Тевье-молочник и век-волкодав. О книге Юрия Слезкина «Эра Меркурия: Евреи в современном мире»

Какое, милые, у нас

Тысячелетье на дворе?

Борис Пастернак

«Если суждены мне загробные муки, то я, конечно, их уже отбыл».

Тевье-молочник из одноименной повести Шолом-Алейхема

От автора

«Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться».

Россияне с детства заучивают эту мудрость дедушки Крылова, но очень немногие относят ее на собственный счет. Они пребывают в твердой уверенности, что во всех бедах России повинны чужеродные кумушки, опричь всего – «еврейской национальности». Порой на эту роль могут сгодиться другие инородцы: кавказцы, татары, «злые чеченцы», «паписты»-поляки, с недавних пор украинцы. Но таковы лишь временное уклонения от генеральной линии. В советские времена линию определяли партия и правительство, в постсоветские – такие властители дум, как Александр Солженицын, Игорь Шафаревич, «Стасик» Куняев с его журналом «Наш современник», Александр Проханова с его газетой «Завтра», другие, не столь знаковые «национал-патриотисты», – по меткому определению Валентина Оскоцкого.

В том же ключе написана книга американского профессора русско-еврейского происхождения Юрия Слезкина «The Jewish Century», т.е. «Еврейское столетие». В авторизованном русском переводе она вышла в 2005 году под названием «Эра Меркурия: евреи в современном мире».

На это произведение я отозвался статьей «Тевье-молочник и век-волкодав». Она была опубликована в 2007 году в сетевом журнале «Заметки по еврейской истории», вошла в мою книгу «Сквозь чад и фимиам» (М., Academia, 2010, С. 284-305).

Теперь «Эра Меркурия» вышла в Москве новым изданием. По сообщению радио «Свобода», книга сразу стала бестселлером, что и понятно, ибо она резонансна настрою большого сектора читательской аудитории. Снова стала актуальной и моя статья, написанная «на полях» этого бестселлера. Я благодарен журналу ЧАЙКА за ее перепечатку! 

С.Р., 2020

1.

 «Современная эра – еврейская эра, а XX век – еврейский век». Таким эффектным утверждением открывается книга Ю. Слезкина,^[1] профессора истории Калифорнийского университета, выходца из России.

XX век награждали многими эпитетами: век войн и революций, атомный век, нейлоновый век, век космоса, век кибернетики, век-волкодав... И всем понятно, чем этот век заслужил такие названия, не надо ничего объяснять. А вот для того, чтобы сделать XX век еврейским, Ю. Слезкину пришлось произвести более пятисот страниц текста, наполненного парадоксами.

6717496-uriy-lvovich-slezkin-era-merkuriya.jpg

Один из ключевых парадоксов – отождествление евреев с меркурианцами, поклонниками одного из древнеримских богов, Меркурия – покровителя торговли, прибыли, хитроумия, кузнечного дела. Автор словно бы не знает, что исторически евреи, прежде всего и сильнее всего, отличались от остальных народов тем, что принесли в мир веру в единого Бога, ценой великих жертв отстаивали свое право не поклоняться языческим богам. Победа Рима над Иудеей привела к разрушению Храма, ликвидации еврейского (пусть вассального, но) государства и превращению евреев в вечных скитальцев. Вероятно, в те тяжелые времена, некоторое число евреев покорилось победителям не только физически, но и духовно: порвало с верой отцов и стало просить защиты у римских богов. Но свою еврейскую идентификацию они утратили. А после того, как император Константин ввел в Римской империи христианство, языческие боги были низвергнуты и забыты. С тех пор никто в мире Меркурию не поклоняется. Причем здесь евреи, богов никогда не изображавшие, и причем здесь XX век?

Все, что хочет сказать Ю. Слезкин своей эффектной метафорой, сводится к тому, что евреи на протяжении веков землю не пахали, латифундиями не владели, в рыцарских турнирах не участвовали, жили преимущественно в городах, и их экономическая роль состояла в посредничестве между различными группами «апполонийцев». С этим, конечно, не поспоришь, даже если не искать заступничества у языческих богов.

Так сложилась судьба изгнанников: когда главным богатством считалась земля, им не дозволялось владеть землей. Когда наиболее почетным занятием считалась война, их не подпускали к оружию. Селиться разрешали в границах специально отведенных кварталов (гетто), где они сидели друг у друга на головах. В цеха ремесленников, в купеческие гильдии их тоже не допускали, оставляя им то, чем «меркурианцы» коренных наций заниматься либо гнушались, либо не умели: мелочную торговлю и врачевание, кустарный промысел и управление имениями знати, содержание шинков и постоялых дворов, шлифовку алмазов и выполнение деликатных дипломатических поручений, взимание податей и арендной платы да ненавистное всем ростовщичество. Христианская религия, как, впрочем, и иудаизм, считали ростовщичество смертным грехом, да деваться многим евреям было некуда: либо занимайся богомерзким промыслом, либо помирай.^[2] Но любили их, как говорится, не только за это. «Добрые» соседи-христиане приписывали им похищения детей, отравление колодцев, их делали виновниками чумы, засухи, наводнений, любых напастей[3]. От них ждали беды, ими гнушались, устраивали погромы. Их держали в постоянном страхе, а затем изгилялись над их трусостью, алчностью, заискиванием; словом, каждый мог вытирать о «христопродавцев» свои сапоги и лапти. Если евреи все-таки выживали на протяжении столетий, изгоняемые из одних стран и не впускаемые в другие страны, то благодаря вере в единого всемогущего Бога, а не в Меркурия.

Что же изменилось в XX веке? Может быть, все переворотилось, и «последние стали первыми»? Именно это утверждает автор книги.

