Калифорния. Наш день начинается в восемь утра, и пока я готовлю завтрак, муж просматривает свою электронную почту. Сегодня новость номер один – приглашение художника Павла Тайбера к участию во Флорентийской Биеннале. Мы ошеломлены и взволнованы – ведь этот художник и есть мой муж.
В нашем недавнем прошлом для художника, например из Советской Украины, участие в зарубежной международной выставке было за семью печатями, и эта недоступность придавала такой выставке значительности и «высокости». Флорентийская Биеннале, видимо, из такого разряда - в жюри Биеннале представители семи крупнейших музеев мира, это не коммерческое мероприятие, здесь не торгуют искусством, участие в ней почетно. Понятно, что принимать или не принимать предложение, - вопрос для Павла излишний.
Я знаю, он давно мечтает о большой выставке своих работ, их у него много, они разные и интересные. Да и возраст художника – уже не за горами семьдесят - время подведения итогов. Но осуществление этой мечты требует больших, а для нас так и очень больших денег. Но их нет, и мечта давно перешла в разряд несбыточных. Неожиданно прилетевшая из Италии новость всколыхнула эту мечту.
- Откуда они узнали обо мне?- удивляется Павел.- Выудить художника из тысяч других в целом мире - ведь Биеннале международная - совсем не так просто.
- А интернет зачем? Твой сайт, твои выставки в Нью-Йорке, в Бостоне, в Сан-Фрациско! Публикации, наконец! – напоминаю я. Но Павла мое объяснение не убеждает – дескать сайты есть у всех.
- Ну, значит, тебя призвали Всеблагие как собеседника на пир,- смеюсь я над своим непривычно растерявшимся мужем. Но глаза его уже блестят весело и жадно – они видят желанную цель. Давно он не был таким.
В ответ на согласие приходят официальные бумаги. Среди них рисунок награды - медаль с изображением профиля Лоренцо Великолепного. Приставка к имени Лоренцо не означала внешней импозантности этого правителя из рода Медичи. Как раз наоборот - он был неказист и нехорош собою. «Великолепным» Лоренцо прозвали за тонкий вкус и покровительство искусствам, а также за его коллекцию шедевров, которыми уже несколько столетий любуются люди. Кроме изображения медали, на каждом листе фоном к деловому тексту просвечивает изображение купола и колокольни храма Санта-Марии дель Фьоре - шедевра знаменитого архитектора, флорентийца Филиппо Брунеллески. Нет, это не тонкие, изящно оформленные листы бумаги, а сама удача, казавшаяся невозможной, лежит у меня в руках. «Неужели я в самом деле увижу всё это?»
Дело в том, что тема флорентийского Ренессанса почему-то особенно вдохновляет меня, и я с жаром обрушиваю на наших студийцев (Павел занимается с ними рисунком и живописью, а я - историей искусства) рассказы о мальчике Джотто, об изысканном стиле художника Симоне Мартини, о скульпторе Донателло и, увлекаясь, призываю студентов представить, как плывёт колокольный звон над красными крышами Флоренции, города Красной лилии… Кажется, моя восторженность зашкаливает. Умные глазки смотрят на меня внимательно:
- Люся, я имею вопрос.
- У меня есть вопрос,- торопливо исправляю я кальку с английского своей десятилетней студентки, спеша услышать этот вопрос - ведь самый счастливый миг урока, когда появляются вопросы к моему рассказу. - Что ты хотела спросить?
- Ты видела всё это?
Вопрос меня обескураживает. Современный ребёнок ждет в рассказе не только занимательности, но и точности в деталях, доказательности, иначе учитель может легко утратить авторитет. Честно отвечаю:
- Нет, не видела.
- А мы были и во Флоренции, и в Венеции, и в Риме.
- Ну вот и чудно, - бодро говорю я. - Значит ты можешь обо всем этом рассказать в своей картине мне и Павлу.
