С актёром, режиссёром и театральным педагогом Олегом Павловичем Табаковым я встретился в Нью-Йорке в начале 1990-х годов и взял у него большое интервью для американского русскоязычного радио. Это интервью в очень сокращённом варианте вышло в эфир уже на следующий день. В ноябре 2016 года в американском журнале «Чайка» была впервые напечатана небольшая часть интервью под названием «Был бы евреем, уехал». И вот теперь, наконец, я подготовил к публикации основную часть нашего разговора о театре, об актёрской профессии, о русских и американцах, о жизни вообще. В этом интервью, как мне кажется, раскрывается характер любимого несколькими поколениями россиян актёра со всеми его плюсами и минусами. Надо сказать, что гости из Советского Союза, а затем из России, давая интервью в Нью-Йорке мне - американскому русскоязычному журналисту - часто бывали намного откровеннее и свободнее, чем в интервью корреспондентам российских средств информации. Вот в чём, на мой взгляд, ценность взятых мною интервью, публикуемых под общим названием «Памятные встречи».
- Олег Павлович, какие у вас впечатления от встреч с русскоязычными иммигрантами в Америке?
- Несколько странные. Идём по нью-йоркской улице. Вдруг к нам подходят «наши», которых каким-то третьим чувством сразу замечаешь, подходят, здороваются: «Я не сплю? Это вы? Можно вас потрогать?» Я объясняю их интерес к своей персоне тем, что то, что мы любили в молодости, до конца дней наших кажется самым хорошим, самым лучшим.
- Да, вспоминая молодость, пожилые иммигранты с ностальгической улыбкой говорят о студенческих стройотрядах, об освоении целины, о жизни в общежитиях и в коммуналках, о керосинках и керогазах, о молодом Табакове в фильме «Шумный день»...
- Тому поколению, которое старше меня, очень трудно отдать себе отчёт в том, что же они на самом деле строили. Я имею в виду тех трагических энтузиастов, которые строили Магнитку, Днепрогэс... Как признаться в том, что это зазря? Невозможно. Для этого нужно встать над собственным жизненным эмоциональным опытом и приобрести некий взгляд Льва Николаевича Толстого или хотя бы Александра Исаевича Солженицына. Я это к тому, что всё-таки в значительной части иммигрантам трудно подходить к истории страны и к истории своей жизни в ней отстранённо. Есть иммигранты, которые дурно, с обидой, вспоминают про землю, где они родились, но есть довольно много людей, которые переживают неудачи России, болеют за любимые спортивные команды там, бегут на выступления российских артистов, приехавших в Америку. А для нас, актёров, это приятные доказательства того, что нас здесь помнят...
- Вы помянули Магнитку и Днепрогэс. У советских людей вся жизнь состояла из таких Магниток, Комсомольсков-на-Амуре, БАМов... На это была положена жизнь нескольких поколений. Всё оказалось ура-патриотической ложью. Работали в тяжелейших условиях «ради светлого будущего». Ну и где оно, это светлое будущее? Значит, всё зря? Как такое можно осознать и признать, даже если взглянуть на своё прошлое с высоты Толстого или Солженицына?
- Да, это признать чрезвычайно трудно, а, может быть, даже и невозможно. Во всяком случае, сначала массово заблуждаться, а потом массово прозревать – в этом есть что-то постыдное для народа. Вообще стыд индивидуален, личностен, а в нашем российском народе заблуждение и прозрение носит уникально массовый характер. И стыд массовый. В этом наша национальная особенность.
- Как проходят спектакли вашего театра в США? Собираетесь ли вы проводить свои творческие встречи с русскоязычными американцами?
- Вы знаете, я в принципе отказывался от предложений о своих гастролях в Америке. В последние годы довольно регулярно приезжают в Америку группы моих коллег-актёров, которые играют для русскоязычных иммигрантов разных волн. Это в основном так называемые «Встречи со зрителями». Как говаривал незабвенный Михаил Михайлович Козаков: «Тем, что я стою перед вами, я обязан кино!» И после этих слов сразу возникали первые аплодисменты. Я не хотел таких гастролей. Не потому, что с презрением отношусь к металлу и к свободно конвертируемой валюте. Я регулярно работаю заграницей, ставлю там спектакли и зарабатываю на жизнь таким способом для себя и для своей семьи - довольно большой, если учесть ещё моих саратовских родственников, для которых я старшим оказался после смерти родителей. Но таких гастролей, таких сольных «Встреч со зрителями» я не хотел потому, что мне это казалось как-то негоже... Я не могу, может быть, словами это чувство объяснить. Я всё же из провинции пришёл в город Москву, и какой-то old fashion style, какие-то обломки старорежимного воспитания, шелуха старых семейных ценностей ещё остались у меня. Чувствую, что негоже... Так же, как не могу сотрудничать с кооперативным кино. Это не ханжество и не кокетство с моей стороны, но какой-то стоп-сигнал во мне срабатывает. А то, для чего мы сейчас приехали в Америку, и то, что мы здесь сегодня делаем, – нормальная, честная работа. Театр – это всегда честная работа. И реакция на неё - самая непосредственная. Выходишь на сцену, и через две минуты становится всё ясно: либо ты им нужен, либо они ожидали иного.