Во введении Слезкин предупреждает: «Читателям, которым не понравится Глава 1, может понравиться Глава 2 (и наоборот). Тем, кому не понравятся Главы 1 и 2, может понравиться Глава 3. Читатели, которым не понравятся Главы 1, 2 и 3, вряд ли получат пользу от продолжения чтения» (стр. 11).

Прочитав все четыре главы, я задумался – к какой же категории читателей принадлежу. Мне очень понравилось, как написаны все главы, ибо они написаны с блеском. Но именно поэтому меня поразила та беспечная виртуозность, с которой автор тасует колоду фактического материала, по ходу выбрасывая или пряча в рукав то, что ему не подходит, и превращая в козырных тузов мелочевку, которая удобно нанизывается на его шампур. Шашлык получился очень аппетитным, но... не вполне съедобным.

2.

Самая большая и кульминационная глава книги (Глава 4, с. 266-478) носит название «Выбор Годл: Евреи и три Земли Обетованные». Три Земли – это Палестина (Израиль), Америка и Советская Россия, но о первых двух говорится скупо, ибо определяющим является «Выбор Годл» – одной из дочерей Тевье-молочника, героя известного произведения Шолом-Алейхема. Ее выбор, согласно выбору Ю. Слезкина, – Страна Советов.

Как знают читавшие Шолом-Алейхема, Годл вышла замуж за революционера Перчика и по примеру жен декабристов отправилась за ним в сибирскую ссылку. Там она и остается до конца повести. О том, что произошло с ней после ссылки, Шолом-Алейхем не сообщает. Слезкин экстраполирует ее судьбу, судьбу ее предполагаемых детей и внуков.

В будущей истории СССР, пишет Слезкин, Годл могла бы занять почетное место «участницы революционного движения» и даже «старой большевички», но она «никогда не попала бы в каноническую историю евреев XX века – на том основании, что большевичка... не может быть еврейкой, поскольку большевики были против еврейства (и поскольку «жидо-большевизм» был нацистской формулой). Внуки Годл – светские, обрусевшие и устремившиеся в Соединенные Штаты или Израиль, – принадлежат еврейской истории; сама Годл не принадлежит» (с. 267).

Надеюсь, читатель улавливает сарказм автора «Эры Меркурия». Пафос книги, и уж во всяком случае, кульминационной главы в том и состоит, чтобы утвердить, что Перчик, Годл и их дети принадлежат именно еврейской истории, как бы решительно они сами себя от нее не отделяли. Их личное отношение к еврейству роли не играет: в этом у них нет выбора. «Она (Годл), вероятно, никогда не вернулась бы в Бойберик или Касриловку, никогда не подвергла бы своих сыновей обрезанию, никогда не говорила бы на идише ни с одним из своих детей (или даже с мужем, Перчиком) и никогда не зажгла бы свечей за субботним столом. Но она навсегда осталась бы членом семьи – даже после того, как переименовала бы себя в Елену Владимировну». (268).

Хотелось бы знать, что Слезкин понимает под «канонической историей евреев». Я таковой не знаю. Мне, напротив, казалось, что литература о евреях – это сплошной разнобой: сколько авторов, столько и мнений.

С «жидо-большевизмом» у Слезкина тоже не все в порядке. Эту формулу изобрели не нацисты: они переняли ее у черносотенных элементов Белого движения, которые из пекла российской гражданской войны вывезли ее на Запад. А нынешние российские национал-патриоты вернули ее в Россию и уверенно ввели в обиход XXI века. По Слезкину, «жидо-большевизм» препятствует включению большевички Годл в еврейскую историю, мне же представляется, что как раз наоборот: именно благодаря этому замечательному термину в историю евреев вписывают больших и маленьких монстров, не имевших с Годл никакого родства. Еврейские корни «находят» у Берии, Дзержинского, Андропова, даже у Гитлера. А недавно какой-то чудак пустил первоапрельскую шутку о еврейской матушке Че Гевары, и эта благая весть со скоростью света разбежалась по интернету, потому что многие поверили!

Однако в главном я согласен со Слезкиным: хочет «Елена Владимировна» считать себя еврейкой или не хочет, – она остается Годл, членом еврейской семьи. Вопрос в том, почему, вернув ее в дом Тевье, автор оставляет за порогом остальных его обитателей. Семья-то у Тевье – вон какая большая! Семь дочерей, а ведь еще и кузены где-то поблизости обитают. Годл, став в Сибири Еленой Владимировной, скорее уедет в Аргентину (как бабушка автора книги), нежели вернется в Касриловку, но родичи-то ее наполняют именно Касриловку.

Автор повествования о «еврейском веке» обделяет их своим вниманием, давая этому не лишенное остроумия обоснование. «О сионистке Хаве и американке Бейлке ... написано очень много. Еще больше написано о непритязательной Цейтл, которая – предположим – осталась в своем украинском местечке, чтобы быть забытой эмигрантами и их историками, избитой людьми Петлюры и Шкуро, перекованной большевиками (с помощью ее собственных детей), убитой – анонимно – нацистами и оплаканной – тоже анонимно – в литературе и ритуале холокоста. Иначе говоря, о жизни Цейтл написано относительно мало, зато очень много написано о ее смерти – и о роли, которую ее смерть сыграла в жизни детей Хавы и Бейлки» (с. 267).

Надеюсь, читатель снова улавливает саркастическую усмешку: зачем расписывать жизнь бессловесной Цейтл – о ней и так горы написаны, пусть не о жизни ее, которая никому не интересна, зато о смерти (холокост!), оприходованной потомками «сионистки Хавы» и «американки Бейлки»: она (эта смерть) играет в их жизни важную роль, видимо, из нее хитроумные «меркурианцы» научились выкраивать неплохую прибыль.

3.