За этим случаем всплывает в памяти еще один о том, как я нашла в магазине книгу, выпущенную к столетию Каирского музея, и решилась, в смысле наскребла денег, на её покупку, чтобы показывать детям хорошие иллюстрации к теме по Древнему Египту. Первый же студиец, ему было тогда лет двенадцать, перед которым я торжественно положила драгоценную книгу, перевернул несколько страниц и, как бы извинясь, - он был чуткий мальчик, - сказал:
- Меня раз пятнадцать водили в Британский музей, когда мы жили в Лондоне.
В его голосе не слышалось энтузиазма. Было ясно - походы в музей не оставили у ребенка яркого воспоминания, а вот мою задачу усложнили: как теперь его увлечь наскучившей темой? Но сейчас речь не об этом. Скажу только, что в итоге этот мальчик сочинил – на радость мне - несколько историй о своих «приключениях» в Древнем Египте, и на радость Павлу проиллюстрировал их очень неплохими акварелями.
В общем, мне горько было думать о том, чему, казалось, уже никогда не сбыться в моей жизни - такой в то время трудной и бедной, что путешествиям там просто не было места. И вдруг, словно с неба упавшие на наш стол бумаги, оказались волшебной палочкой, обещавшей превратить в реальность все написанное в этих бумагах.
Весь следующий день мы почти не разговаривали, погруженные каждый в свои размышления. А утром рядом с чашкой кофе я положила перед Павлом на стол лист бумаги и калькулятор:
- Прикинем, сколько стоит пересылка работ и все остальное,- сказала я.
- Только пересылка, - уточнил он. - Все остальное не потянем.
Существовала специальная, но очень недешёвая фирма, доставляющая произведения искусства в любой уголок мира. Мы посчитали, и прогноз Павла подтвердился: денег можно собрать только на оплату за доставку работ в Италию. Мы не поедем, но работы там будут!
На выставку надо было представить три картины. Их выбор оказался труднее, чем поиски денег. Наши мнения, едва совпав, тут же в корне расходились. Наконец, мы их отобрали. Каждая была написана как самостоятельная вещь, но внимательный зритель мог увидеть в них еще и историю жизни эмигранта. О тоске и сожалениях эмигранта была написана картина «Ностальгия»; о попытке вписаться в окружающую действительность и жить по её законам – «Бег». Третьей была картина «Утренняя игра», автопортрет художника – что-то насчет обретения внутренней свободы.
Наш друг, профессор Борис Моисеевич Бернштейн, теоретик искусства и писатель, еще раньше, увидев картину, сочинил о ней прелестное эссе. Вот оно:
«Каждое утро, едва приняв душ, он приступает к делу. Он разыгрывает шахматную партию с самим собой. Шахматная доска отчасти похожа на настоящую, на нее нанесены ровно 64 клетки, в некоторых местах черные и белые поля чередуются в правильном порядке. Но это всего лишь симуляция. Часть доски занимают одни белые клетки, предоставляя полную, кэрроловскую свободу играющим. Фигуры могут двигаться как и куда угодно, правила отменяются. Правда, фигур тоже нет, игрок сосредоточенно переставляет пустоту. Свобода получает абсолютное измерение.
Играя воображаемыми фигурами на мнимо-шахматной доске (ее частичная правильность только напоминает об утрате правильности), он совершенно свободен, может принимать какие угодно правила и тут же их отменять. Но пребывая в веселом царстве игры и видимости, как назвал это Шиллер, он сам невесел.
Он чрезвычайно серьезен, этот мастер игры, он делает важное и неизбежное дело. Он не знает, что ещё Кант когда-то определил главное качество эстетического предмета как целесообразность без цели, но интуитивно догадывается об этом. Иначе говоря, он не знает, зачем он это делает, но не делать не может. Кантов парадокс предстает перед ним без философских драпировок, просто как абсурд жизненной ситуации.
Такова голая правда о Тайбере».