- ...И тогда вы чувствуете холод из зала? Недаром актёры говорят: надо сначала растопить публику. Растопить – то есть согреть...
-Да, зритель, если ему не нравится, голосует сначала покашливанием, а потом и ногами. Он не только хлопанием в ладоши выражает свои эмоции.
- Эмигранты тоже голосовали ногами, когда уезжали...
- Это совсем другое. Это беда для нас. Тот массовый исход из нашей страны, который продолжается уже давно, это беда. Для меня, во всяком случае. Хотя сам я вряд ли уеду.
- А если бы вы были евреем?
- Наверно, уехал бы... Когда мой друг Юлий Гольцман после погрома в Доме литераторов, случившегося 18 января 1990 года, и жена Гольцмана Ирочка с большими, испуганными глазами, как у ребёнка, вдруг спросили меня: «Олег, если что, ты бы спрятал нас?» Я подумал, что я не только спрячу. Есть всё-таки человек 20 парней здоровых. Я имею в виду там, в подвале нашего театра. И мы не только отобьемся, а что-то ещё можем сделать, чтобы защитить. Думаю, во все времена есть возможность вести себя так или иначе. Даже в концлагере, когда, вроде, была только одна возможная линия поведения, всё же некоторым удавалось сохранять человеческое достоинство. Люди, которые там были, подтверждали эту мысль. Это я говорю к тому, что в Доме литераторов слабину-то дали интеллигенты наши, понимаете? Ворвалась антисемитская шпана из общества «Память» на собрание писательского объединения «Апрель», орали «Езжай в свой Израиль!», «Сегодня мы с плакатом, а завтра с автоматом!». А писатели притихли, уговаривали успокоиться, звали милицию, которой, почему-то не было... Увещевали фашистов. Фашисту, хаму, бандиту надо бить морду. Тогда в результате может быть достигнут, как модно говорить, консенсус. А когда хам делает то, что делает, а ты не бьёшь ему морду, то тогда ты боишься его и он наглеет ещё больше. Я по природе своей трус, но бывают ситуации, когда приходится отбиваться. Вот когда на Даманском развивались события, то, при всей моей трусости, я понимал, что это угроза и моей маме, и Люсе, мой жене, и Сашке. А китайцев тогда уже было в четыре раза больше, чем нас... Может, я глупости говорю или во сне мне всё это приснилось, но я понимал, что в какой-то момент я встану и, как покойный Юлий Даниэль писал, смогу взять автомат и веером от живота. Вот и здесь то же самое. Я тогда ответил Ирочке Гольцман: «Конечно, ты сможешь сидеть в моей квартире, но мы с моими ребятами пойдём, наверное, на улицу...» Хотя легко так говорить, когда этого не произошло.
- А может произойти?
- Нет. Уже нет. Вот, несомненно, что сделал Горбачёв, и спасибо ему: избавил нас от страха. Благодаря Горбачёву демократия всё же вошла в нас. Не полностью, но уже до такой степени, что погромов произойти не может. Не исключено, что придут после Горбачёва другие и попытаются загнать нас опять в стойло, в страх, но это будет трудно. Тут им может понадобиться антисемитизм. Это один из инструментов фашизма. Я не думаю, что антисемитизм является массовым для какого-нибудь народа. Весь вопрос в том, чтобы давать отпор. Эмиграция - одна из форм отпора.
- Вы здесь встречали кого-то из своих знакомых, которые уехали давно?
- Да
- Что вы думали раньше об иммигрантах, и что вы думаете о них сейчас. Изменилось ли со временем ваше отношение к ним, то есть к нам?
- Я всегда думал примерно одно и то же: от хорошей жизни люди не бегут. Что же касается моих близких знакомых, которые здесь живут, то многие из них, наверно, ассимилировались и счастливы. Что я думал? Конечно, радости особой не испытывал, потому что если это близкие, то это как бы частица тебя. Но когда их видел здесь, в Америке, то понимал, что условия жизни здесь лучше, и детям здесь лучше. Понимал. Хотя всё равно через какое-то преодоление. Ну, когда теряешь...