Слезкин представляет еврейство монолитным сообществом, спаянным внутренней солидарностью. Но если воспользоваться его литературным приемом и обратиться к повести Шолом-Алейхема, то еврейство в ней выглядит иначе. Оно расслоено на высшие и низшие классы, как бы «старомодно» это ни звучало. На что сам Тевье бедняк из бедняков, а цену себе знает: «До Бродского мне, конечно, далеко, но и ставить себя не во что я тоже не нанимался, потому что и сам я человек не из последних, и происходим мы, как жена, чтоб здорова была, говорит, – не от портных да не от сапожников».^[4] Тевье убит горем, когда его дочь Цейтл отвергает сватовство богатого мясника Лейзера-Вольфа и отдает руку и сердце полунищему портняжке Мотлу. (Не такое, оказывается, непритязательное существо – эта Цейтл). Тевье уступает по безграничной своей доброте и из любви к родному чаду, но заноза в сердце сидит долго: породниться с портняжкой для него унизительно. С другой стороны, для Педоцура, разбогатевшего на подрядах мужа Бейлки, унизительно родство с молочником. Тщеславный фанфарон, он якшается с губернатором, мечтает стать на равную ногу с «самим» Ротшильдом, плебейство Тевье этому помеха. Он готов отвалить тестю любую сумму, чтобы тот убрался с глаз хоть в Америку, хоть в Палестину. В конце концов, Педоцур разоряется и сам бежит от кредиторов в Америку, но какова судьба людей того же круга, которые не разорились и дожили до победы Великой Октябрьской Социалистической?.. В «еврейский век» они не вписались, и их в книге Ю. Слезкина нет.

Была у Тевье еще дочь Шпринца, которая, по лаконичному замечанию Слезкина, «утопилась из-за несчастной любви» и потому тоже исключена из его экстраполяций. К Шпринце в повести сватается легкомысленный Арончик, отпрыск вдовы-миллионерши, но мать срочно вызывает своего брата и, после попытки откупиться от Тевье, они бегут, как ошпаренные, увозя незадачливого жениха и даже забыв расплатиться за сыр и масло. Ну а если бы Арончик не был таким размазней, устоял перед нажимом родичей и Шпринца нарожала бы ему детишек, – что стало бы с наследниками фамильных миллионов? Ю. Слезкин этот вопрос обходит именно потому, что ответ на него ясен: считанные счастливцы успели бы бежать из социалистического рая, бросив все, что имели, а остальных, вероятнее всего, прикончили бы в подвалах ЧК.

Теперь обратимся к Хаве, которая крестилась и вышла замуж за местного писаря Федьку. Потрясенный Тевье объявляет ее проклятой, умершей, но вычеркнуть из сердца не может и глубоко страдает. В конце повести, в тот момент, когда Тевье с овдовевшей дочерью Цейтл и ее детишками должен отправиться в изгнание, появляется Хава, и они бросаются друг другу в объятья. Это самая волнующая, символически наиболее важная и эстетически сильная сцена в повести. Она великолепна своей удивительно точной недосказанностью. Слезкин считает ее неубедительной, так как отпавшие от еврейства выкресты почти никогда не каялись и не возвращались к «избранному» народу. В то же время он считает возвращение возможным, напоминая, что некоторые из первых лидеров сионизма начинали «как социалисты-интернационалисты и поклонники русской литературы».

Тут сплошные натяжки. Ибо в повести Хава приходит к отцу, чтобы навсегда с ним распрощаться: евреев ведь изгоняют из села, а она – христианка, жена Федьки, остается. Она, как и ее отец (и как Шолом-Алейхем), не понимает, почему «Бог создал евреев и неевреев и почему они должны враждовать друг с другом». Никакого намека на то, что Хава ушла от Федьки и от своей новой религии, в повести нет.

Однако забудем про натяжки или отойдем на время от «Тевье-молочника». Если не Хава и ее дети, то другие Хавы и их дети стали же деятелями сионистского движения. Так что эта линия еврейской судьбы должна быть рассмотрена. Но в книге Слезкина представлен только один, причем, не самый вероятный ее вариант.

Сионисты из дореволюционный России не мчались скопом в Землю Обетованную, куда выпроваживает Хаву автор «еврейского века». В то время острили: «сионист – это еврей, который берет деньги у другого еврея, чтобы отправить на них третьего еврея в Палестину». Уезжали туда, как и в Америку, в основном рядовые обитатели местечек, бежавшие от погромов, ненависти и нищеты. Уезжали и некоторые деятели сионистского движения, чтобы организовывать жизнь на новом месте, где «меркурианцам» предстояло превратиться в «апполонийцев» (пахарей). Но большинство сионистов оставалось в России. Они занимались распространением своих идей, издавали книги и журналы на иврите, идише и русском языке, налаживали связи с зарубежными единомышленниками, вели переговоры с представителями власти, пытаясь заручиться их поддержкой или хотя бы нейтрализовать враждебное отношение к своему делу, организовывали учебные предприятия, чтобы готовить молодежь к будущей жизни в Палестине, а когда требовалось, то создавали отряды самообороны, чтобы противостоять погромам. Незадолго до Октябрьского переворота сионистские организации насчитывали около 140 тысяч «шекеледателей», а после переворота, почти совпавшего с «декларацией Бальфура», в которой правительство Британской империи официально поддержало притязание евреев на Палестину, число «шекеледателей» подскочило до 300 тысяч. Для сионистов это было триумфом.

Но при большевиках граница была замурована. Сионистская деятельность стала реакционной и контрреволюционной. Продолжать ее можно было в основном нелегально, со всеми вытекающими последствиями. Через что прошли эти люди, можно узнать, например, из автобиографической книги Товы Перельштейн.^[5] В ней приводятся сотни имен совершенно забытых героев сионистского сопротивления, вся жизнь которых, как и автора, прошла в тюрьмах, лагерях, ссылках и пересылках. Если судить по книге Слезкина, то этой ветви еврейской судьбы никогда не было.