Итак, картины «уехали» в Италию. Павел стал задумчив и малоразговорчив, да и мой энтузиазм тоже довольно быстро улетучился.
И тут наш зять напомнил нам о забытой в предвыставочной суете дате - сорокалетней годовщине нашей свадьбы. Вместе с огромным букетом роз мы получили в качестве подарка авиабилеты на полет до Флоренции и оплату гостиницы на две недели. Подарок оказался с сюрпризом: дочь и зять летели вместе с нами!
* * *
Встреча с Италией началась, когда в окошке самолета сквозь легчайшую облачную дымку проступили верхушки острых полузаснеженных гор. И вскоре - самолет снижался все ниже - открылись долины Тосканы.
Это было неправдоподобно похоже на живопись. Я видела это на картинах и искренне считала, что этот сложный и богатый колорит не списан с натуры - таково видение художника, его творческий вклад в сотворение пейзажа. И вот этот пейзаж передо мной - реальный, живой, во всём богатстве и сложности цвета: стоящий на холме светлый дом под красной черепицей в окружении почти черных кипарисов и желтая дорога, бегущая от него в коричнево-зеленые поля и в коричнево-оранжевые виноградники.
- Видишь, как легко здесь быть пейзажистом – выбирай кусок и списывай. Нужен только точный глаз и ремесло,- замечает Павел в ответ на мои восторги.
- Ну-у, на это уже давно работает фотоаппарат.
- Фотография - лишь информация, заметка для памяти... - Павел прикрывает глаза. Я знаю - он не любит подобных дебатов.
А ведь фотография пейзажа – это действительно точная, но бездушная копия, думаю я. Великолепная техника может передать краски и состояние природы, но не передаст эмоций художника - неожиданную вспышку цвета, энергию живописного мазка. Глядя на фото, едва ли испытаешь ту светлую грусть, которой наполняют нас пейзажи Левитана; фотография весеннего пейзажа не вызовет в памяти запах талого снега, а в душе предчувствия перемен, как это ощущается в саврасовских «Грачах»; куст сирени на фотографии может радовать глаз своей похожестью на настоящий, а от врубелевской «Сирени» - большого живописного пятна, в котором даже не прописаны лепестки, веет ворожбой и тайной! Мы говорим: настроение, эмоции, а есть более четкое определение: душа художника. Ее-то, на мой предвзятый взгляд, и не может передать ремесло фотографа или даже хорошая копия.
Уже позже, мысленно возвращаясь к нашему разговору о разнице между ремеслом и искусством, я нашла рассказ Василия Андреевича Жуковского «Сикстинская Мадонна».
«Я сел на софу против картины и просидел целый час, смотря на неё…она вся в пятнах, не вычищена, худо поставлена, так, что сначала можешь подумать, что копии, с нее сделанные, чистые и блестящие, лучше самого оригинала. Вы не имеете о ней никакого понятия, видевши ее только в Миллеровом эстампе. Не видав оригинала, я хотел купить себе в Дрездене этот эстамп; но увидев, не захотел и посмотреть на него: он, можно сказать, оскорбляет святыню воспоминания… Какую душу надлежало иметь, чтобы произвести подобное! Бедный Миллер! Он умер, сказывали мне, в доме сумасшедших. Удивительно ли? Он сравнил свое подражание с оригиналом, и мысль, что он не понял великого, что он его обезобразил, что оно для него недостижимо, убила его».
* * *
Самолет касается земли. Аэропорт, такси, наша гостиница. В номере простенькая мебель, душ, льняные, вместо привычных махровых, полотенца, на кроватях по два грубых шерстяных одеяла. Высокое окно со старинными, плохо поддающимися задвижками, снаружи закрыто деревянными жалюзийными ставнями. На мою попытку открыть их, жалюзи отвечают подозрительным треском и я оставляю их в покое. Под окном - батарея парового отопления, неожиданно воскресившая в памяти комнату моего детства. С тех далёких времен мне такие батареи не встречались. Прикосновением ладони приветствую эту тень из прошлого. Батарея отвечает мне слабым теплом.