- Было ли у вас тогда, раньше, чувство, что есть в отъезде элемент предательства страны, в которой они выросли, получили образование, профессию?..
- Нет. Крамолу скажу: ещё неизвестно, кто кого предал. Может, это страна их предала, не оценив по достоинству и оттолкнув от себя. Я считал предателем Олега Николаевича Ефремова, когда он ушёл из «Современника» во МХАТ. Мы даже поссорились с ним, и я стал директором театра из-за этого. С какого бы хрена мне становиться директором «Современника»? Это что – мечта моя была? Были для этого способности? Разве я родился на свет для того, чтобы быть директором? Нет, конечно. Просто хотел сохранить театр и передать его Гале Волчек. У нас в театре была вера общая, была идея. Если б не было идеи, артисты бы разбежались. Почему люди бегут из страны? Потому что либо идея их не устраивает, либо идеи вообще нет. С Олегом Николаевичем нам потребовалось меньше полутора лет, чтобы вернуться к дружбе. Он пришёл ко мне и попросил прощения за одну бяку, которую он сделал. После этого я сказал себе, что до конца дней я его не брошу, хотя не всегда он бывал прав, безусловно, но я просто люблю его - и не предам. А когда люди стали уезжать из страны, идеи давно не было. Значит, и предательства не было.
- Но вы-то остались, даже понимая, что скрепляющей идеи в стране не было. Не возникло ли у ваших близких, у ваших друзей, которые уехали, что не они вас, а вы их предали, оставшись и продолжая служить государству без идеи?
- Нет, по-моему. Во всяком случае, мне никто так не говорил. Вот вчера как раз встречался с довольно близкой знакомой и никакого неудобства, неловкости в отношениях мы не испытывали, хотя она переехала сюда, а я остался в России. Мы не чувствовали, что находимся в противоположных лагерях. Всё зависит от меры доверия. Если ты доверяешь человеку, какая может быть чужесть? Я такой, какой есть, со своей пяточной шпорой, со своим ишиасом, с радикулитом...
- Я задал вопрос о вашем отношении к иммигрантам потому, что, думаю, вы помните времена, когда наказывали за связь с заграницей, когда советские граждане боялись переписываться с братьями и сёстрами, жившими на Западе.
- Всё правильно. Но только во все времена - и это испокон веку, - как говорили мои знакомые, которые выжили в тех нечеловеческих условиях, всегда была всё-таки возможность вести себя либо так, либо иначе. Я приведу вам пример, а вы можете его потом вычеркнуть, чтобы не подумали, что я хвастаюсь, выставляю себя благородным. Так вот, когда Синявского Андрея Донатовича и Даниэля Юлия Марковича осудили, то жена Даниэля поехала в ссылку за мужем и ей там надо было купить дом. Я не самым богатым человеком был тогда, но дал денег для семьи Даниэля через Зорика Филлера, моего товарища по «Современнику». Почему я это сделал? Грех свой что ли замаливал? Покупал чьё-то благорасположение? Нет. Как найти ответ: почему русский Табаков давал деньги на дом Даниэлихе?
- Диссидентствовал?
- До некоторой степени. Да, я давал поздравительную телеграмму в день 50-летия Александра Исаевича Соженицына, что было тогда диссидентством или безрассудством, ибо наши танки незадолго до этого въехали в Прагу. После той телеграммы Солженицыну мои друзья, испугавшись, вернули мне подарки мои, а я как раз лежал в больнице. Жена принесла мне известие о возвращённых подарках, и, хотя я редко плачу, но тогда заплакал. Кстати, Евгений Александрович Евтушенко послал телеграмму Леониду Ильичу Брежневу против ввода войск в Чехословакию, и многие другие мои друзья посылали. Это было в августе. А к ноябрю 1968 года, когда я вышел из больницы, к годовщине Октябрьской революции давали ордена. Мне и Евгению Александровичу дали по ордену «Знак почёта». Вот поди разберись! Как ты докажешь, что ты диссидентствовал, если тебя при этом правительство наградило?
- Да, выглядит, будто диссиденствовал с высшего согласия, а то и по поручению...
- Вот именно. Нет, я просто отстаиваю точку зрения, что всегда есть возможность вести себя так или иначе. Но Россия сегодня, в начале 90-х годов, – это не Советский Союз. Произошли большие изменения.
- В лучшую сторону?
- В общем да, в лучшую.
- Если в лучшую, то, думаете, эти изменения необратимы?
- Для меня необратимы. Я обратно не смогу. А если силой заставят обратно, тогда море крови.
- Вернёмся к гастролям вашего театра: каковы впечатления об американском зрителе?
