Был конец января, и была весна. И был я. Я достиг наконец пределов Негева.
Я стоял в центре пустыни, на краю одной из самых больших ям на Земле, кратера древнего вулкана Махтеш Рамон (40 км вдоль, 8 км поперек, 0,3 км вглубь). Ахнул и застыл в изумлении, не в силах враз окинуть взглядом и отразить. Внизу, в этой природной циклопической котловине, среди желтой накипи песка и камня дремали похожие на кошачью семейку черные, отлитые вулканом лавовые горы, струились овраги, по которым росли тамариски и копны пустынных колючек. Отвесные стены котловины являли собой разнящиеся цветом геологические ступени – от белых меловых и светло-охристых до поджаренных жаркой лавой красных и темно-коричневых. Спуститься вниз, пощупать их – значит открутить время на двести миллионов лет.
Восходящее солнце ломало восточную стенку кратера, со дна поднимался пар – казалось, и сегодня, прямо сейчас, при мне, с моим непосредственным даже участием, варилось время, творилась история Земли. А в сущности, возраст Земли и возраст человечества несоразмерны: даже из этих трехсот метров глубины истории, в которую я заглядывал, человеческая биография – лишь тонкий гумус в несколько сантиметров, моя же биографическая составляющая и вовсе ничтожна. Однако в единении с этим вечным эволюционным процессом я захлебывался глуповатым, пенящимся через край души восторгом. Я уже испытывал похожие вершинные переживания: заглянул однажды в жерло Авачинского вулкана, увидел дымящиеся фумаролы, вдохнул сернистый газ…
Сейчас думаю, может, и не надо делать подобных движений – зрелище сильнодействующее и потому небезопасное, но тогда я возгордился, сочтя, что прошел посвящение, приобщен к некой глубинной тайне и отныне мое сознание и сознание Земли неразделимо связаны.
И вот сейчас с этой новой вершины я увидел себя снова молодым и полным сил, и даже не помнил о своей болезни. Несмотря на ночь, проведенную в автобусе, я был бодр и весел, мускулы наполнились сладкой истомой, предвкушающей физическую радость шагать налегке. Передо мной снова открывалась дорога к новым сияющим вершинам. И я забыл о дворнике, разговор с которым оставил меня в некотором недоумении.
Вечером я выехал из Хайфы, добрался до Эйлата, там перепрыгнул на другой автобус и прибыл в Мицпе Рамон. Так, делая крюк, мне было удобнее добраться до исходной точки моего маршрута.
Улицы городка были пустынны, только дворник помахивал метлой, что имело скорее ритуальный, чем практический, смысл – розовые пластиковые прутья метлы шоркали по белому камню мостовой, которая и без того блестела и светилась чистотой.
– Вы говорите по-русски?
– А как же! – воскликнул дворник, как будто ждал этого вопроса двадцать лет.
Я и не надеялся, что встречу здесь русскоязычного, хотя ничего сверхъестественного в нашей встрече не было – кому-то надо мести улицы, и почему не выходцам из СССР?
– Скажите, коллега, как пройти на Махтеш Рамон?
– А вы тоже дворник?
– Ну да, в том смысле, что я за чистоту…
– А что, я не жалею. Двадцать лет на одном месте, зарплата четыре с половиной тысячи шекелей – могу позволить себе…
Собственно говоря, я лишь хотел сориентироваться, однако пришлось выслушать его историю. Дворник проникся ко мне еще больше, когда обратил внимание на мои ботинки.
– Суперские. У меня такие же.
Действительно, у нас были одинаковые ботинки.
– Брат прислал из Германии.
– А мне друг подарил, когда я гостил у него в Херфорде.
– Эти у меня уже вторые. Одни такие гиены сожрали.
– Так и сожрали?
– Так и сожрали. Пять лет носил и нахваливал. Когда брат прислал новые, старые я отнес на помойку, положил на поребрик, рядом с контейнером, думаю, может, кому нужны. Как сейчас помню, там еще лежали лепешки и булки, тоже благотворительные. В воскресенье утром как обычно беру метлу и начинаю мести. Вижу, эта сволочь, гиена, жрет мои ботинки.