Ужинаем в кафушке рядом с гостиницей и скорее спать - мы встали в шесть утра в среду в западном полушарии, а сейчас в восточном - девять вечера четверга. Спать, спать, спать!
Утром в коридоре гостиницы вкусно пахнет горячими круассанами - в столовой на первом этаже - шведский стол. Окна столовой смотрят в уютный зеленый двор с фонтаном, скульптурой, с ажурными белыми столиками и стульями. Сейчас все это влажно поблескивает - ночью, прошел дождь. С аппетитом поглощаем итальянскую колбасу, масло, сыр - они кажутся нам вкуснее, чем в Америке.
После завтрака отправляемся в фортецию да Бассо - место проведения выставки. Фортеция, сооружение пятнадцатого века, оказалась рядом с нашим отелем. До открытия оставалось ещё два дня и на выставке заканчивалась развеска и установка работ. Поразило число участников - около восьмисот. И, несмотря на многоязычие – звучала речь на всех европейских языках, включая русский, благожелательное взаимопонимание между людьми устанавливалось легко и просто. Знакомимся с ближними соседями - бельгиец, голландка, армянин из Лос-Анджелеса, канадец, украинец из Луганска, австралийка. Огромное помещение выставки хорошо спланировано и имеет всё необходимое для художников и публики. Но главное в этом интерьере, конечно, выставленные работы - современное мировое искусство.
Я не критик, не искусствовед и не хочу навязывать свои суждения об увиденном, скажу только: это было интересно! Я бродила по отсекам огромного зала - удивляясь, любуясь, задумываясь, застывая от неожиданности или возмущения. Тут теряешься от многообразия. Кто-то демонстрирует блестящую технику, кто-то поглощён решением колористической или пластической задачи, кого-то волнует философская тема. Но есть вещи откровенно слабые, а есть откровенный китч и даже пошлость.
Вот в пространстве, где берёт начало экспозиция, на ярко-красную деревянную плоскость устанавливают натурального размера и натурально выполненную лошадь чёрно-синего цвета. Несмотря на натуральность, лошадь кажется трупом, поставленным на ноги. На всю плоскость под копытами лошади аккуратно раскладывают ярко-красные керамические розы размером с капустную головку каждая, а на спину лошади сажают... фарфорового херувимчика, с прижатым к губкам пальчиком. Херувимчик размером с натурального младенца - с пухлыми ножками, нежно-розовым тельцем и в ярко-желтых кудряшках. Но это еще не все, набор пошлостей ещё не исчерпан - на крылышки, ручки, ножки и на головку херувимчика опустились…бабочки. Здорово, правда? Я щелкаю фотоаппаратом, а то ведь не поверят, что здесь такое было.
Или еще один образчик: огромная цветная фотография - обнаженная женская фигура, стоящая на коленях между двумя писсуарами головой вровень с ними.
- Зачем понадобилось художнику опускать человека на уровень писсуара?
- А вот это - проблема художника, - отвечают мне.
- Как попали эти работы на выставку?
- Видимо, есть критерии, которым они соответствуют.
- А как насчёт критерия художественности?
- Да никак. Потому что, во-первых, - свобода, и это прекрасно, а во-вторых, творчество, каким бы абсурдным оно не виделось окружающим, единственная форма жизни для художника. И, стало быть, художник имеет право на самовыражение…
- А Лоренцо Великолепный взял бы это в свою коллекцию?
- Как знать...как знать...
Нахлынувшие на выставку европейские галерейщики не ждут решения жюри - у них свои суждения, свой выбор. Они осаждают Павла. Звучит английский, французский, испанский... Дочь и зять едва успевают переводить, я спешу фотографировать. Среди зрителей, надолго задерживающихся у картин Павла, выделяю одного - худощавого, пожилого, с торчащими вверх вихрами коротких полуседых волос. Обращаю на него внимание своего семейства. Предполагаем - чудаковатый любитель искусства.