- Могу сказать, что на наши гастроли, на то, чем покупается успех, не затрачено или почти ничего, или минимально. Самая большая сумма ушла на рекламное фотоокно в газете «Нью-Йорк Таймс», а всё остальное – не деньги. И вот мы имеем то, что мы имеем: хвалебные рецензии. И это не куплено. Это ж сколько потратить надо, чтобы покупать дорогую нью-йоркскую прессу! Да и вряд ли такая уж она продажная, театральная критика здесь. По-моему, она довольно независимая, особенно в провинции. А городов и городков, в которых мы выступали, было 12. Там мы собирали залы не за счёт рекламы, а за счёт собственных художественных достоинств. Самое худшее, а я предпочитаю с этого начать, было в городе Тусон, штат Аризона. Там у нас бы полный афронт: мы собрали на одном из спектаклей 88 зрителей. Это была минимальная цифра. На другом спектакле было уже 120 человек, потом 124, и, наконец, 150. Согласитесь, что 26 долларов за билеты – это немножко многовато для студенчества местного. У них кишка тонка, чтобы позволить себе за такие деньги на нас смотреть. Но потом два письма, которые мне прислали американские люди с чрезвычайно нежными извинениями и вполне московской корзиной со жратвой и с бутылкой калифорнийского вина, которое распили по дороге в город Феникс мои юные шакалы, это было для меня какой-то компенсацией. Ну что же, испили чашу до дна. Конечно, трудно выходить на пустые стулья. Я в своей жизни никогда не выходил на такую сцену. 88 человек в зале – это так оскорбительно мало! Поскольку заполнить наш зал в Москве особой трудности не представляет, то мои ребята избалованы вниманием у себя дома. И не только дома. Мы поездили в течение прошлого сезона: Ленинград, Новокузнецк сразу после забастовки там, потом гастролировали в Саратове, в Орле, в Новгороде, в Ереване. Нигде не было у нас занято только 88 мест.
- Какие выводы?
- Наверно, надо создавать свою контору частную, импресарийную, которая профессионально занималась бы зарубежными гастролями и рекламой в странах гастролей, зарегистрировавшись как американское юридическое лицо. Но вернёмся к городу Тусон. Там мы потерпели сокрушительное фиаско. Зато в городе Боулдер, штат Колорадо, в районе Скалистых гор, где было русскоязычных на весь город человек 200 плюс ещё 250, приехавших на ста машинах из Денвера, в зале оказалось уже 1300 человек, в основном студентов и преподавателей. Ведь мы выступали там, где были университеты с факультетами славистики и с театральными факультетами. Но ходили к нам на спектакли не только слависты и будущие артисты. Например, в Скоттсдейле, это Аризона, очень разная публика заполнила весь зал. В Сэнт-Луисе на спектакле «Моя большая земля» по пьесе Галича «Матросская тишина» был аншлаг. Если так подытожить, то американские зрители были к нам чрезвычайно добры. И заинтересованы. Они смотрят довольно внимательно, и всё правильно понимают. По жанру своему «Моя большая земля» отнюдь не комедия, но там есть где посмеяться. А есть и где поплакать, что публика и делала.
- Зрители в Америке плакали на русском спектакле?
- Зрители плачут и в Америке, и в России. Мои молодые ироничные воспитанники называют этот спектакль «слёзовыжималкой». Думаю, запас слёз велик у американской публики. Слова Пушкина «Над вымыслом слезами обольюсь» - вполне пригодный рецепт и для американцев.
- На ваш взгляд нет особой разницы между американской публикой, европейской и российской?
- Американские зрители - чрезвычайно открытые люди, до наивности. Они приходят в театр уже с готовностью пойти за артистами. Включаются сразу. Их не надо раскачивать, разогревать. Когда они видят хорошую, честную работу на сцене, то радуются и высоко её оценивают. Надо учесть, что спектакль идёт на русском языке и поэтому артистам надо выложиться определённым образом, чтобы это ощутили зрители.
- Вы считаете, что американцы более открытые, доброжелательные, благодарные, чем россияне или даже европейцы?