А как после воцарения большевиков складывалась религиозная жизнь «богоизбранного» народа, массы которого продолжали верить в то, что их назначение – изучать Тору и выполнять 613 заповедей? Что стало с тысячами раввинов, моэлов, резников, меламедов и просто верующих евреев? С синагогами, превращаемыми в клубы, склады и отхожие места. С изданием религиозной литературы. С богатейшими библиотеками, в которых хранились тысячи бесценных книг и манускриптов. С возможностью соблюдать кошер, субботу, праздновать религиозные праздники, что близко касалось евреев, даже не очень религиозных, но дороживших традициями, унаследованными от предков. В «еврейском веке» такой образ жизни стал невозможен, но из книги Слезкина обо всем этом тоже не узнать.

А что произошло со светской литературой на древнееврейском языке (иврите), с писателями, творившими на этом «реакционном» языке? «Почти гениальному», по определению М. Горького, Нахману Бялику и некоторым его сподвижникам в начале 1920-х годов, по протекции того же Горького, удалось вырваться из Совдепии; не вернулся из зарубежных гастролей коллектив театра «Габима». Что же касается остававшихся (не по своей воле!) ивритских писателей, то они были обречены на немоту, их гноили и многих сгноили в ГУЛАГе, в числе других талантливейшего поэта Хаима Ленского, который из лагеря тщетно просил о заступничестве того же Горького, объясняя, что его единственная вина в том, что он пишет на языке Библии.

Литературе и искусству на идише поначалу повезло больше. Идиш даже поощряли, дабы внедрять в еврейские массы самое передовое учение. Но век его тоже оказался недолог, ибо «интернационализм» по отношению к евреям означал, что у них надо отшибить память обо всем еврейском. Идишисты, которые поняли это с опозданием, кончили плохо.

Организация экономической жизни в местах компактного проживания евреев была подчинена той же сверхзадаче. Что стало бы с Тевье, если бы ему повезло и он не погиб в лихую годину «войн и революций» от петлюровских, деникинских или буденовских погромов? 200 тысяч его собратьев погибло, он мог быть одним из них; но допустим, что он уцелел. Если так, то единственную лошадку его реквизировали бы красные или белые конники. И коров тоже. Кормиться ему и оставшимся при нем детям-внукам было бы нечем, он должен был бы заняться куплей-продажей чего-то, а это было запрещено, за это расстреливали на месте или в подвале ЧК. (О том, как В.Г. Короленко пытался вступиться за двух таких «спекулянтов», да «опоздал» со своим ходатайством, известно из его знаменитых писем Луначарскому). Если бы все-таки коров у Тевье не свели со двора, то производить молоко, сыр, масло, он бы мог, но, упаси Боже, не на продажу и даже не для прокорма своей семьи, потому что явились бы продотряды и конфисковали его продукцию. А если бы он что-то попытался припрятать (а он бы попытался, ему ведь палец в рот не клади!), то опять же мог получить пулю в затылок.

Но допустим, он пережил и это лихолетье – что дальше?

При нэпе он бы немного воспрял, ибо прямая угроза жизни отступила, купля-продажа перестала быть криминалом. Он перекрыл бы крышу на своем разваливающемся домишке, прикупил бы в кредит коров взамен павших от бескормицы и договорился бы «по хорошему» с фининспектором, дабы тот не задушил его дикими налогами на частника, которого власть вынужденно терпела, но третировала как врага. Тевье был бы лишен избирательных, а вместе с тем и всех человеческих прав. Ведь в стране «рабочих и крестьян» он не был ни рабочим, ни крестьянином, ни трудовой интеллигенцией. Типичный мелкий буржуин! Типичный именно для евреев: лишенцев среди них было 30 процентов, а в среднем по стране шесть процентов. Каждый третий еврей совершенно официально считался враждебным государству элементом. Это в разгар немилосердного «господства» евреев в Советской России, по версии Ю. Слезкина, А. Солженицына, В. Шульгина и очень многих их единомышленников.

Чем закончился нэп, хорошо известно.

В центре внимания историков и не историков – насильственная коллективизация сельского хозяйства, что и понятно: то было бедствие огромного масштаба. Иные авторы подчеркивают участие «еврейских комиссаров» в раскулачивании крестьян, торжествуют по поводу каждого еврейского имени, которое удается прямо или косвенно связать с этим злодеянием. О том, что еврейских «апполонийцев» столь же немилосердно раскулачивали и сгоняли в колхозы в северном Крыму и на Юге Украины, не вспоминают. В 1920-е годы советская власть (на американо-еврейские деньги) переселяла «на землю» еврейскую голытьбу из вымирающих местечек. Евреи становились крестьянами-единоличниками. Но пробил час, вернее год «великого перелома», и они в полной мере разделили участь своих русских и украинских соседей. В поле зрения Ю. Слезкина эти «апполонийцы» попали, но он не прослеживает их судьбу (хотя среди них вполне могли оказаться внуки Тевье – дети рано овдовевшей Цейтл). Они ему интересны в контексте... яростной борьбы партии и правительства против антисемитизма (стр. 321).

Одновременно с коллективизацией происходила ликвидация нэпа, но об этом, в лучшем случае, упоминается вскользь, а о том, что среди раскулаченных нэпманов преобладали евреи, как правило, вообще не упоминается.

Обойдя круг отпрысков Тевье, обделенных вниманием Ю. Слезкина, мы естественно возвращаемся к Годл. Слезкин безоговорочно записывает ее мужа Перчика и ее саму (уже не Годл, а Елену Владимировну) в коммунисты и поселяет их на Олимпе большевистской власти.