И вот - официальное открытие выставки. На сцене - флаги стран-участниц Биеннале. За длинным столом - министр культуры Италии, президент Тосканы, послы стран, из которых прибыли художники, жюри. Под бой барабанов и пение фанфар в зал входят красавцы-герольды в костюмах времён Ренессанса и, пройдя через живой коридор вставших со своих мест аплодирующих и фотографирующих зрителей, выстраиваются за столом президиума. Артдиректор выставки синьор Emanuel von Lauenstein Massarani выступает с пространной речью. Затем на трибуне появляется… наш чудаковатый «любитель искусства» всё в тех же торчащих вихрах!
- Леди и джентельмены! Я не знаю итальянского языка, но то, что сказал мистер Массарани, было великолепно,- заявляет он по-английски. Смех и аплодисменты. Сидящий рядом с нами художник из Лос-Анджелеса, объясняет: это член жюри от Соединенных Штатов Америки, кажется, его зовут Дэвид Рубин. Свою учёную степень историка искусства он получил в Гарвардском, а философскую в Калифорнийском университете. Мистер Рубин - один из самых активных популяризаторов современного американского искусства.
* * *
А за толстенными стенами фортеции де Бассо стоит великолепная погода, нет обещанных проливных дождей, и мы покидаем Biennale Internazionale dell'Arte Contemporarea, чтобы перевести дух, отдохнуть от современного искусства, побродить по площадям и улицам этого сумасшедше прекрасного города и выпить чашку чая в приглянувшейся нам кондитерской на площади Святого Марка.
За этой площадью, осененной торжественным фасадом собора с одной стороны, кронами огромных деревьев с другой, уютно обставленной скамейками вокруг конного памятника какому-то военоначальнику, украшенной затейливыми фонарями и всегда многолюдной, прячется другая площадь - тихая, светлая Санта-Аннунциата с маленьким фонтаном, не закрывающим вид на двухэтажное длинное здание «Госпиталя и приюта невинных». Простые формы, прекрасные пропорции, стройность и изящество колонн, на которые опираются легкие арки - вот она - ренессансная гармония. Приют был первым в истории Ренессанса не церковным, а гражданским сооруженим, построенным уроженецем Флоренции, родоначальником ренессансной архитектуры Филиппо Брунеллески в 1444 году.
Но первая наша встреча с сооружением, прославившим его имя, - кафедральным собором Санта Мария дель Фьоре, - произошла раньше. На второй день по приезде, еще не зная толком города, мы, выйдя из гостиницы, просто пошли на красный купол, о котором наслышаны со студенческих лет. И множество раз уже насмотрен был этот купол в учебниках, книгах, открытках, и всё-то мы о нем знали: самый большой в Европе купол - диаметр основания сорок два метра - был установлен в XV веке без возведения лесов! Даже купол собора Святого Петра в Риме, строившийся позже, размеры флорентийского не превзошел. И все же, когда перед нами открылась громада собора, мы ахнули - такое ошеломляющее впечатление он произвел на нас. А с противоположной стороны площади на «великое, вздымающееся к небесам сооружение», которое «осеняет собой все тосканские земли», смотрел его создатель - сидящий в мраморном кресле мраморный Филиппо Брунелллески, великий зодчий.
* * *
- Все-таки мы - счастливые люди! - говорю я Павлу, предвкушая ожидающие нас встречи, - мы собираемся в галерею Уффици.
- Может быть я и был бы счастлив, случись это все лет тридцать назад, - задумчиво отвечает Павел с присущим ему «оптимизмом», но, увы, в чем-то он прав.
Чтобы попасть в Уффици, нам надо пройти по одному из мостов через Арно. Конечно же мы выбираем Рontе Vecchio. Это даже не мост, а плотно застроенная домами улица, повисшая над рекой. В каждом доме - магазин, а по декрету 1595 года, который до сих пор остается в силе, торговать здесь могут только золотых дел мастера. Их изделия, вспыхивают цветными огнями драгоценных камней в ярко освещенных витринах по обеим сторонам моста, образуя «золотой» коридор.