- Да. Вот когда я вхожу в самолёт, ы воны стоять, пока вона, наша, нэ прокрутить своей задницэй туды-сюды и не положить уси свои баулы, а на их лицах смайлинг, то мою славянскую, нетерпеливую, саратовскую душу выворачивает наизнанку, и «Укушу!», думаю я в какой-то момент, «Укушу!», но стою и учусь у американских пассажиров вежливому терпению. Наших людей надо посылать на ликбез в Америку. Потратить миллиард и послать тысяч сто или двести, как Петр Первый посылал российских недорослей в Голландию учиться корабельному мастерству. Ну правда же, когда в этом длиннющем салоне самолёта стоят человек пятьдесят и ждут, пока вона докрутить своей ж-пой... Я научился у американцев ждать, научился чему-то хорошему в свои 55 лет. Нравится мне, как наша баба себя ведёт? Не нравится, конечно, но я преодолеваю себя. Ведь Антон Павлович Чехов писал, что раба надо выдавливать из себя по капле. Процесс, конечно, долгий: много ли выдавишь, если по капле? Но это всё равно полезно. Полезно, ибо что-то меняется во мне. Как говорил Фёдор Михайлович Достоевский, «Безнравственно не менять убеждений».
- Если вы, по вашим словам, научились у американцев вежливому терпению, не помешает ли это вам выживать в более жёстких условиях в России?
- В Америке мы налетали около 8 тысяч миль. Значит, это ж сколько я насмотрелся, сколько я простоял, учась вежливому терпению! Я не думаю, что такого рода терпение должно мешать жить. Я вижу в этом готовность пожертвовать своим комфортом ради того, чтобы комфортно было другому. Я не представляю условий, которые были бы удобны одновременно для всех.
- Вы не верите во всеобщее равенство?
- В абсолютное равенство не верю.
- В театре, как и в жизни, не могут быть равно талантливы все актёры?
- Естественно. У меня с какого-то времени выработалась моя человеческая готовность делать удобно другим. Раньше я делал удобно прежде всего себе. А теперь во мне что-то изменилось – в силу ли возраста, в силу ли немощи или накопившегося жизненного багажа.
- Итак, сейчас вы готовы смириться с неудобством ради того, чтобы было удобно другим. Но в Москве такое ваше поведение могут принять за слабость...
- Ну, что же делать. Надо своим примером как-то влиять на общество. Я думаю о моей маленькой внучке Полине. Если я ей не оставлю хотя бы немножко лучшего общества, то я её потеряю: она уедет в Германию. Она наполовину немка, её отец немецкий актёр. Я корыстно заинтересован в том, чтобы жизнь в моей стране всё-таки изменилась к лучшему. Я не хочу, чтобы Полинка уехала. Я её люблю.
- Любить можно и через границу.
- Есть два способа любви, как утверждается во французской литературе (я сдавал по этому поводу экзамен): любовь издалека и любовь вблизи. Я сторонник второго способа.
- В Нью-Йорке вы чувствуете себя спокойно? У вас нет нервозности из-за непривычной для вас обстановки?
- Я не могу сказать, что мне вместе с моим экзекьютив-менеджером и театроведом Александром Юрьевичем Поповым было приятно, когда мы проходили по Центральному парку и вдруг заметили, что позади нас идёт один негр и впереди нас идёт один негр. И больше никого рядом. Оба были выше меня раза в полтора и находились в довольно удобной боевой позиции. Это, пожалуй, было первый раз, когда мне стало не по себе. Я не могу сказать, что испугался, что стало страшно. Я знал, что смогу какое-то время продержаться, и нас всё-таки двое. Но возник некий душевный дискомфорт. Вообще впечатления от Нью-Йорка очень разные, «противуречивые». Наверно, жить бы здесь не мог. Приезжать сюда, быть на уровне самых современных идей – да! Американцам, руководителям театральных факультетов разных университетов даже кажется, что я могу их чему-то научить. Я имею в виду Йельский университет, Джульярдскую школу... Наивные люди... Так вот, приезжать – да, а жить – нет. Но, возможно, эти впечатление поверхностные. Мои визиты носят недельный, двухнедельный характер. В этот раз я приехал на полтора месяца, но это исключение, потому что я не мог оставить своих ребят молодых, для которых это турне слишком важное. Всё-таки на театр «Табакерка» положено очень много лет жизни. А вот когда я приезжаю на премьеру, скажем, «Обломова», с красным ковром возле кинотеатра и с заказанным снегом, словно в опере «Иван Сусанин» (только никто не пел «Чую правду»), то всё это поворачивается ко мне только одной, парадной стороной медали. Это, так сказать, «репрезентантно». Но «чувствуйте себя как дома» - этого нет. Что-то мне мешает. Не могу даже чётко сформулировать, что именно.
- Это в Нью-Йорке. А как в других городах?
- Много лучше. Со всей большевистской прямотой говорю. Особенно я себя хорошо чувствую в университетских кампусах. Когда мы с Александром Юрьевичем поселились в домике в Гарден-Вилледж города Сарасота, штат Флорида, в доме номер 5055, вот это было по мне. Возможно, во мне говорит уже тяга к земле. Года, как видно, берут своё. И шпора, и «печёнка, селезёнка, ишиас», как в песне Марка Соболя. Теперь нас ждёт Йельский университет, с которым мы должны заключить долгосрочный договор.