Очень уж это по-ленински. Революционерами Ильич считал тех, кто смело шагал с ним в ногу. А кто сбивался с шагу, сразу: «иудушка Троцкий», «эта сволочь Луначарский». Так он ласково величал своих, но на чем-то споткнувшихся. Весь остальной спектр революционеров был контрой: «"друзья народа", воющие против социал-демократов», «ренегат Каутский» и т.п.

К какой части широкого спектра революционных группировок принадлежал Перчик, в повести Шолом-Алейхема не сообщается. Оно и понятно: рассказ ведется от лица Тевье, а он в таких тонкостях не разбирался. А от этих тонкостей в большой мере зависит то, как складывались судьбы разных Перчиков после большевистского переворота.

4.

Мог ли Перчик быть большевиком? Безусловно, мог, но это маловероятно. К 1917 году партия большевиков пришла в составе 23 тысяч с небольшим членов, а евреев среди них было меньше одной тысячи. В то же самое время еврейская социал-демократическая партия Бунд насчитывала примерно 30 тысяч членов, все они, понятно, были евреями. Так что на одного еврея-большевика приходилось 30 евреев-бундовцев. Перчик мог также оказаться меньшевиком или эсером: обе эти партии были гораздо многочисленнее большевистской, а процент евреев в каждой из них был значительно большим, так что на каждого еврея-большевика приходилось три-четыре меньшевика и еще три-четыре-пять эсеров. Были еще группы анархистов. К одной из них принадлежала Фанни Каплан. Она отбыла больше 10 лет на каторге в Акатуе, а через полтора года после освобождения (Февральской революцией) сделала отчаянную попытку повернуть ход истории. Будучи полуслепой, она не сумела прикончить «вождя мирового пролетариата», и через несколько дней сама была прикончена. К другой группе анархистов принадлежал внук русско-еврейского писателя Дмитрий Богров, застреливший Столыпина, но он одновременно работал на охранку и выдал ей многих Перчиков.

После Октябрьского переворота все партии, кроме большевистской, подверглись разгрому – сперва «буржуазные», а затем и социалистические, которые большевики демагогически переименовали в «мелкобуржуазные». Тюрьмы ЧК-ГПУ в начале 20-х годов были переполнены анархистами, эсерами, меньшевиками, бундовцами. В числе тюремщиков были и Перчики; среди тех, кого они держали в казематах, Перчиков было много больше.

В 1922 году состоялось грандиозное судилище над руководством партии эсеров. В числе обвиняемых на процессе было несколько Перчиков во главе с Абрамом Гоцем. Виртуально на скамье подсудимых была и давно расстрелянная Фанни Каплан, которую большевикам было выгодно причислить к эсерам. Главными свидетелями обвинения (и якобы тоже обвиняемыми, но на самом деле агентами ГПУ) были Григорий Семенов (Васильев) и Лидия Коноплева (впрочем, в этой же группе была Фаина Ставская – одно из воплощений Годл). Обвинителем был Крыленко, активно участвовали в процессе Бухарин, Луначарский и другие ведущие функционеры советской власти. Для защиты обвиняемых приехали из Европы лидеры Второго Интернационала, но им устраивали обструкцию за обструкцией, и они, в знак протеста и с согласия подзащитных, покинули процесс.

Суд закончился смертным приговором, молниеносно утвержденным президиумом ВЦИК. Но исполнение его было отложено на неопределенный срок и даже обещано помилование – при условии, что партия эсеров прекратит борьбу против большевиков. Так Абрама Гоца и его товарищей сделали заложниками «диктатуры пролетариата», что парализовало деятельность партии эсеров. Этот гениальный ход был придуман, конечно, самим Ильичем – «величайшим пролетарским революционером, гением человечества, выдвинутым русским народом и являющимся его национальной гордостью», как его позиционировал агитпроп (за семью печатями хранивший его родословную). Столь же эффективные меры были приняты против других «мелкобуржуазных» партий, и в короткое время они тоже прекратили свое существование. Кто-то из этих партийцев «осознал» правоту большевиков и влился в их быстро растущие ряды. Но таких опять же было меньшинство.

Лидер группы бундовцев, примкнувших к большевикам, М. Рафес, в 1926 году смог насчитать меньше двух с половиной тысяч бундовцев, ставших большевиками. Следовательно, 27,5 тысяч к ним не примкнули. По-видимому, сходной была пропорция примкнувших и не примкнувших эсеров, меньшевиков, анархистов. Учитывая эти данные, надо признать, что какая-то часть Перчиков и Елен Владимировных (Годл) из бывших «мелкобуржуазных» партий тоже примкнула к большевикам. Но подавляющее большинство осталось верным своему знамени. Они либо сумели лечь на дно, скрыв свое прошлое, либо до конца жизни скитались по тюрьмам, ссылкам и лагерям, ибо ГПУ не спускало с них глаз.

Итак, лишь небольшая часть Перчиков заняла высокие посты, получила роскошные квартиры в Москве или Ленинграде и дачи в придачу (прошу прощение за невольный каламбур), кремлевские пайки и прочие привилегии. Остальные Перчики доживали «еврейский век» на тюремных нарах или в страхе на них оказаться из-за небольшевистского прошлого. Но и у значительной части твердокаменных ленинцев сладкая жизнь была очень недолгой. Ведь хотели они того или нет, а вынуждены были участвовать во внутрипартийных разборках, голосовать за различные «платформы»; стоило один раз ошибиться и проголосовать «не за ту платформу», как песенка их была спета. В партийных оппозициях сталинскому режиму большевики еврейского происхождения почему-то были активнее русских товарищей. Многие из видных большевиков-евреев хотя бы недолго поучаствовали в троцкистской, зиновьевской, бухаринской или какой-то еще оппозиции, а каково участие, такова и участь. Лишь очень немногим, наделенным собачьим чутьем, удавалось безошибочно следовать всем зигзагам «генеральной линии» и прозмеиться через все лабиринты. Вот эта небольшая часть Перчиков и влилась в плавильный котел многонациональной советской элиты, замешанной на русской культуре. Их неметафорические имена известны: от Лазаря Кагановича до «старого дурака с комсомольским значком» Безыменского. Еврейского у этой публики оставалось немного. Как справедливо отмечает Ю. Слезкин, к Пушкину Елена Владимировна приобщалась и приобщала своих детей с не меньшей страстью, чем к Марксу и Ленину.