Три сквозные арки на середине моста, давая отдохнуть глазу от блеска золота, открывают вид на реку, на город, на дальние холмы. Есть над чем задуматься... Но место суетное, многолюдное, да и некогда! Мы жадны до впечатлений. Не упустить бы чего! Вот бюст флорентийца Бенвенуто Челлини напоминает, что был он не только скульптором - его бронзовый «Персей с головой Медузы» стоит неподалеку отсюда, на площади Signoria, - но и выдающимся золотых дел мастером.
И вдруг - неожиданное вторжение событий ХХ столетия - времени Второй мировой войны: мемориальная доска немецкому наци, доктору Герхарду Вольфу, бывшему с 1940 года немецким консулом во Флоренции. Какое отношение имеет этот наци к мосту Веккио, к Флоренции? Из надписи на доске узнаем: спасал флорентийских евреев, выдавая поддельные документы для их эвакуации, предотвратил разрушение моста, а затем и самой Флоренции. Мы вспоминаем историю Рауля Валенберга, шведского консула, также спасавшего людей от нацистских концлагерей и не только не удостоившегося мемориальной доски, но исчезнувшего навсегда в советских лагерях после прихода Красной Армии.
А нарядная улица-мост продолжает свое течение и выводит нас к галереи Уффици. Проходим под высокими торжественными, опять же - ренессансными - сводами, а затем, уже в холле музея, через современные досматривающие воротца, предварительно расставшись с сумками, часами, поясами - как в аэропорту. Но под этими сводами такая подробность нашего времени, уже ставшая почти привычной, заново обнажает свою трагическую сущность, если вспомнить из-за чего она появилась. Снова прогоняю прочь несвоевременные мысли и скорее дальше, дальше.
* * *
Не без внутреннего волнения вхожу в зал с картинами периода раннего Ренессанса.
Я должна повиниться перед Флоренцией. В раннеренессансной истории искусств моя любовь была отдана не флорентийским художникам, а выходцу из Сиены Симоне Мартини. Сиенская школа живописи шла в то время впереди флорентийской. О самом Симоне известно, что он был другом Франческо Петрарки, чьи сонеты, воспевающие его возвышенную любовь к донне Лауре и ее красоту, остались непревзойденными в итальянской литературе. Известно также, что Симоне Мартини написал портрет Лауры, который, правда, не сохранился. Симоне увлекался рыцарской поэзией, французской миниатюрой и в живописи был создателем «элегантного воздушного стиля».
Среди сокровищ Уффици имеется, возможно, главная в творчестве Симона Мартини картина - «Благовещенье». Я видела ее в репродукциях, и вот сейчас мне предстояла встреча с подлинником. Это ощущалось так, как будто я была знакома с человеком заочно, а теперь мне предстоит увидить его воочию, и кто знает, каким он окажется.
В первом зале картины не оказалось, но я увидела Мадонн, написанных великими мастерами Чимабуе, Дуччо, Джотто. Я упоминаю Мадонн во множественном числе, потому что все картины – их монументальные композиции, цветовое решение, а, главное, фигура, лицо, одеяние каждой из Мадонн - похожи друг на друга. Важные, занимающие всю центральную часть устремленной кверху композиции, окруженные по ее периметру ангелами и святыми, они неподвижно застыли в своем величии и славе. Наверное, так и надо изображать Мадонну. Этому были свои объяснения: канон, требования времени и места ее размещения и т.п. Но теперь я немного боялась разочароваться при встрече с Мадонной кисти моего кумира. Ведь Мартини был последователем Дуччо и современником Джотто.
