня тоже нет запасного колеса." 

 "Драгоценная, - прервал мои размышления Эдик, - что ты делаешь?!" Я поглядела на Эдика в зеркало, ахнула и срочно начала переделывать грим. Антракт задержали на пять минут. После конца спектакля я, не торопясь, убрала грим и наклейки, вытерла стол и даже протерла зеркало. Не торопясь вышла из театра и пошла к месту встречи. Манекен был одет мужчиной и держал в руках шляпу. У гадалки, к моему удивлению, сидела девушка. Гадалка что-то ей говорила, держа за руку. "Нет, Шверубович, - думала я, качая головой,- нет, все, хватит, нет, Шверубович, желаю тебе счастья с американкой, нет, Шверубович, нет".

 "А куда это ты, собственно, идешь?" - услышала я над головой. Я подняла голову и увидела прямо над собой на фоне дерева лицо, улыбающееся от уха до уха, и заросшее бородой до самых глаз. Увидела, взвизгнула - и бросилась Шверубовичу на шею.

Потом мы долго шли по каким-то малознакомыми улицам. Считается, что люди ночью спят. Но только не в Нью-Йорке. Народ валил толпами, как на демонстрации. Когда, наконец, мы нашли темный угол и остановились, окно первого этажа моментально открылось, и мы оказались в полосе света, как будто нас специально осветили театральным софитом.

 "Да что же это такое, - возмутился Шверубович, - в этом городе нет темной улицы". И мы опять куда-то свернули...и оказались у лестницы, ведущей прямо в Черную Дыру. Черная Дыра - ну, это такая Дыра в мировом пространстве, которая ведет в антимир, так, кажется, я читала в одной научной статье. Словом, мы наткнулись на заброшеный бассейн или стадион, не знаю, но лестница вела вниз, в не имеющую дна черноту. И мы пошли вниз, вниз по ступенькам, вниз, в другой мир, и по мере того, как мы спускались и покидали Землю, звезды гасли у нас над головой. Мы сели на ступеньки и нас обступило черное пространство, которое поглотило все звуки оставленного мира. Замолкла несносная собаченка, провожавшая нас однообразным лаем. 

А потом, когда звуки Земли все-таки настигли нас, мы встали и начали подниматься наверх, и собачонка все ещё тявкала где-то от скуки, и над головой появились звезды и светящиеся окна домов. Мы вышли на мостовую Земли.

Теперь мы шли без всякой цели. Впереди бодрым шагом шел Шверубович и громким голосом рассказывал что-то о кактусах. Его голос гудел у меня над головой, но я с трудом улавливала слова. Я плелась сзади, с сожалением покидая Черную Дыру и погружаясь в шумную жизнь мостовой. Вдруг Шверубович остановился и сказал: "Послушай, а что это мы бродим по каким-то задворкам, как будто у нас и дома своего нет? Поехали домой." И бросился останавливать такси. 

Уже в такси я вдруг опомнилась и спосила:"Да, а как насчет американки, на которой ты собираешься жениться?" - "За кого ты меня принимаешь? - оскорбился Шверубович. - Я человек глубоко моральный, я не могу жениться на девушке, которой изменяю уже до свадьбы." 

 Больше всех обрадовался тому, что я не улетаю в Мадрид, не режиссер, обрадовались Эдики. А Марья спохватилась только через две недели. "Что такое, - допрашивала она меня. - Опять Шверубович? А где дитя гор - таксист с булавочками? Почему ты не поехала с ним в Мадрид? Или, по крайней мере, не вышла за него замуж?" - "Марья, - ответила я, - оказывается он не играет на гитаре. Сама посуди, какой же это муж, если он не играет на гитаре?" И даже Марья, строгая, но справедливая, не нашла, что возразить.

1986