Однако весь смысл книги о еврейском веке сводится к тому, чтобы выкристаллизовать еврейскую составляющую из этого котла и предъявить ее как доказательство доминирования и преуспеяния еврейства вообще. В книге приводится множество выписок из художественных и мемуарных произведений писателей еврейского происхождения. Они описывают райскую жизнь привилегированного слоя 20-30-х годов, беззаветную преданность этого слоя идеалам коммунизма, ожесточенную борьбу «комиссаров в пыльных шлемах» за власть советов в недавнем прошлом и готовность отдать жизнь в будущих битвах за «всемирное царство труда». Почти все цитируемые произведения широко известны, но перечитывать их и грустно, и смешно, и очень интересно, так как они написаны талантливыми перьями. Тут и Евгения Гинзбург, и Лев Копелев с Раисой Орловой, и Эдуард Багрицкий, и Михаил Светлов, и Павел Коган, и уже упоминавшийся Александр Безыменский, и многие другие. Их устами и перьями в книге Ю. Слезкина говорит советское еврейство довоенного периода, которое штыками и картечью проложило себе дорогу на Олимп власти, где и устроило пир победителей. (После пира, правда, наступило похмелье, но за что боролись, на то и напоролись!)

5.

Нанизывая селективно подобранные имена и цитаты, Ю. Слезкин наделяет еврейство ролью ведущего проводника репрессивной политики Сталина. В английском варианте книги он называет евреев “Stalin’s willing executioners”. Это реминисценция названия нашумевшей несколько лет назад книги гарвардского профессора Дэниела Гольдхагена “Hitler’s willing executioners”,^[6] в которой привлечен обширный материал, показывающий, что уничтожение евреев нацистами более или менее активно поддерживали широкие слои немцев – «добровольные палачи Гитлера». Эта реминисценция привела в восторг одного из рецензентов книги Ю. Слезкина, который вынес ее в заголовок.^[7]

В русском варианте книги я точного перевода этой фразы не обнаружил (может быть, потому, что перевод затруднителен: willing executioner – это не просто добровольный палач, но доброволец, преисполненный энтузиазма). Но как одна ласточка не делает весны, так изменение одной фраза не меняет смысла книги. Поставленной цели Ю. Слезкин достигает, как уже сказано, направленной селекцией материала. За бортом повествования, например, оставлено множество художественных и мемуарных произведения той же поры (или о той же поре), в которых русские, украинские, таджикские, казахские и т.д. перья с такой же экспрессией выражали тот же круг чувств и мыслей, что и цитируемые в книге евреи. Достаточно вспомнить «сто томов партийных книжек» Маяковского, агитки Демьяна Бедного, песни советских композиторов на стихи Лебедева-Кумача, комсомольскую прозу Николая Островского и пионерскую прозу Аркадия Гайдара, «Я славлю великий советский закон» и ««Ты, Сталин, солнце наших дней» Джамбула Джабаева, колхозный роман М. Шолохова (или «литературного негра», писавшего за Шолохова) «Поднятая целина» и колхозную поэму А. Твардовского «Страна Муравия», не говоря о сотнях и тысячах не столь хрестоматийных произведений. Литература должна была быть партийной, тех, кто не умел или не хотел своими перьями обслуживать агитпроп, дружно заклевывали. Еврейские имена среди заклеванных встречались не менее часто, чем среди клевавших, но в книге Слезкина, понятно, их тоже нет. Между тем, если самочувствование некоторых советских писателей еврейского происхождения чем-то отличалось от самочувствования их чистокровно русских коллег, то тем, о чем писал Б. Пастернак в печально знаменитом письме М. Горькому в 1928 году: «Мне... не следовало рождаться евреем... Ведь я ограничиваю себя во всем. Разве почти до неподвижности доведенная сдержанность моя среди общества, живущего в революцию, не внушена тем же фактом?».^[8]

Вероятно, некоторые коллеги Б. Пастернака тоже мучились тем, что им выпало несчастье родиться евреями, а другие не мучились, ибо не обладали его душевной тонкостью и наивно верили, что от русских коллег ничем не отличаются, потому и не оглядывались на свое еврейство. Выдергивая их из сомкнутых рядов, Ю. Слезкин пытается доказать недоказуемое, ибо в большинстве цитируемых им отрывков еврейскими являются только имена авторов, передано же в них мироощущение советской элиты первого послереволюционного поколения – многонациональной, преимущественно русской.

Для элиты это был подлинный праздник жизни, и она ликовала. Она верила в бесклассовое общество и в интернационализм, которые станут нормой жизни в светлом будущем. В заповедниках правительственных санаториев и дачных поселков, где они обитали, это будущее уже наступило. А то, что творилось за пределами их заповедников, то есть во всей стране, относилось к пережиткам проклятого прошлого, о которых они, конечно, знали, но не считали нужным на них оглядываться. Недаром тогда восторжествовала концепция социалистического реализма, требовавшая угадывать «ростки нового», которое обязательно побеждает в борьбе со «старым», и вообще изображать не то, что есть, а что должно быть.