И вот в следующем зале встречаюсь с картиной Симоне Мартини. Ее сюжет – Благовещенье – хорошо известен и многократно воспроизведен художниками разных эпох и стилей. Вопрос для меня в том, как этот сюжет «пересказал» друг великого поэта, любитель рыцарской поэзии, связанной с культом Прекрасной Дамы, создатель элегантного воздушного стиля в живописи Симоне Мартини.
Мои ожидания не обмануты. Я вижу юную грациозную Марию в одежде необыкновенно красивого голубого цвета (художник использовал ляпис лазурь – пигмент, полученный из самоцветного голубого камня). Она сидит на золотом фоне в окружении арочных ниш, в одной из которых стоит элегантная ваза с белыми лилиями. Изысканное сочетание золотого, голубого и вкраплений белого подсказывают воображению метафору солнечного света, небесной голубизны и белых облаков – счастью жить в этом прекрасном мире. Не об этом ли читает Мария в своей книге?
Но вдруг оторванная от чтения внезапным появлением Архангела в его развивающейся одежде, с огромными крыльями, Мария смотрит на него с удивлением и непониманием. Живой и такой естественно-изящный жест говорит о том, что она испугана вестью, которую принес ей Архангел. Ветвь в руках Архангела, листья венка на его голове вторят рисунку извилистых линии растений, складок одежды, витых колон и арок. Так в композиции поэтический слог сюжета органично сливается с виртуозной игрой линий, блеском золоченного фона и завораживающей голубизной лазурита. Ничто не разрушилось в моем представлении о художнике, оно стало живым, ярким, наполненным подробностями, полнее и богаче. И, увы, никакие репродукции не передают этого впечатления.
И вдруг меня посещает крамольная мысль: не прекрасная ли Лаура, возлюбленная Франческо Петрарки, друга Симоне, была моделью для художника? А если это так, то коленопреклоненный Архангел с венком на голове - не есть ли это образ Поэта, увенчанного на Римском форуме лавровым венком за свои непревзойденные сонеты и представшего на крыльях вдохновения перед возлюбленной? И книга в ее руках не книга ли сонетов Петрарки? Не воспел ли Мартини в своей картине историю этой возвышенной любви?
Нет, спохватываюсь я, нельзя так приземлять высокую тему, я профанирую сюжет, он совсем о другом, более высоком, чем даже платоническая идеальная любовь поэта. Но я не религиозна, и собственное прочтение сюжета делает эту картину для меня многосмысловой, с более личным восприятием – ведь я теперь знаю то, о чем не догадываются другие.
Мы продолжаем путешествие по залам галереи Уффици. У Павла свои «открытия».
Он надолго застывает перед Тицианом. Венера Урбинская. Павел не раз утверждал, что Венера Джорджоне (она хранится в Дрезденской картинной галерее) - это богиня, а все остальные Венеры, в том числе и тициановская - просто женщины. И вот, опровергая самого себя, застыл перед оригиналом Тициана в тихом восторге.
Надо сказать, что залы слабо освещены и на многих картинах, многократно покрытых лаком, вообще уже не видно движения кисти художника, как на автопортрете Рафаэля, и это сильно огорчает Павла.
- Ну что тут поделаешь, Павел? Время... - напоминаю я ему.
Пьем чай в маленьком кафе на крыше музея. Здесь полно света, солнца, две девушки за соседним столиком, забавляясь, кормят с руки голубей, рядом высится зубчатая стена, украшенная гербами, а вдали - красные крыши Firenze и все те же купол и кампанила Санта-Марии дель Фьоре, и небо в торопливых белых облаках. Мы немного устали, но растворенность в окружающей красоте, наполненность ею снимает усталость и счастливый дух путешественности зовет нас дальше.
* * *
Последний день Биеннале. Всё жюри в сборе. Зал полон. Присуждение премий по категориям.