– Не нашла ничего более съедобного?
– Обратил внимание, как у нас тихо? Кошка не мяукнет, собака не залает. Где, спрашивается, животные?.. – Он многозначительно помолчал. – То-то же! Детей выпускать на улицу опасно. Зашугали народ. В одиночку никто не выходил. Неделю террор – хуже фундаменталистов! А потом исчезли. Представь, прямо на глазах у меня жрет мои ботинки. Ну, не наглость ли?! Я ей в харю черенком метлы, а она – хрумс! – и откусила кончик, ровно как бритвой срезала. Смотри! – Метла, и вправду, была коротковата. – Потом вижу, из-за другой помойки еще две сволочи выскакивают, в зубах благотворительные лепешки – я их…
Прервав его бредовое красноречие, я повторил вопрос.
– Зачем тебе туда? – строго спросил он.
– Надо! – сказал я. Этот дворник начинал меня раздражать. Какое ему, собственно говоря, дело?
– Не надо! – сказал он.
Мне даже смешно стало от такого странного разговора. Ему лучше знать, что мне надо, а что нет! Вероятно, в советском прошлом он был начальником, на что намекала и его шляпа времен застоя, что вызывающе диссонировала с его рабочей формой. Ладно, я и сам соображу, куда. Уже сообразил.
– Топай в сторону заправки, затем возьми правее, – крикнул он мне вслед. – Только потом не говори, что я тебя туда направил.
«Мицпе» – по-русски значит обзорная площадка. В самом названии городку определялось быть приложением к яме, пусть даже самой большой в мире. По нашим масштабам две тысячи населения – это скромный поселок. Тут – город. Первые поселенцы были не в пример амбициозны и вознамерились центр пустыни превратить в центр туризма. Для привлечения праздношатающихся построить казино, сделать Мицпе Рамон маленьким богатеньким Монте Карло. Надежды не оправдались: казино не разрешили – туристы сквозили мимо, предпочитая приморский Эйлат с его легким и веселым нравом. Энтузиасты сникли: город без рулетки обречен на прозябание. Кстати, казино есть в Эйлате. И это несмотря на существующий в стране запрет игорных заведений. Еврейские мудрецы устроили казино на корабле. Отплывет кораблик в нейтральные воды, а там уже законы государства не действуют – оттягивайся, крути рулетку до последнего шекеля.
В свое время я отдал дань азартным играм, а теперь, как и полагается на склоне лет, искал совсем иное, и наверное, подобных мне паломников было бы здесь предостаточно, если бы они знали, что именно здесь, в настоявшейся тысячелетиями пустоте и безмолвии, звучало Слово Божье.
Мало кому известно, что именно здесь, а не в Египте, находится истинный Синай. Увидите тропинку, идущую влево от кратера, ступайте по ней и придете на плато Карнак. Вот место, где Господь вручил Моисею скрижали. Я это знаю от итальянца Эмануэле Анати. И это подтверждает Библия, его археологические находки описаны в ней. К примеру, жертвенник. «И устрой там жертвенник Господу, Богу твоему, жертвенник из камней, не поднимая на них железа», – говорил Господь Моисею. Как раз такой и нашли, сделанный из необработанного камня. А рисунки на камнях – их более сорока тысяч на плато Карнак – красочно проиллюстрировали Святое Писание и жизнь переселенцев.
На одном из камней значится имя Бога, из чего следует, что народ, написавший его, говорил на арамейском. Известны еще около двух десятков предполагаемых мест, где Господь вручал Моисею скрижали, но ни одно из них не имеет археологической основы, в том числе египетский Сион, который представляется мне не более как удачным проектом туриндустрии.
Не всегда, стало быть, центр Негева был так безлюден. В Ветхом Завете указывается число переселенцев: 600 тысяч. Имеются в виду только мужчины. Прибавьте сюда женщин и детей. Да, когда-то здесь бурно кипела жизнь. Такая судьба: быть Богом выделенным и Богом забытым местом.