По-видимому, тогдашней советской элите естественно было так думать и так жить. Они чувствовали себя безнациональными флибустьерами, чья бригантина вышла в море под наполненными попутным ветром, конечно же, алыми парусами. Но массы еврейского (и не еврейского) населения жили иначе и, хотя им усиленно промывали мозги «передовой» идеологией, многие думали и чувствовали тоже иначе. Впрочем, промывка мозгов давала свои результаты, что, среди прочего, нередко приводило к семейным трагедиям. Павлик Морозов жил в глухом сибирском селе белорусских переселенцев. Но его «подвиг», мастерски раскрученный агитпропом и соцреализмом, вдохновлял недорослей всех национальностей. Дети доносили на родителей, братья отрекались от братьев, мужья боялись откровенно говорить с женами. Топтали кодлой споткнувшегося вместо того, чтобы его поддержать.

Таков был век. Осип Мандельштам назвал его – век-волкодав. И хотя он клялся-божился: «Но не волк я по крови своей», – волкодав его задавил. Что сказал бы поэт, умирая на тюремных нарах от голодухи и кровавой дизентерии, если бы мог прочитать книгу, в которой он – из-за своей еврейской фамилии – оказывается причисленным к добровольным сталинским палачам!

Не менее интересно было бы узнать мнение еврейской бабушки Ю. Слезкина, памяти которой он посвятил свою книгу. Она, как сообщает автор, выросла в местечке, сидела в царской тюрьме за революционную деятельность, эмигрировала в Аргентину, а в 1931 году реэмигрировала в Советский Союз, в Биробиджан – строить социалистический рай для евреев. В первую зиму в райских кущах замерзла насмерть ее дочь, после чего она – надо полагать, с великим трудом – выбралась оттуда в Москву (путь назад в Аргентину или в Палестину был заказан). На старости лет она пришла к горькому выводу, что вся ее жизнь была «ужасной ошибкой». Как бы она отреагировала, прочитав книгу внука о триумфальном еврейском веке? Не словами ли Тевье, глотающего слезы во след поезду, увозящему любимую дочь в сибирскую тайгу, навстречу неведомой судьбе: «Знаете что, пане Шолом-Алейхем? Давайте поговорим о более веселых вещах. Что слышно на счет холеры в Одессе?»

6.

С первых лет советской власти с неумолимой последовательностью проводилось насильственное уничтожение всякой еврейской самобытности. В числе насильников было немало идолопоклонников коммунизма еврейского происхождения. Активно участвуя в «гражданской войне на еврейской улице» (на стороне власти, конечно), они верили, что приближают светлое будущее. Но основная масса еврейского населения принадлежала к тем, кого насиловали. Назвать этот процесс геноцидом я не рискую (тут пальма первенства, несомненно, принадлежит нацистам), но его вполне можно назвать этноцидом.

Согласно Джозефу Розену, представителю Агро-Джойнта, финансировавшего переселение евреев «на землю», в Советской России в 1925 году примерно 5 процентов евреев занималось земледелием, 10 процентов были специалистами и государственными служащими, 15 процентов рабочими и ремесленниками и 70 процентов – торговцы, кустари, «продавцы воздуха». И того, примерно 75-80 процентов еврейского населения (точнее указать нельзя, так как Розен включал гегемонов-пролетариев в одну группу с частниками-ремесленниками) принадлежали к «старому миру», их следовало если не ликвидировать физически, то подвергнуть «перековке».

Одним из самых варварских способов перековки евреев ударными стахановскими методами стало добровольно-принудительное «переселение», ибо то был самый простой способ скоростного превращения Годл в Елену Владимировну.

Поскольку черта оседлости и процентная норма были самым зримым инструментом дискриминации евреев в царской России, то отмену этих ограничений население восприняло с радостью и надеждой. Но воспользоваться свободой передвижения поначалу могли немногие: ни работы, ни жилья в разрушенной до основания стране не было. Некоторые возможности замаячили благодаря нэпу, и евреи ринулись заполнять открывшуюся нишу. Крестьянам-«апполонийцам» заменили продразверстку божеским продналогом, им с насиженных мест подниматься не было необходимости. А «меркурианцам» пришлось шевелиться, и они начали торговать подтяжками, мороженым, бубликами и всякой всячиной. В этом одна из причин столь значительного числа евреев-нэпманов.

Когда началось восстановление народного хозяйства, то партия и правительство приняли мудрое решение – развивать промышленность в восточных районах, переселяя туда рабочую силу, если ее не хватало, а в местечках и маленьких городках бывшей черты оседлости, где эта самая «сила» изнывала от бескормицы и безделья, предприятий не строить, никакой промышленности не создавать. Местечки были обречены на вымирание, а обитающая в них рабсила – на переселение. Об этом с большой откровенностью говорится в книге Юрия Ларина (тесть Бухарина) «Евреи и антисемитизм в СССР», вышедшей в 1929 году, то есть в канун «великого перелома». Ларин с гордостью сообщает, что с начала революции по 1928 год было «расселено» около миллиона евреев (почти половина всего еврейского населения), а предстояло по плану «расселить» еще 600 тысяч. Ларин подает эту слегка замаскированную депортацию как большое достижение советской власти, а для Слезкина это – еще одно подтверждение преимуществ, предоставленных «меркурианцам».

7.