Скульптура. На большом экране появляется фотография работы - победителя. Это... Синяя лошадь с херувимчиком на спине. Медаль с профилем Лоренцо Великолепного получает автор этой «скульптуры» - большеглазая стройная блондинка. Жидкие аплодисменты. Несколько человек демонстративно покидают зал. В ряду за нами кто-то негромко поясняет: автор – протеже главного спонсора этой грандиозной выставки. Всплеск моего праведного негодования неожиданно усмиряет прагматичная мысль: хм, а, может, без нее выставка и не состоялась бы?
Фотография. На весь экран - что-то невнятно-серое, однообразием напоминающее бесконечный забор. Бронзовеющий на чёрном бархате Лоренцо Великолепный поощряет неведомое ему искусство фотографии.
Живопись. На холсте три огромных головы - один и тот же усатый мужчина в красной феске в фас, в три четверти, в профиль на фоне сплошного текста, написанного белой арабской вязью. Автор - художница из Турции. Портрет прогрессивного деятеля? Может быть. Но при чём здесь живопись?
Бедный, бедный Lorenzo il Magnifico…
Мы возвращаемся в гостиницу. Нам надо отдохнуть и переодеться к вечернему приему. Я повязываю Павлу галстук. Давно я не видела Павла в парадном костюме. «Ты отлично смотришься, дорогой»,- говорю я, любуясь мужем. Он равнодушно машет рукой. В его глазах нет прежнего веселого блеска.
Биеннале завершается галла-обедом. Нарядная публика, парадно накрытые столы, торжественно-веселый выход официантов с подносами. Никаких речей, только два итальянских певца с традиционно чудными итальянскими голосами поют традиционно чудные итальянские песни и арии, полные неунывающего веселья и оптимизма. Непринужденная атмосфера праздника располагает к общению запросто, и один из членов жюри дружески ободряет Павла: «Не огорчайтесь, Павел. Участие в Биеннале - это и есть главная награда. А раздача медалей - это политика и бизнес».
Post Scriptum. Возвращаемяся в Калифорнию. В три утра Павла будит приступ сотрясающего кашля. В восемь мы на приеме у врача. Домой нас не отпускают. Весь день, всю ночь и весь следующий день несколько врачей Стэнфордского госпиталя, сменяя друг друга, пытаются унять бешеное сердцебиение Павла. Слава Богу, справились!
Но почему оно взбунтовалось, сердце? Ведь все было так хорошо...
Комментарии
Бедный Лоренцо Великолепный...
СтССтатья интересная, познавательная, хорошо и ярко написанная. Благодарю автора и за живой, с бытовыми и психологическими подробностями, рассказ о событиях, предшествующих их поездке, и за возможность увидеть её глазами Флоренцию, и за галерею Уффици, и за описание самой выставки.
Но главное, за что я благодарю автора – это очень близкое мне её мнение о тех эмоциях, которые вызывает мастерски написанный пейзаж или портрет («запах талого снега, …предчувствие перемен … ощущается в саврасовских «Грачах»; «от врубелевской «Сирени» – большого живописного пятна, в котором даже не прописаны лепестки, веет ворожбой и тайной!»).
Я не специалист и ориентируюсь лишь на своё восприятие. Но мне никогда не понять поучающие (искренние или нет – другой вопрос) высказывания о том, что абстрактное или другое модернистское искусство вызывает эмоции, а остальное – это лишь фотографии, которые вполне могут его заменить.
Ну не понять мне многозначительные рассуждения о скрытом и понятном лишь посвящённым значении «Чёрного квадрата» или абстрактных картин, будто бы имеющих глубокий смысл и создающих настроение. Для меня примитив и слабая техника – не достижение, а недостаток. Настроение мне создают не только великие образцы реалистического искусства, но и полотна импрессионистов с их особой манерой. А картины и инсталляции, эпатирующие зрителя, для меня искусством не являются – я их воспринимаю как «откровенный китч и даже пошлость» (слова автора), даже если они получают премии на Биеннале.
Поторяю – это лишь МОЁ восприятие, я его никому не навязываю. А автору ещё раз моя благодарность.
Добавить комментарий