Дальше – больше: когда я мысленно открутил еще некоторое время назад, городок в центре пустыни мне представился морским и портовым. Дело в том, что в ямище, к которой он приткнулся, да и вокруг нее на многие мили, лет эдак миллионов двести назад плескался океан. Поэтому место, с которого я начал свое путешествие, условно называю «порт». Поначалу, уже в новой эре, в двадцатом столетии, когда еще кипел энтузиазм, первожители разбили здесь сад камней, напоминающий Стоун Хедж. Я погулял среди этих вполне неолитических конструктов, пощупал тут и там натыканные железные и порядком уже поржавевшие артефакты: типа поющих под ветром свирелей, цветных гирлянд.
Свирели молчали, лампочки не включались… Меченые краской камни еще напоминали, что здесь начинается туристская тропа. Малозаметная, не притоптанная и, по всему видно, необитаемая…
Да и слава богу, что так. Я и хотел прогуляться в одиночестве. И сейчас, когда меня просто распирало от нетерпения выдвинуться подальше от городка, я высокомерно подумал, что в меченых камушках не нуждаюсь. Ведь это было, и было со мной: шел и даже и не думал о направлении. Шатался, как лось, по лесам – и всегда выходил туда, куда намечал. Но однажды – и это тоже было со мной – испугался… Обернулся – кругом болото, воды по грудь, а я не знаю, куда идти. Красный шар солнца коснулся болотины, вошел в нее и был немедленно поглощен ею, вспорхнул черный аист, ночь, я поставил на голову рюкзак, набитый под завязку голубикой, шагнул – вода до подбородка, еще шагнул… Господь вывел, а я на долгие годы потерял, что называется, нюх и стал предельно осторожным. Мне казалось, сейчас Махтеш Рамон вернул мне тот счастливый дар: беспечно, не оборачиваясь, шагать по миру. Я забыл о своем увечье и наслаждался тем, что могу еще дышать полной грудью, могу еще видеть и слышать, могу шагать, сколько хочу, и мне будут открываться все новые и новые дали. Дышалось легко, солнце особенно не донимало. Доставая из рюкзака коробку с гранатовым соком, прихлебывал время от времени.
Был конец января, и обычно серая пустыня, с избытком впитавшая дожди, оживилась бледно-сиреневым цветением. Цвел журавельник, невзрачная колючка атрактилис украсилась зелеными листьями и фиолетовыми пампушками. Тропа опасливо топталась у края впадины, порой приближалась к самому обрыву, порой огибала гору, удаляясь от нее на значительное расстояние. Когда мне казалось, что крюк неоправданно большой, срезал путь, шел краем пропасти, заглядывая в нее. На животе у меня болтался Canon, его память была предварительно вычищена, и я щелкал без счета. Вдали сквозь туманную дымку я увидел каменный мыс, вдающийся в котловину, – удобный ракурс, чтобы сделать снимок самой большой и наиболее впечатляющей черной горы семейства кошачьих.
Снова попался на глаза меченый камень, напомнивший, что я далеко не первооткрыватель, а чуть дальше – еще один, уже вполне сказочный, c тремя нацарапанными стрелками: налево пойдешь – в Авдад придешь, прямо пойдешь – в Махтеш Рамон попадешь, направо… Направо стрелка перечеркнута. Действительно, путь направо, то есть вниз, на дно котловины, был закрыт. Для наглядности тропу направо-вниз перегораживала когда-то красная, теперь выгоревшая на солнце и ставшая серой ленточка, привязанная к двум ржавым штырям. Конечно же, у меня в плане было спуститься вниз, но кажется, я окарался* – спуск Михмаль значительно восточнее, спуск для джипов Маале Ноах тоже далековат. Этот же, устроенный для туристов, давно обветшал и пришел в негодность. Кое-где липли к стенке деревянные лестницы. Чистый сюр: от одной к другой можно было пройти только со специальным снаряжением.