- Договор на цикл лекций? На мастер-классы? На постановки?
- Я, знаете ли, уже четвёртый год приезжаю в Северную Америку довольно регулярно, потому что пытаюсь учить американских, канадских и иных студентов актёрской профессии. И вот сейчас я работаю с группой из канадских театральных школ. Эти связи носят характер другого импульса. Когда я стал ректором школы-студии МХАТ, а это высшее академическое учебное заведение театральное, тогда было ещё не понятно, что будет с нашей страной, куда нас поведут и к чему мы придём. И я включил для страховки свои личные связи, которые у меня существовали с театральными людьми из разных стран. Это ради своих студентов, ради их практики на зарубежной сцене. Потому что уж им-то, как никому другому, нужно это окошко в мир. Мне это представляется очень важным. Мои ребята, шастая туда-сюда, делаются всё свободнее и свободнее. И этим я горд.
- Кто оплачивает такие «шастанья»?
- Союз театральных деятелей, плательщиком которого я среди прочих являюсь. Я это делаю не потому, что я секретарь союза по международным связям, а просто потому, что я считаю это правильным. Тот самый ужас, который издавна есть в глазах у нас, он с каждой поездкой становится меньше.
- Когда вы преподаёте американцам или канадцам, и когда преподаёте российским студентам, есть ли какая-то разница в их готовности играть, верить в предлагаемые обстоятельства, быть свободными на сцене?
- А вот тут им, американо-канадцам, до нас ещё далеко! Правда, готовности к работе у них значительно больше, чем у нас. Они серьёзные и ответственные люди. В городе Сэнт-Луисе человек, который поступает для прохождения на театральные программы, готов платить 21 тысячу долларов в год. Но учат их по книге Уты Хаген «С уважением к Станиславскому» (авторское название книги Respect for Acting, а на русском языке книга называется «Игра как жизнь. Искусство подлинного переживания на сцене» - А.С). Такое лишь в страшном сне может присниться. Так вот, они серьёзные, они хотят получить знания для профессии. Но... Вот тут есть страшная какая-то игра судьбы. Об этом мы говорили с Андроном Кончаловским. Я снимался у него в американской картине «Ближний круг», The Inner Circle. Я играл ни больше ни меньше, как генерала Власика, - шефа личной охраны товарища Сталина. Ну и когда мы завершили работу, то стали говорить. Я начал с того, что мне очень понравился сценарий Усова и Кончаловского. Действительно, живая, жизненная, хорошо написанная история, смешная, трогательная, с хорошими поворотами. Не такой уж давний кошмар нашей жизни глазами простого человека, любившего это чудовище – товарища Сталина. Любившего, как многие, как большинство людей нашей страны. Я к ним не принадлежу, потому что у меня просто была иная судьба. Мне было 14 лет, когда мой дядя подвёл меня в нашей квартире к окошку, которое выходило на фронтон Саратовского театра юного зрителя. На фронтоне был изображён Сталин с девочкой-буряткой Гелей Маркизовой на руках. Знаменитая была фотография. Так вот дядя Толя подвёл меня к окну, указал на портрет и сказал: «Смотри, Лёлик, вот этот усатый 20 миллионов наших людей загубил». Он это говорил и своим сыновьям – один был младше меня, другой старше на семь лет. И я с 14 лет жил в таком странном, двойном измерении. Но я не типичный персонаж конца 40-х, начала 50-х годов. Типична для того времени любовь к вождю большинства нашего народа. Так вот, мы говорили с Андроном о природе российских актёров. Понимаете, мы так долго были рабами, что стали невероятно пластичны внутри. Понятна моя мысль?
- Вы хотите сказать, что российские актёры легче, «пластичнее» приспосабливаются к любым предлагаемым обстоятельствам, ибо научены жизнью выдавать себя за кого угодно?
- Да, русский актёр может соответствовать всему. Я про это играл в 1968 году Хлестакова в Праге. «Вы хотите меня видеть радикальным? Пожалуйста. Вы хотите меня видеть центристом? Пожалуйста. Хотите видеть правым? Пожалуйста!» Да, это был самый большой театральный успех в моей жизни. Я играл 32 спектакля в январе и в феврале, и потом ещё 15 весной. Это было тогда, когда даже остатки симпатии к русским были исчерпаны. Правительство в полном составе с Дубчеком и Сморковским пришло на спектакль. Но дело не в правительстве, а в том, что действительно, может мысли какие-то были живые, а может быть ещё и молодость города берёт, но чешские газеты писали, что Олег Табаков вслед за Моцартом может сказать «Мои пражане меня понимают». Они действительно понимали меня быстрее, чем своих соотечественников, хотя я играл по-русски. И хлопали, опережая переводчика. Нет, я хочу сказать, что это, конечно, у нас покруче будет свойство. И это, пожалуй, закономерно: люди Северной Америки столь независимы, что им сложнее, чем нам, сдирать свою кожу и надевать новую. Мы привыкли это делать, чтобы выжить. Им это сложнее на самом деле.