Слезкин совершенно серьезно пишет об активной борьбе советской власти против антисемитизма: указывает на «Постановления ЦК», цитирует выступления Сталина, называет число книг (56), изданных на эту тему на рубеже 20-30-х годов. Действительно, в тот период проводилась такая кампания. Вызвана она была неконтролируемым ростом насилия на почве антисемитизма, которое приняло угрожающие масштабы. Ненависть к евреям подпитывалась с двух сторон. Из-за кордона проникала черносотенная пропаганда о «жидо-большевизме», тиранящем русский народ, что «с пониманием» воспринималось теми, кто был недоволен режимом. А советские газеты наполнялись издевательствами над еврейской религией, ерническим описанием судилищ над хедером, синагогой, «местечковостью» отсталых обывателей, кои скорбят по отмене субботнего отдыха, на Пасху пытаются раздобыть мацу, свадьбы справляют под хупой и вообще напичканы «националистической» требухой. К этому добавлялись улюлюкающие разоблачения махинаций различных артельщиков, лавочников, аферистов, взяточников с такими фамилиями как Маггид или Шапиро, на которых списывались все еще имеющиеся в жизни «отдельные недостатки», что в равной мере согревало тех, кто тайно ненавидел советскую власть, и тех, кто явно ее обожал. Элиту это все почти не затрагивало. «Веяния антисемитизма меня миновали, и я их никогда не знал», – писал Б. Пастернак в том же письме М. Горькому. Но массы евреев, включая и порвавших с еврейством, – знали. Над евреями издевались в заводских и студенческих общежитиях, сыпали им известь в глаза на стройках, куражились, избивали, а иногда и убивали. В Пскове рабочий завода «Металлист» Трофимов, 17-летний комсомолец, зарубил топором своего соседа по общежитию, за то, что тот – «жид», после чего умылся и пошел на танцы. Власти, в воспитательных целях, организовали показательный суд над убийцей и с треском провалились. Трофимов стал героем дня, школьницы писали ему нежные письма, размножили его фотографию, чтобы у каждой перед глазами был его лик. Суд пошел навстречу пожеланиям трудящихся и, впаяв убийце 10 лет, тут же скостил срок до пяти.

Случай этот Ю. Слезкину известен: он приводится в книге М. Бейзера «Евреи Ленинграда», на которую автор «Эры Меркурия» неоднократно ссылается. Но в его книге этого примера нет, зато есть другой: относящееся уже к 1936 году (кампания по «борьбе с антисемитизмом» выдохлась четырьмя годами раньше), когда вдруг прогремело дело об убийстве на полярной станции врача Н.Л. Вульфсона. Дело раскручивал «сам» Вышинский, и одним из мотивов преступления объявил антисемитизм. Ю. Слезкин приводит мнение А. Ваксберга, который знакомился с этим делом и не обнаружил в нем материалов об антисемитском характере преступления. Добавлю, что юридических доказательств убийства, по словам Ваксберга, в деле тоже не оказалось: Вульфсон мог быть жертвой несчастного случая. Зачем же понадобилось это громкое судилище в Колонном Зале, завершившееся смертным приговором двум обвиняемым, возможно, ни в чем не виноватым?

Ваксберг ставит раскрутку этого дела в прямую связь с предстоявшим через три месяца первым из «Больших процессов», на котором Сталин и его клика расправлялись с группой своих противников в высшем эшелоне власти: Зиновьевым, Каменевым и другими помельче. По делу привлекалось 16 обвиняемых, из них 11 евреев. Сталину нужно было упредить обвинения в антисемитизме, которые в связи с этим напрашивались сами собой. Потому ему срочно понадобилось судебное представление, клеймящее этот самый антисемитизм. Иначе говоря, Сталин и Вышинский, как опытные бандиты, планирующие крупномасштабное преступление, раскрутили дело об антисемитизме, чтобы заранее обеспечить себе алиби.^[9] Еще одно свидетельство того, что «борьба советской власти с антисемитизмом» была показухой.

8.

XX век не был еврейским веком. Где-то евреи, безусловно, преуспели, особенно те из них, что добрались до свободного мира, сумели в нем укорениться и обрести равное со всеми право на жизнь, свободу и стремление к счастью. Кто хочет, тот сохраняет верность еврейским традициям и образу жизни, другие от него отошли – кто-то в большей, кто-то в меньшей степени. Неотразимая притягательность Америки состоит в том, что никого, кроме самих евреев, такие вопросы здесь не волнуют.

Труднее сложилась судьба тех, кто уехал в Палестину и создал-таки государство Израиль. Они знали, на что идут и во имя чего живут. Достигли ли они того, к чему стремились их предтечи в начале XX века? Я не берусь ответить на этот вопрос. Израиль живет, развивается, набирается сил, но он окружен кипящей магмой ненависти и раздираем внутренними распрями. Только самые прекраснодушные оптимисты могут считать, что мечта Герцля и Жаботинского уже осуществлена.

Что же касается России, то для евреев в XX веке она стала не Землей Обетованной, а страной Красного Фараона (удачная метафора Г.В. Костырченко), то есть страной рабства. В течение всего века они из нее уносили ноги – мучительно долго, поодиночке, оставляя куски мяса на колючей проволоке, сквозь которую должны были продираться, ибо не было Моисея, способного жезлом своим проложить путь и вывести всех в одночасье. Тем не менее, результат этого, в сущности, тоже добровольно-принудительного переселения, впечатляет. Сто лет назад две трети мирового еврейства обитало в пределах Российской империи, а сколько сегодня?..

В книге профессора Слезкина Страна Фараона превращена в Землю Обетованную, а век Гитлера и Сталина – в еврейский век. Очень это похоже на труды незадачливого физика, который изучал воздействие разных условий на поведение газа в запаянной колбе, с большой точностью измерял малейшие перемещения капельки ртути в отводной трубке, обрабатывал экспериментальные данные, вычерчивал графики, корпел над сложными вычислениями и создал стройную теорию, которая все объясняла; но забыл об одной малости: за движением ртути он наблюдал в оптический прибор, дававший перевернутое изображение.

Читая книгу Ю. Слезкина, особенно последнюю главу, я то и дело вспоминал неподражаемого Тевье: «Это он кого же имеет в виду? Меня? Если сулил мне Господь иметь когда-нибудь миллионы, то пусть считается, что я уже отбыл это наказание».