Меньше всего мне хотелось поворачивать на Авдад. Спору нет, древние набатеи – народ загадочный. Мало что о нем известно: бедуинское племя, сказочно разбогатевшее на торговле. Именно здесь проходила тропа, по которой нагруженные пряностями верблюды тащились из Петро через Беэршеву в Древний Рим. Богатство набатеев вызывало зависть у многих народов, но даже римлянам не удалось их завоевать. В сущности, я пресытился развалинами, к тому же, вполне очевидно: то, что я увижу здесь, не сравнится с Петро. Вырубленный в розовом камне город – и есть самое настоящее чудо света. Нет, набатеи – это была другая тема, другое путешествие. Все же я поперся на Авдад. Пригляделся – показалось, уже вижу развалины. Сбегаю – полкилометра не крюк. Но это был не Авдад и не развалины – просто гора, сложенная природой из отдельных камней. Тем не менее, я продолжил идти путем набатеев, итожа свои жизненные неудачи тем, что всегда отвлекался от главного.
Тропа набатеев была достаточно однообразной, а вскоре и вовсе приблизилась вплотную к дороге на Беэршеву и довольно долго и утомительно тащилась вдоль нее. Убив три часа, я достиг места, которое наглядно демонстрировало умение набатеев накапливать в пустыне воду. Осмотрел канавки на косогоре, по которым стекала дождевая вода, полюбовался накопленным озерком, в центре которого блаженствовал тамариск. Сидя на камне, попивая гранатовый сок, думал: что мне набатеи? И что тем более я набатеям?
Солнце было еще высоко, когда я снова оказался у развилки. Рассчитывая на ужин в гостинице и мягкую постель, следовало бы прямо сейчас повернуть назад. Я был не готов к этому: еще не надышался, не нагляделся на пустыню. Только сейчас я, как мне кажется, стал ее понимать, и потому она стала мне интересной. В юности больше тянули горы, потом леса, тундра… А в сущности, сейчас мы очень похожи. После того, как мне поставили диагноз, который плохо совмещался с жизнью, и врачи провели курс лучевой терапии, мое нутро напоминало выжженную пустыню.
Мне было все еще хорошо, но я уже не витал в облаках – опустившись на землю, реально топал по камням и в ногах чувствовал досадное неудобство. Надо сказать, я плохо подготовился к походу. Вернее, совсем не готовился. Носки, к примеру, надел первые попавшиеся, а не те, что у меня были специально предусмотрены под мои суперские ботинки. Прошел не больше двадцати километров, а уже набил мозоли.
Еды и воды взял только на день, и теперь следовало быть экономным: я уже не пил вдоволь, а только смачивал растрескавшиеся губы, делал маленький глоток. Шагал безостановочно, наверстывая потерянное на тропе набатеев время. И между прочим, по привычке бродяги приглядывал местечко для ночлега. Поставить палатку на камнях мало радости. Негев – пустыня еще не старая, нужны миллионы лет, чтобы горы и камни разрушились, размельчились до песка.
Наблюдая этот инволюционный процесс воочию, я видел результат: шелковый песочек уже присутствовал в оврагах, низинках, но там еще держалась влага недавнего дождя – на мокром месте ставить палатку опять же не дело. По правую сторону от тропы я приглядел пещеру. Большой она быть не могла, поскольку сама горушка была невысокой и ограничивалась с тыльной стороны обрывом кратера. Невелика, но построена природой с большим вкусом и изяществом – образец индийских храмов, украшенный резьбой по камню от макушки до подножия. Я подумал, великий Рашби прожил в пещере семь лет – ночь-то как-нибудь перекантуюсь.
Наскоро обследовав пещеру, я обнаружил за камнем у входа скорпиона. Отломав ветку тамариска, я с ее помощью выгнал постояльца. Чуя ветку, он подтягивался, хватал клешней – в это время я тащил его прочь из пещеры. Потом он отцеплялся, и я снова совал ему ветку. Устраиваться на ночлег казалось преждевременным, манившая черная гора все еще не была снята с намеченной точки.
А когда я еще выберусь в Негев, чтобы пройти дорогами древности, где Моисей вел свой народ и разговаривал с Господом? Пустынные пространства и абсолютное безмолвие казались неправдоподобными, не вязались с картинами моего воспалившегося воображения.
Продолжение следует
------
*Окараться - (свердл.) ошибиться, потерпеть неудачу (из Викисловаря, прим. ред.)
Добавить комментарий