- Сложнее Дастину Хоффману или Джеку Николсону?
- Это замечательные, талантливые актёры. Но я бы хотел посмотреть, кто из нас, при равном положении, был бы... Я сейчас не о себе говорю.
- Вы думаете, что кто-нибудь из российских актёров сыграл бы в «Человеке дождя» не хуже Дастина Хоффмана и в «Полёте над гнездом кукушки» не хуже Джека Николсона?
- При прочих равных, да, возможно. Судя по тому, что режиссёр позвал именно меня в Лондон делать синхрон, то, наверно, как говорится, мы не сплоховали. Повторяю, я не про себя говорю. Я достаточно хорошо знаю себе цену. У нас «система развитого социализма» многое умудрилась свести на нет, но система театрального образования не была оголена. Мы всё-таки сохранили её. У нас есть система, и это очень много на самом деле. Традиция сохранена. У американцев нет такой традиции. Нельзя преподавать Станиславского по книге Уты Хаген за 21 тысячу долларов в год. Есть в этом что-то не то. Я обмана не люблю. Я довольно рано понял, что врать не стоит. Не потому, что я не мог врать. Я врал много. А потом, ближе к годам шестнадцати или восемнадцати я понял, что врать не выгодно: очень много запоминать надо. Так и с системой Станиславского сквозь призму Уты Хаген. Я её не читал. Возможно, эта книга замечательная, но нельзя подменять Станиславского собой, нечестно.
- Я люблю российских актёров, а некоторых просто обожал, живя в Москве, но когда я смотрю некоторые спектакли, которые привозят в Нью-Йорк из России, или смотрю кинофильмы российского производства и сравниваю с лучшими американскими кинофильмами, сравниваю актёрскую игру тех и других, то замечаю, что американские актёры гораздо свободнее. Они моментально включаются, моментально верят в самые невероятные обстоятельства, в которые попадают их герои. А у российских актёров часто видно, что они над этим работали, и трудовые мозоли проглядывают.
- Я могу вас понять. Думаю даже, что вы по-своему правы. Но искусство – всё-таки не ЧТО, а КАК. И вот тут при всём моём желании какой-то комплимент сделать, не могу... Я - человек театра. Может быть, в моей актёрской биографии не много стОящего из того, что я сделал на сцене, но есть кое-что, за что не стыдно и за что, может быть, оправдаюсь перед Ним. Удивительное качество, когда из роли, из пьесы и тебя рождается третье существо. Таких актёров здесь, в Америке, я могу назвать три, может быть пять.
- Так и в России не больше, если по очень большому счёту.
- И здесь я с вами согласен. Процентное соотношение, примерно, такое же. Да, средний уровень, или уровень среднего кино в Америке значительно выше, культура производства значительно выше, но всё же мало таких, которые порох выдумают. Хотя, не исключено, что я слишком высокий счёт предъявляю. Понимаете ли вы, что я имею ввиду? Вот когда из меня и пьесы Шекспира «Двенадцатая ночь» родится некий субъект, диктующий свою пластику, свою физику, и вне зависимости от того, устал ли актёр, сонный он, с перепою ли пришедший, этот субъект, родившийся однажды, продиктует свою психо-физику. Это сродни какому-то такому авторскому рождению, что ли. Я не хочу сказать, что у меня все работы такие. Но у меня такое бывало. И коль скоро я это испытал, я это знаю. Вот это я и называю «порох выдумать». Мой учитель Василий Осипович Топорков в «Плодах просвещения» играл Круглосветлова с таким порохом, или назовём Фаину Георгиевну Раневскую - вот кто «порох выдумывал»!.. Или Марина Неёлова, которая играла девочку в спектакле «Фантазии Фарятьева». Там у Неёловой были такие руки, вывернутые для того, чтобы отдать себя любимому!.. Это что-то такое, вроде когда Наташа Бессмертнова из крайней левой кулисы свои 32 фуэтэ крутит по направлению к правой крайней кулисе и машет странными безразмерными руками, а у меня сжимается сердце, и горло перехватывает, как это прекрасно. Глядя на такое, испытываешь весь набор чувств, которые даны человеку природой. Я видел такое в работе, скажем, моих любимых актёров Хьюма Кронина и Джессики Тэнди, когда смотрел их в пьесе Дональда Кобурна «Игра в джин» (Gin Game).
- А вы видели работы Мэрил Стрип?
- Видел. Она очень хороша. Очень хороша. Даже одно время, когда Никита Михалков собирался снимать «Сибирского цирюльника», мы должны были с ней играть. Она очень хороша. Бывает. А бывает и просто хороша. Без «очень». Она не тот типаж, который мне нравится. Я другой тип женщин люблю, например, таких как Дайан Китон. This is my size.
- Вы хотели сказать “My type”?
- Нет. Я сказал то, что я сказал.
- Если бы вам пришлось сыграть американца, роль которого выписана лишь пунктирно, а автор сценария вместе с режиссёром предложили бы вам самому придумать черты характера, развить образ самостоятельно, то, что бы вы взяли за основу образа американца вашего возраста, вашего достатка и вашего образования?
- Ну... может быть то, что я тоскую по своей внучке... В аэропортах, когда Александр Юрьевич, человек чрезвычайно любознательный, непоседливый, ходит по залам ожидания, знакомится с кафе, с беспошлинными товарами, с дизайном аэропорта, а я остаюсь один, то смотрю, как престарелые американцы ведут себя со своими внуками. Мне их отношения очень симпатичны. Мне это любо. Кажется, эти старики твёрдо знают, что на них жизнь не кончается. Они работают так, чтобы оставить этим человеческим личинкам нечто лучшее. Когда президент США ассигнует сотни миллиардов на улучшение состояния дорог, то я понимаю - это здоровое государство. Здоровое. Президенты и парламент думают о том, что будет после, думают об интересах своих капиталистических избирателей. О внуках думают. О чистоте воздуха, которым внуки будут дышать. О чистоте озёр и рек для них. О гладких дорогах...
- Почему вас это трогает?
- Может быть, потому, что я уже возвращаюсь с ярмарки, и что моя главная радость теперь – внучка Полина. О её будущем думаю. А я-то уже – с ярмарки. Хотя, возможно, я сам ещё чему-то успею научиться. И научить. Наверно, если они зовут профессора Табакова из России и оплачивают ему дорогу, значит, они предполагают, что он чего-то знает... Год или два назад, когда я здесь тоже преподавал, газета «Нью-Йорк Таймс» исключительно комплиментарную в мой адрес, даже льстивую статью опубликовала под названием Wizard from Moscow («Волшебник из Москвы») или что-то в этом роде, уж не знаю почему. И после появления такой очередной статьи, на следующее утро пришёл актёр Дастин Хоффман и просидел целый урок. Он спрашивал о чём-то. И пришёл другой актёр, Мюррей Абрахам, который играл Сальери в фильме Милоша Формана «Амадей». Этот пример пытливости, пример веры неистребимой в то, что ты можешь научиться, можешь стать лучше, и что этот, приехавший издалёка, может быть что-то знает, чего не знаю я, ну, это прямо тронуло меня необыкновенно. И вот это мне представляется каким-то залогом хорошего будущего американской нации. Если только я не ошибаюсь.
----------
Комментарии
…люди Северной Америки столь независимы
…люди Северной Америки столь независимы, что им сложнее, чем нам, сдирать свою кожу и надевать новую.
=====================
Замечательная работа, как и очень много из того, что делает А. Сиротин. Но вот эти слова покойного Табакова (не в укор ему!) оказались неверными. Многие прямо-таки сдирают кожу с себя. Как оказалось, люди - всегда люди, и говорю я это без гордости…
Ну да ничего. Если поживем - увидим.
И преданный, и оболганный
К огромному сожалению. после кончины ТТабакова на него "благодаря" стараниям совершенно средненький артистки ЕНлены П. вылито не просто ведро- целая цистерна совершенно определённо пахнущих помоев. Возможно (возможно!) у неё и была с ним любовнаясвязь, но это совсем не повод для того, чтобы, извините. орать об этом на всех перекрёстках!
Памятные встречи
Спасибо автору за интресное интервью с О.П.Табаковым. Есть ложечка дегтя. В воспоминаниях Олега Павловича о событиях 1968 года есть нелепость, которая настолько очевидна, что сразу бросается в глаза. Если он поздравил А.И.Солженицина с 50-летием и при этом лежал в больнице, то это декабрь 1968 года. А он выписался в ноябре. Поэтому возврат подарков и награда к 7 ноября никак не могли случиться после 11 декабря - дня рождения А.И Солженицина.
Добавить комментарий